Многие из нас уже получили предупреждение, что годы прошли для нас не даром... Мы собираемся вместе и вспоминаем былые славные дела, но когда мы заговариваем со своими детьми, оказывается, что они нас не понимают. ...Можно, конечно, засадить их за учебники истории, но откуда они узнают про нас самих, про то, что за люди мы были, как мы жили, как представляли себе мир?... А. Конан - Дойль, английский писатель ___________________________________ Думаю, что эти страницы будут полезны для будущей истории, они помогут многое правильно осветить, охарактеризовать только что пережитую эпоху, нравы и психологию уже исчезнувшей, а в то время жившей вовсю русской армии... Надеюсь, читатель не посетует, что на этих страницах он не найдет ничего стройного, цельного, а лишь прочтет то, что меня наиболее мучило или радовало, то, что захватывало меня полностью, да еще несколько картинок, почему-то ярко сохранившихся в моей памяти. А.А. Брусилов, русский и советский военный деятель ___________________________________ Владимир ПАСЬКО НОЧЬ ЗАБЫТЫХ ПЕСЕН Киев – «Ярославов Вал» 2006 ___________________________________ Тем, кто там был – и не был телом, но был душой, «Воинам – интернационалистам» – простым солдатам и офицерам Советской Армии той поры, Тем, кто на самом деле был там героем – и нет, просто – выполнял свой воинский долг, Но – всем, кто считает Афганистан частицей своей жизни, Её пусть не легкой и не лучшей, но – яркой, если не самой яркой страницей, Посвящается эта книга. ___________________________________ Эта книга будет интересна всем, кому не безразличны судьбы наших соотечественников, принимавших участие в боевых действиях, в воору¬женных конфликтах нынешнего времени – рубежа второго и третьего тысячелетий. Достоинством книги, является то, что в ней откро¬венно и правдиво, без попыток приукрашивания рассказывается не только о том, что происходило в Афганистане тогда, в период Советско-Афганской войны, но, главное – о том, как и поче¬му это происходило. В основу своего повествования непосредственный участник событий, офицер-«афганец» Владимир Пасько положил выполненные в своеобраз¬ной песенной форме свидетельства своих боевых товарищей – «воинов-интернационалистов» той поры, а также свои собственные наблюдения и впечатления. Достоверность, искренность и доступность изложения заинтересуют как массового, так и искушенного в этой теме читателя. В первую оче¬редь книга представит интерес для ветеранов-«афганцев», участников других вооруженных конфликтов, и воинов миротворцев, а также широкого круга читателей – любителей военной тематики. ___________________________________ Ч А С Т Ь П Е Р В А Я



АФГАНСКИЕ КОММЕНТАРИИ




Идут по пустыне двое –
Солдат и Математик. На пути встречают Неизвестного, который только что закончил
выводить на песке ржавым штыком:

1989 - 1979 = 14453 + 53753 + Х

Математик: Эй ты, дурак!
Ты что за бессмыслицу там пишешь?
Так не бывает!
Солдат: Постой, не горячись, умник!
Это, кажется, формула
Нашей не нашей войны.
А если это действительно так,
То - бывает...


Притча. Конец ХХ века.
Автор неизвестен.


ТРАДИЦИОННЫЙ СБОР
День 15 февраля подходил к концу. Обычный будний день, «без отметки на календаре», как пелось в одной из Тех, Их песен. Правда, они его будним не считали. Праздничным, впрочем, тоже вряд ли. Просто – это был Их день. Когда они к обеду старались закончить свои обыденные дела и на несколько часов возвращались в ту жизнь, которая была много лет назад. Самое малое – пятнадцать, самое большее – двадцать пять. В жизнь, которую они костерили тогда и от которой хотели избавиться, когда были Там, и к которой с таким трепетом и душевным волнением стремились вновь прикоснуться Сейчас и Здесь, хотя бы изредка.
В этот день они собирались у памятника Ребятам, молча пожимали их бронзовые руки, с глубоким вздохом обнимали их за литые плечи, делились с ними сигаретами и вином. Вином, которое Ребята никогда уже не выпьют и не закусят дымком от этих сигарет.
Потом шли в свою, Их церковь, где неловко и неумело крестились, так же неловко и неумело ставили свечи – за упокой Тех, кого знали и кого не знали, но могли бы знать или встречать Там, на Той войне, Тех, кому с нее домой придти так и не удалось. Неловко и неумело – потому что их поколение никто этому не учил. Учили другому. В том числе и тому, что «на братских могилах не ставят крестов, и вдовы на них не рыдают...» И Там они Этого, крестного знамения, как теперь говорят, не делали. Обходились как-то и без Бога. Впрочем, как и без многого из того, чему учили. Ну а сейчас оказалось, что вроде бы все по-другому. А раз так – то отчего бы и нет, отчего бы не перекреститься? Тем более, если это Ребятам поможет? Там, в другой их жизни?
Под стенами, возле икон истово крестились заплаканные, до срока постаревшие женщины в темных одеждах. В большинстве своем матери, реже – вдовы тех, кого символизировали бронзовые Ребята – тех, кто не вернулся Оттуда. Вдов было мало потому, что большинство из Тех, не вернувшихся, своими семьями так и не обзавелись – попросту не успели. По причине своей даже не молодости, а юности.
Поп, тоже один из них, избравший эту свою стезю после возвращения Оттуда, – творил молитву, поминая «рабов Божьих, не вернувшихся с поля брани». Скороговоркой летела череда имен, длинная и частая, как пулеметная очередь. Приглушенные рыданья женщин становились слышнее. Мужчины, играя желваками и стискивая зубы, понуро опускали головы. Словно были в чем-то виноваты. И перед этими женщинами, и перед теми парнями.
В атмосфере храма, для кого священной, для большинства – непривычной, но для всех – возвышенно-торжественной из глубины памяти беспорядочно всплывали воспоминания и, казалось бы, давно забытые ощущения. Они наваливались на душу, будоража ее и заставляя тревожно трепетать. Одновременное прикосновение к Тому, суровому и жестокому прошлому и к Этому, умиротворенно-вечному выбивало душу из привычно рутинной колеи, заставляло взглянуть вокруг другими глазами.
После этого возвращаться вот так сразу к нынешней своей жизни Они просто не могли. Им нужно было хотя бы на несколько часов сначала вернуться в Ту жизнь. А потом уже из нее, облегчив растревоженную душу воспоминаниями и разговорами с себе подобными, попутно залив тлеющие остатки своих военных пожарищ-воспоминаний алкоголем, потихоньку возвращаться в Нынешнее.
Генерал Шеремет на той войне был майором, одним из Них, а поэтому понимал Их в полной мере. И охотно принимал участие в том, чтобы этот день – день окончания Той войны был все же не только днем памяти Тех, кто с нее не вернулся, но и праздником. Если не Победы, то по крайней мере Возвращения к мирной жизни Тех, кто через эту войну прошел. Какая она, эта жизнь сейчас – это уже другое дело...
Вот и сегодня все вроде бы удалось. Нормально встретились, посидели, повспоминали, поговорили, отвели душу... Все вроде бы довольны. Шеремет вышел из машины, поднялся в лифте, тихо открыл дверь. Жена, как всегда, ждала с ужином. Но – какой тут ужин? После мужского военно-полевого застолья? Отправил спать. Самому не хотелось. Точнее – так вот сразу и просто возвращаться из Той, особой жизни в Эту, буднично-рутинную. Читать – тем более. Обо всех этих потугах построить на развалинах Великой страны что-то новое, да еще и приличное. Нет, он не против, отнюдь. Наоборот – когда все это началось, он добросовестно старался делать дело на своем конкретном месте. Так, как его учили всю жизнь и так, как он его делал Там – с полной самоотдачей. И он лично кое-что полезное даже сейчас успел все же сделать для своей Родины в ее нынешнем виде. Жаль только, что в целом эта сначала «перестройка», потом «новостройка» затянулась так надолго. Ну да не об этом речь. Армия вне политики. Тем более сегодня и сегодняшней.
В голове роились отрывки воспоминаний, мыслей, впечатлений... Владимир вспомнил о своих старых, привезенных Оттуда, кассетах. С песнями с Той войны. Он их хранил, как зеницу ока все эти годы. Иногда, под настроение, доставая и прослушивая. Обычно когда никого не было дома. Или когда один занимался какой-либо домашней работой. Или вот так, как сейчас – возвращаясь после встречи со Своими. Не включая в комнате света, впотьмах нащупал рукой на привычном месте, взял, вернулся на кухню.
Интересная судьба у этих кассет. Шеремет смолоду любил простые песни про жизнь, которые пели под гитару простые в общем-то ребята. Это потом уже их стали называть «бардами», «авторами-исполнителями», а их творения – «авторской песней». Многие из них стали маститыми-знаменитыми. Но – они не знали Той войны. Или не хотели знать. А Им, ее участникам, нужны были Свои песни. О Них и об Их жизни. И Они начали их слагать сами. Конечно, с профессиональной поэтической и музыкальной точек зрения мало что из этих Их песен заслуживало столь громкого названия. Но Им они нравились и Они их с удовольствием кто пел, ну а кто не мог – слушал.
Шеремет относился к последним. Но он не просто слушал – он искренне любил эти бесхитростные, но правдивые стихи на столь же незамысловатые мотивы. Потому что в словах этих песен отражалась, как солнце в капле воды, вся Их жизнь, о которой в то время, в начале 80-х годов не писали ни в газетах, ни в журналах, ни в книгах. И не показывали ни в кино, ни по телевидению. А если писали и показывали – то, во-первых, скупо, во-вторых, чаще всего ложь, в лучшем случае полуправду. А Правда – она была здесь, в этих песнях. Шеремет убедился в этом, как только попал Туда. И, готовясь к замене, к возвращению в Нормальную жизнь, он решил взять ее, эту Правду, Сюда, с собой, домой. Для этого собрал отовсюду, где только мог, записи Тех песен, прослушал, со свойственной ему скрупулезностью расклассифицировал и собрал воедино. Получилось неполных три часа, больше полусотни песен. Если разобраться – песенная антология Той войны. От начала в декабре 1979 года и до той поры, когда Шеремет с нее вернулся – до начала 1984-го.
Потом, особенно в конце 80-х – начале 90-х годов, песен на эту тему появилось много, даже очень много. Шеремет сначала пытался их собирать, пополнять свою антологию, но потом бросил это занятие. Во-первых – потому, что новые песни мало что добавляли к старым и по их информативности, и по их художественным достоинствам. Поскольку создавались теми же самоучками. Но, и это во-вторых, – уже не столько как боль и крик души, а в значительной степени как дань моде. Поскольку занавес молчания к тому времени уже стал приоткрытым. До определенной степени. И новые «барды» Той войны теперь сочиняли уже с оглядкой на эту «степень». А не бесшабашно – правдиво, как «каскадеры» начала 80-х. Потому как человек слаб и кому не хотелось под свет «юпитеров» и объективы телекамер? А с «голой» правдой туда не пускали. И пошли песни – вроде бы и о Том, но часто-густо вроде бы и не те – без хруста пыли на зубах, без разъедающего глаза соленого пота, привкуса крови в пересохшем рту и без многого другого, что было на Той войне. Пусть порой даже мелкого и незначительного, но того, что делало ее частицей Их жизни.
Шеремет зарядил кассету в старенький, еще Оттуда привезенный магнитофон. Достал из холодильника враз запотевшую бутылку водки, из бара – рюмку старого, «застойных времен» хрусталя, повертел ее в руках. Нет, не то. Полез в свой ящик шкафа, достал оттуда стакан. Почти как наш граненый, но из высокопрочного термостойкого французского стекла. Он неизвестно зачем, повинуясь какому-то внутреннему чутью, прихватил его с собой Оттуда. Кажется, чтобы было из чего выпить в самолете при возвращении Оттуда – Домой. Это была Их традиция – стакан того, у кого что есть, за возвращение в былую, Нормальную жизнь при пересечении невидимой с высоты нескольких тысяч метров «государственной границы Союза Советских Социали¬сти¬ческих Республик». Так тогда говорили. Так эта посудина и осталась – как еще одна маленькая память о Той поре. Шеремет отставил рюмку, плеснул в стакан. Нажал на кнопку. В динамике шероховато зазвучал голос Игорька – солдата из комендантской роты. Ординарец замкомдива, он был не особо обременен службой и охотно вызвался оказать техническую помощь. Шеремет тогда не только выстроил песни в ряд по своему замыслу, но и предпослал каждому разделу свой маленький дикторский текст. И с тех пор юношеский голос этого паренька из Донбасса, не взрослея и не меняясь, несет эти серьезные слова через все эти годы:
«Эта кассета – маленькая память о маленькой войне, которая осталась для нас, ее участников, незабываемой школой – школой мужества, мужской дружбы, любви к Родине и нашим близким. Профессиональные композиторы и поэты песен о нас не сложили, а поэтому мы поем о своем времени и о себе сами, как умеем – шероховатый слог, хриплые от ветра и пыли голоса, старенькая гитара, кочующая с нами по горам и пустыням, в зной и холод, в палатках и «бэтээрах».
Начиналось это в свое время, в декабре 1979 года, лихо и довольно весело. Примерно так...».

НАЧИНАЛОСЬ ЭТО В СВОЕ ВРЕМЯ ЛИХО
И ДОВОЛЬНО ВЕСЕЛО...




Слегка надтреснутый молодой жизнерадостный голос залихватски рванул:

Афганистан насквозь промок от слез.
Ребята наши поняли здесь скоро,
Что это не страна счастливых грез,
А страшного фашистского террора.

Манера исполнения плохо вязалась с мало оптимистичным содержанием, но пелось-то «после того, как...» Когда леденящий душу страх и мутящая разум ярость первого в молодой двадцатилетней жизни боя остались уже давно позади. И все прошедшее выглядело совсем по-другому: уже не непонятно драматическим и пугающим своей неизвестностью, а озаренным упоительным ощущением победы. Не так над врагом, как над самим собой, над своим страхом. И гордости, что – смог, преодолел, воевал.
А суровые слова – что ж, они действительно были правдой. Ибо Афганистан действительно насквозь промок от слез. Длившийся уже несколько лет с периодическими то вспышками, то затишьями внутренний конфликт, фактически – гражданская война, обострился с приходом к власти генерала Амина, который установил жесточайший режим личной власти. При котором глаза у многих истинных и мнимых противников диктатора действительно не просыхали от слез. Но для Кремля не это было главным. Пословица «Москва слезам не верит» была придумана сотни лет назад не зря. Главное прегрешение афганского тирана, который правил своей страной под красным знаменем коммунизма, заключалось не в пролитой крови своих соплеменников, а совсем в ином – он вызвал сомнение у высшего кремлевского руководства в своей лояльности к великому северному соседу и старшему брату – Союзу Советских Социалистических Республик. Чем и подписал себе смертный приговор. Хафизулла Амин был объявлен ставленником империализма, агентом американской разведки – ЦРУ, – и вообще очень нехорошим человеком. Установленный им режим правления был назван фашистским. Ну а с нехорошими людьми, а тем более с фашистами у советских людей разговор мог быть только один. А поэтому...

Нам дан приказ идти на Царандой.
Назначены и время, и задачи.
Объект нам надо взять любой ценой
И продержаться до прихода наших.

Кому это – «нам», – широкой советской публике не оглашалось. Но уже и тогда многие, особенно офицеры, попавшие служить в Афганистан, узнали, что еще до начала вторжения в эту страну туда были переброшены несколько советских формирований специального назначения различных как сейчас модно говорить «силовых» ведомств. Их названия слышали многие потом, особенно «Каскад» и «Зенит». Были еще и другие, но о тех говорилось меньше. Они были укомплектованы отборным или, как сейчас любят говорить – элитным контингентом. Эти-то отряды и сыграли роль советской «пятой колонны» во время вторжения , чем в значительной мере обусловили его успех. Поэтому в принципе все, о чем поет этот бард разведывательной группы специального назначения (РГСН), по общевойсковому – взвода, да еще и по горячим следам – это если не чистая правда, то в достаточной мере близко к ней.

Решили мы, мы рвемся в жаркий бой,
Не зная, что и враг уж наготове.
Гудят от нетерпенья , словно рой,
Готов пролить он море русской крови.

Вопрос о том, а почему бы ему, врагу, и не быть готовым это сделать, если он, враг, на своей земле, а мы, хорошие люди-интернационалисты – на их, на чужой тогда как-то даже не стоял. Об этом было как-то неприлично даже заикаться. Бравые ребята-спецназовцы были незыблемо уверены в своей правоте и своем праве всюду в мире делать все, что они хотят, точнее – все,что им прикажут. Тем более, что приказали свергнуть режим, который продался американским империалистам и угрожает безопасности южных рубежей нашей Великой Родины. Тут ему и каюк. Причем немедленно. А поэтому...

Нам наплевать, что нет у нас тылов,
Что за спиной лишь трусы-генералы,
Не будем мы в бою менять штанов,
В бою не будем допускать провалов.

На трех машинах мы летим вперед
Навстречу славе,а быть может смерти
И пусть соотношенье один к трем-
Мы будем драться до конца как черти.

Тылов у бравых спецназовцев действительно не было. Что же касается генералов – то вряд ли они были трусами. Ибо – чего лично им бояться? Под пули-то пойдут не они. Просто они действовали как умудренные опытом генералы, а не как эти бесшабашные молодые парни – их солдаты. А поэтому были расчетливыми и осторожными. Ибо знали, что советские войска только начинали вторжение. Ближе всего были десантники: 103-я гвардейская воздушно-десантная дивизия уже летела в ночном небе к Кабулу. Но десантники еще только кто дремал, кто глазел в черный иллюминатор, кто всухомятку вяло жевал «сухпай» в гигантских чревах своих Ил-76-х. Ну а мотострелки с танками и артиллерией – те и вовсе еще только начали выдвижение по двум единственно доступным маршрутам – из Кушки и из Термеза. На их скорую подмогу рассчитывать не приходилось. Поэтому героям спецназа – тем, которые готовы были на своих быстрых машинах «лететь» к объектам захвата, не оставалось ничего иного, как только «драться до конца, как черти». А для этого надо было для начала добраться до «супостата»:

Машины – наши, мы и не темним,
Открыты всем, нам нечего бояться.
Что нас увидят – поняли они,
В войну мы не намерены играться.

Какие уж тут игры – при полном боекомплекте и ощущении того, что вот-вот свершится то, к чему готовился на протяжении если не всей своей жизни, то по крайней мере службы. Это все равно, что для породистой овчарки команда «Фас». И тут уже побоку все и не остановит никто и ничто – даже то, что...

Вот вдоль решетки тянутся стволы,
Направлены для встречи автоматы.
Торчат они сквозь прутья, как кресты –
Как видно, наступает час расплаты.

А наш расчет – он до предела прост:
Ты бей их сам, иначе будешь битым.
Мы впереди не ожидаем роз:
Мгновенный штурм – и будет враг разбитым.

Мало кто из нас, простых советских людей, задумывался тогда об этом – а по какому такому праву, собственно, мы приходим на чужую землю и призываем к расплате ее законных если не хозяев, то по крайней мере обитателей. Объявляем их врагами и собираемся первыми на них нападать и убивать. «Ты бей их сам..» Раз мы советские, а они – нет, значит автоматически правыми можем быть только мы, а неправы, естественно и с той же железной логикой – только они. Почему? Да просто потому, что социализм победно шествует по планете, крах капитализма и империализма неизбежен, над всем миром должно реять наше знамя – красное знамя коммунизма. И первейший долг каждого советского человека – всячески приближать этот светлый миг. А тем паче советского воина, а тем более из элитных частей. Поэтому – без страха и сомнения....

Бросок вперед – и занят вестибюль.
Гранаты рвутся и свистят осколки.
Они стреляют , не жалея пуль,
Оскалившись, как бешеные волки.

Этаж второй, а там же на пути
Аминовский последыш – Политурка.
Он предал нас – приказ у нас один :
Стрелять его , предателя, как урку.

Бросок направо – лупим «Мухой» в дверь,
В покои генерала Али-Шаха,
А чтоб верней добить нам эту цель –
Туда летит еще одна граната.

Кусает «Муха» сразу полстены,
Но генерал, предвидеть было надо, –
Махнул в окно, забыв надеть штаны
И почесал к Амину для доклада.

Там, в Афганистане декабря 1979-го года, да и потом на протяжении почти десяти лет наши и отборные, да и не очень подразделения и отдельные парни в реальном, взаправдашнем бою делали то, что у нас сейчас показывают в зарубежных боевиках о чужих армиях и чужих войнах.

Все получилось, выполнен приказ.
И слава тем, кто залил мрамор кровью.
Кто предпочел погибнуть среди нас,
А не бежать домой, прикрывшись корью.

Но они тогда не могли себе даже в дурном сне представить, что не только никакой славы «тем, кто залил мрамор кровью» не будет, а не будет даже элементарной благодарности, более того – простого воспоминания. Не будет книг и фильмов ни о том, как они брали этот штаб Царандоя, многочисленной и достаточно сильной афганской милиции, ни как их товарищи брали Генеральный штаб, ни как брали сам дворец Хафизуллы Амина. По крайней мере, пока не распадется та страна, во имя которой они тогда кто мучился и страдал, а кто попросту делал свое суровое Мужское дело. И их дети будут с открытыми ртами смотреть на экранах своих телевизоров на подвиги американских суперменов в вымышленных боях.
А они, реальные герои реальных боев, будут лишь иногда вспоминать о них с друзьями-«афганцами» за рюмкой чего-нибудь достойного Солдата. Да еще иногда в своих мучительных снах о Той войне. Когда в критический момент ты почему-то не можешь нажать на спуск или жмешь-жмешь, а выстрела, спасительного для тебя выстрела почему-то нет. Или пытаешься бросить гранату, а рука не слушается, как ватная, А они идут, уже вот-вот рядом. И жена будит – что с тобой, очнись... Или сам просыпаешься в холодном поту.
Словно предчувствуя это, бард безымянной РГСН закончил свою балладу патетическим призывом :

Насадим память нашу на штыки
И будем вечно помнить, как когда-то
На пулеметы шли не штрафники,
А мирные и честные ребята.

Вспоминая и намекая на популярную в военной среде тех лет песню Владимира Высоцкого «Штрафные батальоны». О настоящей, о Великой войне. На памяти о которой они все выросли и были воспитаны.
Да, «штрафников» помнят... А вот их – это уже вопрос. Если и помнят – так это Они, сами участники событий. Не вышло памяти. Не то что вечной и славной, а – никакой практически. Тем более о тех, первых днях и месяцах. Причин тому много и разных. Сначала, во времена Брежнева – Черненко-Андропова пытались эту войну «замолчать». Будто ее и вовсе нет. Чтобы «не будоражить народ». Потом, во времена «гласности» и «перестройки», щель вроде бы немного приоткрыли. Но – не очень. Потому как неудобно как-то перед мировой общественностью : с одной стороны – поворот к общечеловеческим ценностям, «социализм с человеческим лицом», а с другой – вторая по военному могуществу держава в мире, если не первая, – много лет безуспешно пытается «задавить» небольшую, слаборазвитую и слабосильную вроде бы страну, стоящую в «табели о рангах» где – то в числе сотых. «Лицо» выходило каким-то мало похожим на человеческое... А потому – говорить-то говорили, но только то, что надо и столько, сколько можно. Чтобы не создавать «извращенного мнения» у простых советских людей. Такая себе полуправда – полуложь....
Ну а потом, уже во времена «плюрализма» и «демократии» стало вроде бы все можно. Даже правду писать. Но – было уже поздно, всякому времени свои песни. «Союз нерушимый республик свободных» рухнул, республики стали не просто свободными, а совсем свободными и актуальные еще вчера проблемы той необъявленной войны стали вдруг мало кому нужны. Особенно на государственном уровне. Ибо никакая из братских еще вчера республик не горела желанием взять на себя бремя исторической ответственности за недавнюю непопулярную и бесславную войну. В том числе и ответственности государства перед своими гражданами, которые за него проливали пот и кровь и рисковали своей единственной и неповторимой жизнью. Ибо этого государства, оказывается, теперь уже нет. А раз так – то взятки гладки. А та единственная «великая» и «могучая», которая обязана была это сделать как основа и правопреемница бывшего «Союза нерушимого», совсем вскоре повторила такую же глупость, какой была Та война. Только в ухудшенном варианте и на своей вроде бы земле. «Полководцы» и «герои» новой необъявленной войны далеко затмили своих недавних предшественников. Если не во всех, то во многих отношениях. Особенно по части сомнительных подвигов.
Но это уже совсем другая тема – о том, как нынче «кое-где и кое-кто» пытается соединить несоединимое, ничтоже сумнящеся пробуя «пристрелять» общественное сознание и своего народа, и мировой общественности по насаженным на одну ось реперным точкам: фашистская Германия – Афганистан – Чечня. Пытаясь таким образом соединить праведное с грешным. Вот появляются фильмы, среди которых «9-я рота», фильм об Ихней войне – слава Богу, хотя бы самый зрелищный, наравне с «Рэмбо», «Коммандо» и «несть им числа». Добро хоть за душу берущий. По-хорошему, по-людски. Если не стопроцентной правдивостью, то хоть режиссерским и актёрско-операторским мастерством…
Что же касается памяти – настоящей, правдивой, не замешанной на идеологии, политике и зрелищно - коммерческом интересе – то тут… Пальцы быстрее побежали по бусинкам четок. Простых, деревянных, но привезенных ещё Оттуда. Будто пытаясь найти в одной из них ответ… Мы – то действительно помним и будем вечно помнить, как поется в этой песне. И сегодняшняя их традиционная встреча – достаточно красноречивый тому пример. Иное дело – насколько кому из нас этой вечности отмерено. Потому как самым молодым из них – и то уже по тридцать, не говоря уже о старших. Но это уже тоже иное.
Голос в динамике в том же залихватски уверенном, что все будет хорошо, духе грянул :

«Над Баграмом солнце ярко засветило...»

Вряд ли кто в Афганистане не знает, что такое Баграм. По крайней мере, среди воюющего люда. Ну а кто из других в неведении – достаточно посмотреть на любую карту этой страны. И даже если само название этого небольшого населенного пункта написано крохотными буквами, то нарисованный рядом самолетик безошибочно указывает на его солидное положение как главной военной авиабазы. Таким образом его нашел и Шеремет, когда начал разыскивать очередное место своей службы. Пока же до его приезда было еще два с половиной года. И Баграм готовился сыграть свою роковую роль в судьбе Хафизуллы Амина. Роковую по двум причинам. Во-первых, против него выступила дислоцированная в Баграме основная часть военно-воздушных сил страны. Во-вторых, именно сюда был переброшен из СССР и временно дислоцировался один из двух отрядов специального назначения, которые вскоре брали штурмом дворец Амина – это был отряд «Зенит».
Для человека непосвященного трудно понять, с чего это вдруг военно-воздушные силы – элита вооруженных сил в любой стране мира, – выступили против главы государства. Обвиненного к тому же руководством СССР в дрейфе к мировому империализму. Ибо во всем мире в военную авиацию шли служить в первую очередь представители родовой аристократии. Как в былые времена в кавалерию и на флот. Так было в Англии , Франции, Германии, США, словом – всюду. Но не в Афганистане. Причина проста. Исторически, еще с начала 20-х годов, сложилось, что самолеты Афганистану поставлял и, естественно, учил летчиков могучий северный сосед – Советский Союз. Однако феодальной аристократии отнюдь не улыбалось овладевать летным мастерством где-то в Краснодарском крае или изучать авиационно-инженерное в Киеве. Если можно было получить офицерские погоны, правда, не ВВС, но – поучившись в настоящей Европе или в США. Поэтому романтической профессией военного летчика овладевали люди попроще. Которые и в силу своего происхождения из бедных слоев общества, и в силу своих личных привязанностей к месту своего обучения тяготели скорее к Советскому Союзу, чем к Западному миру. И когда пришлось выбирать – поддержали своих учителей, советских военных.
Шеремет вспоминает рассказ очевидца – советского полковника, бывшего в то время, в декабре 1979 года, советником начальника военного авиационно-ремонтного завода в Баграме. «Нас, советских, было на этом заводе всего двое: я и советник главного инженера. И вот мы по нашим советническим каналам получаем информацию, что наши войска вошли в Афганистан и перед нами ставится задача разоружить личный состав этого завода. Но нас ведь – всего двое при двух пистолетах!!! Да они бы нас голыми руками задушили. Вызываю директора завода, афганского полковника. Объясняю ему, мол – так и так. Я понимаю, что приказ глупый, но надо что-то делать, как-то выполнять. Смотрю, он потемнел лицом. Но сдержался. Мы с ним в хороших отношениях были, чисто по-человечески. Он немного подумал, потом сказал: «Ты не вмешивайся, я сам». Собрал своих офицеров, долго о чем-то с жаром спорили, потом все сдали оружие.»
Они не только и даже не столько сдали оружие, сколько допустили бросок из Баграма на Кабул отряда «Зенит». Более того, офицеры авиабазы подняли свои самолеты и даже иммитировали нанесение бомбово-штурмового удара по некоторым правительственным объектам в Кабуле. Чем произвели надлежащее устрашающее впечатление на их защитников и достигли соответствующего результата – сдачи на милость победителя. Но это было потом, а пока...

Над Баграмом солнце ярко засветило,
В печке догорает саксаул.
«Строиться с оружием!» –
команда поступила,
В мрачной тьме скрывается Кабул.

Каждому поставлена конкретная задача:
Надо взять объект любой ценой.
Действовать мы будем по плану, а иначе –
Каждый отвечает головой.»

Кабул отнюдь не скрывался, а тем более в «мрачной тьме», это так, скорее для красного словца, ибо был всего в нескольких десятках километров к югу от Баграма. И жил своей размеренной столетиями жизнью большого восточного города, сейчас, правда, несколько взбудораженного внутренними неурядицами. И даже не предполагал, что этим светловолосым парням, почему-то одетым в афганскую рыжеватую униформу, уже поставлена «конкретная задача» – взять любой ценой дворец их правителя Амина. Как не знал об этом, кстати, и сам Амин.

Алкоголь пред боем нам не рассчитали –
На пятнадцать дали лишь пятьсот.
Алкоголь не нужен – без него мы знаем,
Что врага сметем с любых высот.

Кто знает, кому в голову пришла бредовая идея выдать перед боем алкоголь этим безусым юнцам. Которые и пить-то как следует еще не научились – не успели. Потому что «Зенит» был хотя и элитарной частью, но большинство личного состава было военнослужащими срочной службы, по восемнадцать – двадцать лет от роду. Их на службе научили воевать и убивать, но не пить. Этому искусству мужчина учится сам и для этого нужно время. Которого у них для этого в их короткой жизни еще не было, не успели. Да и мужчинами еще, наверное, не все успели стать.
Они думали, что «алкоголь пред боем нам не рассчитали». Наивная простота! Этот алкоголь никто и не рассчитывал. Просто выдали то, что осталось не выпитым командованием отряда за период подготовки к операции. Поэтому и получилось так мало. И слава Богу. Потому что непьющему в бой идти лучше трезвым, чем выпившим. Больше шансов выжить.

Сели в «бэтээры», вставили запалы,
В это время Борька улетел,
Совещались долго наши генералы,
И «Зенит» остался не у дел.

Первый бросок на Кабул планировался, очевидно, по грунту, по единственной в стране приличной дороге – трансафганскому шоссе. Триста пятьдесят километров которого потом охраняла и обороняла дивизия, в которой служил Шеремет. Но что-то, видимо, сорвалось. Как потом уже стало известно, одна из причин – уже на первых двух десятках километров растеряли едва ли не половину штатной бронетехники. И не от огня противника, а по технической неисправности. Примерно так же получилось чуть ли не четверть века спустя, когда Шеремет служил уже не в советской, а в украинской армии. Правда, теперь уже не Советский Союз оказывал дружественную помощь народу Афганистана, а Соединенные Штаты Америки несли свет демократии в богатый нефтью Ирак. А Украина им в этом помогала, скромными силами отдельной специальной механизированной бригады. Которая во время марша повторила “успех” бравых советских спецназовцев.
Хотя, судя по всему, тогдашние «зенитовцы» не очень-то расстраивались. Поскольку осознавали, на что идут, что их ждет впереди. Зато навеки заклеймили позором неизвестного нам Борьку, который улетел, чтобы не быть среди них – тех, кто вскоре «залил мрамор кровью. Кто предпочел погибнуть среди нас, а не бежать домой, прикрывшись корью». Кто сейчас скажет, была ли это действительно корь, или первый, но не последний случай трусости и предательства на той долгой войне?
Юность горяча и бескомпромиссна. И эта бескомпромиссность в оценке людей там осталась на все те долгие годы. И солдаты, и офицеры всех последующих «афганских поколений» предпочитали скрыть свое недомогание, чем уклониться, отказаться от участия в боевой операции. Даже часто-густо и в случае явной болезни. Даже если освобождение от боя давал врач – и то оно вводилось не столько приказом командира, сколько молчаливым решением воинского братства. «Да оставайся лучше, лечись. В следующий раз пойдешь, сейчас мы и без тебя справимся... Все будет нормально. Лежи». И только получив такое «добро», ты мог остаться. Если нет – должен был идти со всеми. Пока можешь, пока не упадешь... И Шеремету не раз приходилось эвакуировать из района боевых действий солдат и офицеров, явно заболевших еще до боевой операции. Они смущенно бормотали в свое оправдание в ответ на его упреки: «Я думал, пройдет. Все ребята идут, а я же что...» Это был Их неписаный закон. И кто его нарушал – вычеркивал сам себя из воинского братства. И переходил в касту презираемых, унижаемых и оскорбляемых – все зависело от ситуации и случая.
Но это было потом. А пока молодой голос залихватски выводил:

Только командиры нас в беде не бросят –
Знаем мы, что завтрашний уют
Боеподготовкой, физзарядкой скрасят,
На подъем команду подадут.

Правда, оказалось, дело не у уюте –
Оказалось, просто надо ждать.
Вот накопим силы, нарастет валюта –
И начнем захваты выполнять.

Каким простым все казалось с уровня парашютно-десантного взвода! Тем более тогда, в конце 1979 года, за несколько дней до начала и почти за десять лет до конца! Правда, следует констатировать, что немногим больше мудрости и ответственности было проявлено и на самом высшем уровне – в Кремле. Ибо –

Время подоспело – вновь приказ отдали,
Всех почти свезли в аэропорт.
Алкоголь на этот раз нам вообще «зажали»,
Но и без него не страшен черт.

Вновь в свои гранаты вставили запалы,
Выполнять свой ринулись обет:
Мы «ихван» лупили налево и направо,
И «аминь» – Амина больше нет.

Алкоголь «зажали» ясно почему – пока «копили силы», его допили «генералы», для рядовых уже не осталось. Да они, не успевшие из-за молодости привыкнуть к «зеленому змию», не очень-то и горевали. И слава Богу. Только о главном – штурме дворца, – очень уж скупо. Почему? Кто знает. Может, что-то помешало написать по горячим следам, а потом забылось. Может, что иное. Война, независимо от масштабов, все равно война...
В любом случае очевидно, что это не многим отличалось от того, как брали не менее важный другой – ключевой объект – Генеральный штаб.
Голоса у этих ребят такие же лихие, хотя выражения – на грани... Но – какие уж есть, из песни слова не выкинешь.

Нас не много и не мало –
нас пятнадцать человек,
Все в одежде для «спецназа»,
ладно скроенной навек.
Не в одежде только дело –
лишь бы был здоровый дух.
Если хочешь есть варенье –
не лови зевалом мух.

Это заливается еще один взводный бард.

Заграница нас сплотила
верной дружбой боевой.
С нею мы как братья стали
под кабульскою звездой.
Все готовы друг за друга –
мы не ходим меньше двух.
Если хочешь есть варенье –
не лови зевалом мух.

Не упустил бард и бытовых моментов, очень уж, видно, досаждало:
Мы не мыты и не бриты,
ж... пылью заросли.
Мы мечтаем о корыте,
про «ханум» мы видим сны.
И «холмы» под простынями,
и в глазах огонь потух.
Если хочешь есть варенье –
не лови зевалом мух.

Что такое «холмы» под простынями понятно любому, кто заходил хоть раз в казарму в теплую летнюю ночь. Ну а «ханум» к этому имеет непосредственное отношение. Хотя эти сны они видели бы и в Союзе. Потому что казарма есть казарма. Так что тут роптать на Афганистан нечего. Иное дело – корыто. С банно-прачечным обслуживанием здесь было туговато всегда и потом.
Все пятнадцать – все с усами,
только двое с бородой.
За афганцев нас не примешь
даже скрытых под чадрой.
На Зеленом и на Грязном
мы косим на молодух.
Если хочешь есть варенье –
не лови зевалом мух.

Блондинисто-шатенистая растительность действительно лишь демаскировала ее носителей, лучше бы уж брились начисто. Ну а упоминание Зеленого и Грязного рынков свидетельствуют, что «шурави» и до начала вторжения дислоцировались не только в Баграме, но и непосредственно в Кабуле.
А к тому же где-то был еще и отряд «Каскад». Парни из этого отряда прославились не только своей боевой работой, но и тем, что были инициаторами авторской песни в Афганистане. И даже создали свою, как тогда говорили, вокально-инструментальную группу под названием «Каскад». Но это было после. А пока...

Так ходили мы, покуда
получили все приказ –
Захватить Генштаб с Якубом,
чтоб не вякал лишний раз.
ГэСэН на все готова – разнесем
все в прах и пух.
Если хочешь есть варенье –
не лови зевалом мух.

Президентский дворец не имел собственного достаточно мощного узла связи и Хафизулла Амин использовал для управления и армией, и народом технические средства Генштаба. Захват этого объекта лишал его связи и со своей вооруженной опорой, и со страной в целом.

По вечернему Кабулу
при потушенных огнях
Три машины легковые
мчат «зенитовских» ребят.
Тормоза скрипят визгливо,
русским матом режет слух.
Если хочешь есть варенье –
не лови зевалом мух.

Там «на трех машинах мы летим вперед» – на захват штаба внутренних войск и полиции Царандоя, здесь – «три машины легковые мчат «зенитовских» ребят» на захват Генштаба. Операция, что ни говори, была задумана и осуществлена по всем правилам.

Захватили эту «хату»,
как сказали, – целиком.
Сорок пять минут держали –
не струхнули под огнем.
Сам Якуб лежал смиренно,
пол от крови не был сух.
Если хочешь есть варенье –
не лови зевалом мух.
Пять министров, сотня пленных
уцелели в том бою.
Остальные очутились
с нашей помощью в раю.
«Шурави» всем показали –
тем, кто был к советам глух:
Если хочешь есть варенье –
не лови зевалом мух.

После захвата Генштаба падение дворца было делом времени. Отрезанный от внешнего мира, лишенный надежды на помощь извне он должен, просто обязан был пасть. «Шурави» действительно «всем показали».
Выступая по телевидению в январе 1997 года, спустя без малого двадцать лет, председатель Общества ветеранов подразделений «спецназа» СССР – России генерал-майор Круглов скажет по этому поводу кратко: «Дворец Амина в 1979 году взяли отряды «Гром» и «Зенит», затратили на эту операцию сорок три минуты». Комментарий тележурналиста к его словам: «все ковры во дворце были пропитаны кровью».
Ну что ж, все сходится: в Генштабе «пол от крови не был сух»..., в штабе Царандоя – «слава тем, кто залил мрамор кровью...»
Но и «зенитовцы», и Круглов явно не акцентируют внимание на том, чья это была кровь. Судя по залихватскому тону песен – вроде бы и не наша. Ну а если по правде, то была там и кровь своих. Причем, что самое обидное – от своих же и пуль.
И первая своя кровь, пролитая своими же, доблестными «зенитовцами», была кровь военного врача – полковника медицинской службы, доцента Военно-медицинской академии из Ленинграда. В царившей обстановке строжайшей секретности и связанной с ней неразберихи правая рука не знала, что делает левая. Пока бравые «спецназовцы» в Баграме готовились «захваты выполнять», другие молодцы тоже советские, но не «лихие», а «тихие» попробовали убрать Амина по-тихому. Попросту отравить. И это им почти удалось. Если бы не два доцента Военно-медицинской академии из Ленинграда, полковники медицинской службы, терапевт и хирург. Которые были откомандированы в Кабул для оказания помощи своим афганским коллегам. И, ни о чем не подозревая, употребили все свои недюжинные знания и умения, чтобы спасти «главу дружественного государства». Но им тоже удалось только «почти». Потому что в тот период, когда кризис миновал и стало ясным, что Амин спасен и будет жить, начался штурм дворца. Уцелевший хирург рассказывал Шеремету, как это произошло: «Кругом началась стрельба, стало ясно, что дворец штурмуют. Мы укрылись в какой-то комнате. Я упал за диван, мой коллега тоже где-то спрятался. Вдруг в комнату вбежал какой-то боец в афганской форме, но похож на нашего. Пока я соображал, что к чему, что делать, терапевт в своем углу шевельнулся. Боец моментально всадил туда очередь и побежал дальше. Когда я подполз к нему, он уже был мертв». Флегматичного Анатолия Владимировича спасли его тугодумие и медлительность.
А что же сам правитель Афганистана? Он нашел свое последнее убежище за стойкой бара – буфетной, – откуда пытался отстреливаться из пистолета. Пока его не успокоила автоматная очередь. Потом, уже в «советские» времена, когда во дворце разместился штаб 40-й армии, Шеремет покупал здесь книги – в этом закоулке оборудовали книжный киоск и ничто не напоминало о трагической ночи декабря 1979 года.
Мысль возвратилась к безвинно погибшему доктору. К сожалению, эта ошибочно пролитая советская кровь была первой, но не последней. И роковой ошибкой, и кровью. С кабульского аэродрома к захваченному «зенитовцами» и «Громом» дворцу Амина уже неслись машины десантников. Которые еще не знали, что дворец уже захвачен. И для начала попытались взять его штурмом у своих же «спецназовцев» и прочих «спецов». Сколько полегло с той и с другой стороны – кто его знает. Ни те, ни другие в своих песнях об этом предпочитают не вспоминать. Да и сейчас тоже не очень пишут. И Шеремет об этом бы не знал, если бы судьба не свела его случайно с начальниками медицинской службы столкнувшихся сторон: начмедом «мусульманского батальона» – отряда «Гром» капитаном медицинской службы Сергеем Ортыковым и начмедом 103-й воздушно-десантной дивизии подполковником медслужбы Вячеславом Хамагановым. С Хамагановым – спустя три месяца после той роковой ночи. С Ортыковым – в конце 1984 года, после того, как Шеремет уже вернулся из Афгана.
Наверное, ребятам тогда просто заткнули глотки. И они закончили свои повествования первых дней, как и подобает победителям:

Наш «спецназ» работу кончил –
возвращаемся домой.
В этом солнечном Кабуле
попрощаемся с тобой.
Самолет рулит на взлете,
рев турбин ласкает слух.
Мы теперь едим варенье –
пусть «амины» ловят мух.

Успешно проведенная боевая операция, первая настоящая, пьянила кровь. Армия – не один миллион человек, а пороху не нюхал почти никто. А вот они не просто нюхали, а «на пулеметы шли», выполнили важнейшее государственное задание.
И они уже весело поют:

Может быть, мы вновь сойдемся,
выполняя «просьбу масс».
Соберемся и напьемся,
как велит закон «спецназ».
Потому что каждый знает,
сколько вытерпел он мук.
Все хотим мы есть варенье –
пусть «амины» ловят мух.

Молодости свойственно быстро забывать об утратах и лишениях. Они уже вновь готовы. Шеремет тяжело вздохнул. Он полной мерой ощутил это на себе. Буквально через год после своего возвращения оттуда, если не раньше, почувствовал, что ему как-то тесно и пресно в армейской службе мирного времени. И поймал себя на том, что, читая о вооруженных конфликтах за рубежом, невольно оценивает вероятность участия в них советских формирований или военных специалистов. И прикидывает свою возможную роль в этом деле. Вкусивший раз войны забыть ее не сможет. Никогда. Она как наркотик – вошла в тебя и все время манит, притягивает, не дает забыть о себе. Но для того, чтобы это осознать, нужно время.
А пока до этого было еще далеко. Как и до приезда самого Шеремета в Афганистан. В динамиках завибрировал встревоженный голос десантника:

В ту ночь пришел сигнал в казарму к нам –
Десантникам тревогу объявили.
И нас уже ведут по кораблям,
Маршрут давно на карте проложили.

Ну что же, советским воздушно-десантным войскам было, как говорится, не привыкать. В 1956 году, через одиннадцать лет после Великой войны, был бросок в Венгрию, спустя еще двенадцать лет – в Чехословакию. Теперь, спустя опять одиннадцать лет – сюда, в Афганистан. Символическая периодичность. Словно для того, чтобы каждое поколение кадровых десантников имело возможность получить получило боевое крещение и кропление кровью. Если повезет – вражьей, если нет – ... Это уж кому какой стороной военное счастье повернется.

Впервые мы не взяли парашют,
Зато рюкзак патронами набили,
Сигнал «Пошел!», сирену не дают
И рампу для прыжка нам не открыли.

О традиции десантников менять, когда запахнет палёным, харчи на боеприпасы, Шеремету давно рассказывали участники броска 7-й гвардейской воздушно-десантной дивизии на Прагу в 1968 году. Мотивировка простая: если автомат с полным рожком – я себе пожрать всегда добуду. А если с пустым – и еда не потребуется, до обеда не доживешь. Логика железная. И преемственность боевого опыта, как видно, сохранялась и в 1979 году.

В ночи летит могучий караван
Поверх людьми и техникой набитый.
Сказали нам – летим в Афганистан, –
Спасать народ Амином с толку сбитый.

Мы тогда как-то не задумывались – с чего вдруг, с какой стати мы постоянно кого-то спасаем. В 1953 году – немцев и поляков, в 1956 – венгров, в 1968 – чехов и словаков, теперь вот – афганцев. Мы их спасаем – а они в нас, неблагодарные, стреляют. И, как ни удивительно, эта странность у подавляющего большинства из нас, солдат и офицеров Великой армии, особых вопросов не вызывала. Раз сказали – значит, надо...
Не совсем понятно, правда, было, зачем буквально за считанные годы до этого ликвидировали, расформировали воздушно-десантную дивизию в Фергане. Которая как раз и была предназначена для боевых действий на Средневосточном театре военных действий. Или почему не привлекли воздушно-десантную дивизию, дислоцированную в Закавказье, в более-менее сходных с Афганистаном условиях. И, естественно, более подготовленную для действий в горно-пустынной местности с жарким климатом, чем так называемая Витебская дивизия, стоявшая в Белоруссии. И всю свою жизнь готовившаяся воевать на Западном театре военных действий – в Германии, Бенилюксе, ну на худой конец – в Чехословакии или Польше. Но военные люди таких вопросов не задают. По крайней мере, начальству и вслух. Поэтому

И шесть часов прошли, как пять минут,
Хотя идем согласно расписанью.
Нас полосы огни к себе зовут
И караван заходит на посадку.

Скоротать долгий путь из лесов Белоруссии в горы Афганистана помогла посадка в Азербайджане, в Кировабаде. Где все, кто оказался более-менее предприимчивым, разжились у местных братьев-десантников кто коньяком, кто вином с местных винзаводов. Благо, всевозможная выпивка в этих винодельческих краях водилась в изобилии.

Но опасность протрезвляет быстро:
Нам на раздумье время не дано,
Оружие свое готовим к бою.
Войну видали только лишь в кино,
А здесь придется жертвовать собою.

Кто тогда мог думать, что последние две строчки будут относиться к сотням тысяч молодых людей, а последняя строчка напрямую затронет, унесет едва ли не полтора десятка тысяч молодых жизней? Почти вдвое больше, чем вся Витебская дивизия, высадившаяся тогда в Кабуле.

Слух режет скрежет танков об асфальт.
В Кабул машины с грохотом ворвались.
Под их напором крошится базальт,
И горы грозным гулом отозвались.

И этот гул пройдет по всей стране,
Словно сигнал убийцам – трепещите.
Ваш прах осядет пылью на броне,
Пощады у десанта не просите.

И гул действительно прошел. Особенно, когда для начала немало наколотили по ошибке своих же спецназовцев. И много было потом и трепета, и праха, на протяжении без малого десяти лет. Праха разрушенных до основания кишлаков, нередко вместе с частью их обитателей. И трепета в не по-нашему больших восточных глазах их женщин и детей. Но пощады они так и не попросили. Они нас не победили – они нас преодолели, выжили со своей земли. Так, как до этого трижды англичан в трех, практически за полстолетия, англо-афганских войнах. Но тогда мы надеялись, что

И рухнул неприступный бастион,
Где власть держалась прочная веками,
И разлетелся в прах Амина трон
Под русскими гранеными штыками.

Ирония судьбы: и трона у Амина не было, и штыки у нас были плоские советские, а не русские граненые. Но эти две метафоры – трон и граненый штык, случайно подобранные юным советским десантником, как нельзя более точно характеризовали преемственность и последовательность политики хоть России, хоть Советского Союза в Средней Азии: свергай неугодных правителей, насаждай своих и продвигайся вперед, все дальше и дальше вглубь этого загадочного материка, аж до самого Индийского океана. Этим путем вёл русские войска сто с лишним лет назад царский генерал М.Д.Скобелев, этим путем шли теперь мы, советские. Официально отрицавшие и проклинавшие «царское прошлое», «колониальную политику царизма в Средней Азии».
Тревожный вдумчивый голос сменился новым, разухабистым, повествующим о взятии «десантурой» еще одного важного объекта – крепости-тюрьмы Пули-Чархи, находившейся вблизи Кабула. Куда Амин загнал массу своих еще недавних соратников, не говоря уже о врагах.
Десантник рассказывает, как тут было тогда, в декабре 1979 года.
Командир наш появился
с озабоченным лицом
И с прискорбьем объявил нам,
хоть держался молодцом:
«Брать мы будем в чистом поле –
отказаться не с руки, –
То ли Пули, то ли Поли,
знаю только, что – Чархи.

Хоть в «буржуйке» дров уж нету –
жарко в споре молодцам:
Как же взять нам крепость эту –
спорим мы и тут, и там.
Голоса вскипают в споре –
ох, дебаты нелегки
В этой Пули, в этой Поли,
в этой крепости Чархи.

Шеремет вспомнил, как он всегда искал в иллюминатор вертолета это величественное и по-своему красивое здание, когда пролетал в этом районе. Правильный круг, перечеркнутый в разных направлениях радиусами. Жестяная крыша ярко блестит на солнце, создавая впечатление огромного неживого цветка. Строили немцы. А они даже тюрьме умеют придать вполне пристойный вид. Так что сомнения и волнения десантников вполне можно было понять. Но...

Наконец нашли решенье,
все расселись по местам,
И теперь уже не в споре
будет жарко молодцам.
Понеслись, готовы к бою –
ох, и стены велики
В этой Пули, в этой Поли,
в этой долбаной Чархи.

Крепость находилась невдалеке от Кабула, так что «нестись» пришлось недолго.
Вот уже ворота близко –
засверкали огоньки.
Нам навстречу САУ мчится –
– в ней сидят лишь дураки.
Скрежет, грохот, крики боли –
встречи с САУ нелегки
В этой Пули, то ли Поли
в этой долбаной Чархи.

В Кабуле десантники сгоряча лупанули по своим спецназовцам, ну а здесь взялись и за своих единородных. Тем, кто шел десантом на броне, можно лишь посочувствовать. В последующем в обиход здесь прочно вошло выражение «боевая травма». Которая заняла солидное место в боевых потерях советских войск в Афганистане.

Мы в ворота залетели
и задумчиво стоим.
САУ же из пушек лупят
по чужим и по своим.
А того, кто план подсунул
мы подняли на штыки
Прямо в Пули, прямо в Поли,
прямо в долбаной Чархи.

Очевидно, здесь речь идет о ком-то из завербованных нами афганцев, кто обеспечил десантников планом крепости и сопровождал во время штурма. Но был заподозрен в измене со всеми вытекающими неприятными для него последствиями. С подручными из числа местного населения наши не очень-то церемонились, особенно в ходе боевых действий, а тем более в первое время.


Ни огня, ни зги не видно,
только стены велики.
Нам с Алешкою обидно –
все работают, а мы...
А Валерка в это время –
в вертикальные силки.
Прямо в Пули, прямо в Поли,
прямо в долбаной Чархи.

Наконец, нашли Валерку:
смотрим, прямо под окном
«Бээмдэ» и очень пахнет
развороченным г...м.
А ребятам не до смеху –
захлебнуться ведь могли
В этой Пули, в этой Поли,
в этой долбаной Чархи.

Ну что же, не взирая на то, что строили крепость немцы, афганцы впоследствии, очевидно, внесли свою лепту в обустройство ее канализации – ямы для нечистот поглощающего типа. Усовершенствовали, так сказать... Вот бедные ребята и попались в одну из таких ловушек. Где они сейчас, эти Алешка с Валеркой, да и сам автор этой песни? И помнят ли сами это свое приключение? Тем более в таком мало героическом свете?
Правда, погеройствовать и им тоже удалось:

Вот немножко оклемались,
оторвались от земли.
Пулеметы захватили
и на Паром навели.
Выпускаем всех на волю –
казематы велики
В этой Пули, в этой Поли,
в этой долбаной Чархи.

Ну а потом, очевидно, пришлось в этой же крепости какое-то время и службу нести. Обеспечивать надежность содержания там новых обитателей – теперь уже не противников, а сторонников свергнутого Амина. Потому как на самих афганцев, особенно на первых порах, полагаться не приходилось. Ну а зима в Кабуле, да еще при плохо работающей системе снабжения топливом не многим легче, чем в России. Поэтому стенания ребят вполне понятны:

Нам запомнится надолго
крепостная эта жизнь –
Комендант, собачий холод,
даже, мать его, Азиз,
Поцелуи кучи теток
из семейства Тараки
В этой Пули, в этой Поли
в этой крепости Чархи.

Кто такой Азиз – неизвестно. Очевидно, глава афганской администрации тюрьмы. Где он сейчас? Жив ли? Кто его знает. Вряд ли. Слишком много правителей сменилось за это время. А каждый новый правитель ставит своего главного тюремщика. Воздавая сторицей за содеянное его предшественнику.
Таким же туманом покрыта и судьба «кучи теток из семейства Тараки», ученика и предшественника Амина, умерщвленного по его же приказу.
Нурмухаммед Тараки при нашей поддержке совершил со своими соратниками Хафизуллой Амином и Бабраком Кармалем Сауровскую (Апрельскую) революцию. Потом Амин покончил с Тараки, а Кармаль спасся только тем, что вовремя отправился послом в тогда еще единую и социалистическую Чехословакию. Где и пересидел смутное время, дождался своего часа. А заодно и усовершенствовал свои взаимоотношения с алкоголем от банального пристрастия до болезненной зависимости. Теперь мы покончили с Амином и «посадили на царство» Бабрака Кармаля. И, по нашей славянской простоте, решили, что теперь-то Афганистан уверенно двинется прямо из феодализма в социализм, южные рубежи нашей Великой Советской Родины будут в безопасности и вообще, все будет в порядке. А поэтому: мы свою задачу выполнили – и по домам. Так думали десантники, вспоминая, что их вывели из Праги в 1969 году буквально через месяц – два после вторжения. Тем более имела все основания так думать элита – спецназовцы из «Грома», «Зенита», «Каскада» и другие. Уже закуплено все, что можно было закупить с собой на те деньги, которые выплатили «за успешное выполнение задания партии и правительства», как тогда говорили. Не очень большие, как по нынешним временам, но вполне солидные для советского человека образца 1980 года, тем более в Афганистане тех времён. Так что все вроде бы в порядке. Но...

Вот уже все почти ящики связали,
«Отходную» провели, самолета ждут.
Ну а нас – «парванист», снова не пускают,
Срочно нас во дворец к Бобраку ведут.

Новый диктатор хорошо помнил о судьбе своих предшественников. В «преданности» и «надежности» своих соплеменников тоже имел возможность убедиться не раз и на деле. Поэтому с охраной из «шурави» как-то спокойнее. Хотя – может и другое. Может, это наши сделали надлежащие выводы и решили более надёжно «взять под колпак» новопосаженного диктатора. Кто его теперь знает. В любом случае, что касается наших бравых орлов, то

Во дворце нас поселили в мрачные хоромы,
Где от холода нас не спасал камин,
Ну а мы – «парванист», с холодом знакомы,
И к тому же помог с водкою Амин.

«Парванист» по-афгански, на пушту значит – «все равно». Вряд ли, чтобы ребятам все это было действительно «парванист», но делать было нечего. И они белой завистью завидовали «Грому». Который выводят в Союз. Они тогда еще не знали, что этот «мусульманский батальон» вскоре по пересечении им границы расформируют, со всего личного состава возьмут «подписку о неразглашении», кому подойдет срок – уволят, а оставшихся рассуют по разным частям, преимущественно в укрытых от глаз людских среднеазиатских дырах. Ордена, правда, дадут не скупясь. И довольно высокие. Это в первый и, считай, последний в Афгане раз. Хотя запретят говорить – за что.
Ну а оставшиеся в охране нового правителя спецназовцы будут благодарны, что хорошо хоть «помог с водкою Амин». Преждевременная смерть не дала его склонности к алкоголю проявиться в такой мере, как у его преемника на троне – Бабрака Кармаля. Очевидно, разрыв со своей социокультурной средой, с исламской религией, неуверенность в правильности избранного пути толкали их обоих к поиску то ли забвения, то ли укрепления духа. Уже в период пребывания Шеремета в Афганистане ни для кого не было секретом, по крайней мере для старших офицеров, что глава режима, который мы защищаем – больной алкоголизмом человек. Но это было потом. А пока он – верный друг советского народа, наша надежда в этой стране. И поэтому советские солдаты...

С автоматом стоим три через двенадцать,
С президентом едим плов, манты, изюм.
Ну а нам – «парванист», все хотят «смеяться»,
Во дворце ж, как назло, ни одной ханум.

Судя по порядку смены часовых и по тому, что проблема «ханум» вышла на первое место, служба при президенте не была обременительной. И даже более того...

Перед сменою пьем, аж Рябинин злится,
Не дает стакана подержать в руке.
Ну а нам – «парванист», где бы ни напиться, –
Водку можем разлить и в «каменном мешке».

Тому владыке, который заказывал построить и тем строителям, кто соорудил этот «каменный мешок» не могло и в дурном сне привидеться, что он будет использоваться «неверными» для такой богопротивной цели, как распитие спиртных напитков. Вместо того, чтобы служить по своему прямому назначению – местом пыток проштрафившихся правоверных.

Уникальные ковры топчем мы ногами,
Серебро и хрусталь прочно в быт вошли!
Ну а нам – «парванист», мы ковры видали
И прицельный огонь по мрамору вели.

Да – а – а, ребята явно «закушались». В то время, когда они во дворце спасались от холода водкой, закусывая её пловом и мантами с помощью благородного серебра и хрусталя, жизнь их собратьев из «десантуры» и «пехоты» была, мягко говоря, несколько иной. Они спасались от холода в брезентовых армейских палатках, торопливо жуя из алюминиевых котелков в короткие минуты отдыха разогретые на «буржуйке» мясо-растительные консервы и запивая все это жидким чаем. И с нетерпением ожидали, что вот наступит тепло, лето и их всех вернут домой.
Когда Шеремет приехал в Афган в 1982 году, палаточные городки простояли уже три зимы. И было очевидно, что стоять им еще долго. Первоначально установленные палатки износились и заменялись на новые, менялись и их обитатели. И никто уже ничего хорошего не ждал. Срок своего возвращения каждый из них теперь знал уже четко – через два года. Если все будет нормально, конечно. Что значило это «нормально» каждый тоже знал. И тоже совершенно четко. Но это было потом. А пока, зимой 1979 –1980 годов, «спецназ» действует в духе старой русской традиции – «гуляй, Вася...»

Ну а если хотим мы подвеселиться –
«Кишмишовки» попьём, лезем в «Жигули».
Ну а нам – «парванист»,
на нас автобус мчится,
Но пуштуну не совладать с наглостью Ильи.

Езда на штатной технике любого вида, будь то автомобиль или бэтээр, по населенным пунктам Афганистана – это разговор особый. Это в буквальном смысле езда без правил. Точнее, правило одно единственное: у кого больше машина и кто наглее, меньше ею дорожит, отчаяннее лезет на рожон – тот и прав. Шеремет не уставал требовать от своих водителей соблюдения хоть каких-то приличий, усовещевал, мол, в Союзе у тебя первый же попавшийся «гаишник» права отберет, – но те лишь белозубо смеялись. Молодость, что попишешь.
Ну а если еще и за воротник «кишмишовки» – то тогда неизвестного Илью понять вполне просто. Тогда уже действительно и огромный мерседесовский автобус даже нашему УАЗ’ику нипочем. Даже и танк. Потому что сей напиток – это то, что на Кавказе зовется «чача», попросту – виноградный самогон. Ну а самогон – он и есть самогон, отшибает мозги даже у таких крепких ребят, как неизвестный ас-водила Илья. Поэтому...
На памяти Шеремета афганцы организовали бурную торговлю этим пойлом прямо возле КПП «шурави», продавая его даже не в бутылках, а в тонких прозрачных полиэтиленовых кульках без всякой маркировки. Содержимое безошибочно угадывалось по мутноватому, слегка опалесцирующему оттенку и специфическому гнусному запаху сивушных масел. Но – брали, потому как водку надо было доставать, да еще и за весьма приличные деньги. Ну а каждый же берег, зажимал как мог эти несчастные, потом и кровью заработанные «чеки», что им платили. В эпоху тогдашнего тотального дефицита на всё и вся более-менее приличное, каждый хотел купить хоть что-то полезное для дома, для семьи, для себя, а не просто пропить. Ну а сами афганцы хотя эту бурду практически и не пили, но о «шурави» заботились. У них всю жизнь была рыночная экономика, на социалистические рельсы мы их перевести так и не успели.

После трудных боев крепко отдыхали,
Скоро мы из дворца ноги унесем.
Нам теперь – «парванист»,
коли есть «афгани»,
Мы дубленками все ящики забьем.

«Спецназовцы», счастливые и довольные, уходили. Не зная, что их места здесь займут другие, за ними еще другие – и так на долгие годы. И пока все это закончится – успеют до дыр износиться шубы-дубленки, которых они здесь накупили. По дешевке. И на себя, и на всю свою родню. Ещё и на продажу некоторым хватило – даже не очень шустрым, просто обстоятельно заботящимся о своем достатке.

Лишь бы только в Москве нас не забывали,
Терпеливо приказ дома подождем,
Нам теперь – «парванист», где б не указали –
Мы любому «главе» бошку оторвем.

Не зря говорят, что война – она как наркотик. Особенно, если она успешная. И тебе всего двадцать лет – а ты уже герой. По крайней мере для себя, в душе. Так почему же, спрашивается, не стать дважды героем? А то и трижды? «Парванист»! Надо? Оторвем! Нет проблем! Теперь твердо знаем, что сумеем, не стошнит. Как Гришку Мелехова из «Тихого Дона» от его первого убитого. Шеремет вспоминает одного такого, случайного попутчика в первые дни его пребывания Там. Молоденький лейтенант – десантник с палочкой. Маленький, щупленький, но на кителе – ленточки двух орденов Красной Звезды. Юбилейных медалей нет – не успел дослужиться, всего год как с училища – Рязанского высшего воздушно-десантного. Командир взвода разведроты 345 парашютно-десантного полка. Летит после ранения и лечения в Кабульском госпитале к себе в Баграм. Чтобы уже оттуда убыть в отпуск по ранению. С мальчишеской гордостью рассказывает, что представлен к третьей Звезде.
Владимира тогда поразило его какое-то детски-мальчишеское восприятие войны. Очевидно, ослепляюще действовали и эти заслуженные, но неожиданные для него награды. Он тогда про себя подумал: дай Бог тебе, хлопчик, дослужить оставшийся тебе год с руками – ногами, а главное – живым. Уж больно ты удачлив. Смотри, как бы «косая» не усыпила твою бдительность. Больше он этого лейтенанта не видел. Дай Бог, чтобы его тогдашнее пожелание сбылось.
Тем временем в Союзе благодаря байкам лихих орлов-спецназовцев, как они «ихван» лупили налево и направо, а потом набивали ящики барахлом, у простого советского обывателя начало складываться о событиях в Афганистане довольно превратное мнение. Тем более, что советские средства массовой информации рассказывали об этой стране лишь одно – с какой радостью народ Афганистана шагает в светлое социалистическое будущее под руководством своей любимой Народно-демократической партии во главе с товарищем Бабраком Кармалем. И успешно преодолевает сопротивление отдельных реакционных феодальных элементов – прислужников проклятого империализма. Вдохновляемых американскими империалистами и поддерживаемых пакистанской военщиной, китайскими гегемонистами и иранскими фундаменталистами. Если бы не эта разношерстная компания подельников – все было бы вообще в полном порядке, полный ажур.
Дикторский голос на магнитофонной ленте по этому поводу укоризненно заметил:
«Потом, то есть теперь, в 1980-1983 годы, многим в Союзе стало казаться,что если не единственное, то главное наше занятие здесь – следующее».
Ну, а знакомый бодрый спецназовец лихо рванул:

Мы пошли на Грязный закупать товары.
Дело было в праздник Рамазан.
Нас в авто с шофером было только трое,
Каждый при себе имел наган.

Только разбрелись мы,
стали приценяться –
Сколько стоит это, сколько – то.
Вдруг выстрелы раздались,
пуштуны заметались –
Вот тебе и пятое число.

Это их попервах, в первый год, выпустили в город в этот мусульманский праздник. В последующие годы на это время резко ограничивались передвижения советских военнослужащих вне частей, усиливалась охрана постов и объектов, военных городков. Мы быстро усвоили, что мешать гулять мусульманам в их святой праздник не надо. Они тоже люди. Хотя и «ниже» нас, но все же. Чтобы не было больше, как в песне:

Службой мусульмане недовольны стали,
Полк десантный начал бунтовать.
Но ведь они не знали,
что мы сейчас на Грязном,
И нам товары надо закупать.

Уже сам факт того, что взбунтовался дислоцированный в столице элитный воздушно-десантный полк «Командос», многое говорит о прочности поддерживаемого нами режима. Но мы были уверены в своей правоте, своем праве и своем превосходстве. Как всегда. А поэтому...

Ох на грубость рветесь, ох у нас дождетесь.
Тоже мне – мятежники нашлись...
А не хотите мирно – так будет с мордобоем,
Так вы ж нас помнить будете всю жизнь.

Длился бой недолго, было много пленных.
Взяли их в казармы – и «ура»:
Мы нежились в посольстве, а части Царандоя
Мятежников стреляли до утра.

А зря их тогда так. Шеремет встречался потом на боевых действиях с «командосами» – отличные ребята. Они с гордостью носили на своей униформе красивую нашивку с изображением парашюта, хотя многие ни разу с ним так и не прыгали. Некогда было учить парашютному делу, надо было воевать.
А разохотившийся до барахла молодец продолжал голосить:

Мы получаем много тысяч лир,
Защищая революцию,
Вот бы в город забуриться бы,
Вот бы в лавках разверну – у – ться.

Причем тут «лиры» – непонятно. Для красного словца, что ли? Ведь здесь денежная единица – «афгани». Это во-первых. А во-вторых, такое красное словцо по меркам советских времен – так это уже цинизм, за такое можно и партийное взыскание схлопотать. Со всеми неприятными служебными последствиями. Так что рискует хлопец. Да и командование поддевает-подначивает...

Офицеры штаба – вот те не прогадали.
Сел, поехал в город – ну кто ему судья?
Батники купили, шмоток поднабрали,
Вот и нам бы съездить! Говорят – нельзя.
Мол, там бандиты разгулялися,
Лишь штабистов и не трогают.
И разведки оживляются –
Не дадим, мол, гадам повода.
Мы исполним свою миссию,
Защищая революцию.
Не дадим феодализму мы
В Афганистане разверну – у – ться.

Ну что же, завершение вполне в духе преданности «партии и правительству», если не считать иронии, конечно.
Следующая песня – продолжение той же «базарной» темы.

Штабников напрасно мы ругали,
Командиром отдан был приказ:
В городе два раза мы бывали –.
Эх, удача посетила нас!
И каждый раз – Кожушный ряд.
Эх, удача посетила нас!

Современному жителю стран СНГ трудно понять причину такого восторга. Причём не спекулянта – барахольщика, а нормального порядочного молодого солдата или офицера. Для этого надо немного поднапрячь свою память и вспомнить те времена. Когда добротную красивую вещь просто взять и где-либо без особых проблем купить удавалось далеко не всем. Подавляющему большинству приходилось «доставать». Притом очень многое: от одежды и обуви до мебели и бытовой радиотехники, не исключая и продукты к праздничному столу. Так что...

Заходили дважды мы на Грязный –
Там товаров разных пруд пруди.
Продавцов там нет благообразных –
Сердце так и ёкало в груди.
И все стоят и так глядят –
Будто скальп с тебя содрать хотят.
Слева, справа ряд – все контрабанда,
Морды все бандитские кругом.
Это вам не «Лейпциг» и не «Ванда»,
Это не мадам Шерер салон.

Уже это-то точно! И относительно салона, те-есть популярных московских магазинов той поры, и относительно морд, и, к сожалению, относительно скальпа. Шеремет вспоминает, как в марте, кажется, 83-го года поехали из Баграма в Кабул старший лейтенант и прапорщик на этот самый рынок. Перед заменой, чтобы гостинцев домой привезти. Уехали и не вернулись. Через неделю нашли трупы на городской свалке. В рогожных мешках, с отрезанными головами. Потом до всех офицеров и прапорщиков в очередной раз строжайше доводили, чтобы не шлялись по дуканам. Тем более в Кабуле. Правда, это не очень-то помогало. Просто ходили группами, с оружием. И предпочитали знакомые места. Особенно базар и дуканы в так называемом «советском» микрорайоне Кабула, где жили советские советники и часть афганской верхушки. Но все равно – с оружием. Как и тогда, в 1980 году ...

Но мы, скажем, тоже не подарок –
Пистолеты ложим под ремень.
Частный сектор приведем в упадок,
С торгашом сердца у нас – кремень.
Брелок – наган. И чемодан.
«Ах, больше ста афганей я не дам»...

Ну, это ребята, конечно, обнаглели. Сто афганей – это три бутылочки кока-колы. За эти деньги ничего приличного не купишь. И наган не поможет. Морды-то все бандитские кругом... Лучше уж по-хорошему. Как, например, эти «каскадеры»...
В динамике разухабисто рванул молодой голос на мотив песни В. Высоцкого «На Перовском на базаре»:

На Зеленом и на Грязном – шум и тарарам,
Выезжать «Каскад» собрался
закупать товар.
Люди, джипы, дромадеры, толпами народ,
И с мешками «каскадеры» заняли проход.
Есть дубленки! Джинсы расклешенныя!
Сигареты! А кому – сервиз?!
Есть вода! Холодная вода!
Пейте кока-колу, господа!

У наших ребят от такого ассортимента, от таких цен дух захватывало. Все в полтора – два раза дешевле, чем в Союзе, притом навалом. Ни тебе очереди, ни опасений, что не достанется, не хватит. А поэтому...

Покупаем одеяла, бусы и часы.
Нарасхват идёт «неделька» – дамские трусы.
Нас в дукан за руки тащат –
все хотят «бакшиш».
Дали нам вчера получку,
А в кармане –«шиш»!

Благо, что такие выезды на базар, по дуканам были нечастыми. И не только для солдата, но и для нормального служилого офицера. Во-первых – некогда, во-вторых – не с чем, сказано, кажется, ясно. Но для гостинцев домашним все равно собиралось.

На Кожушном суматоха – едут шурави.
Хочешь им продать дубленку – за рукав лови.
Раскупили мы все шапки – дома холода.
Надоел нам жаркий климат, дамы-господа.

И тратили гордые советские офицеры, воины-интернационалисты, заработанные тяжким воинским трудом, потом и кровью чеки, чтобы купить кое-какое барахлишко жене, себе и детям. И везли чемоданы всякого второсортного, если не ниже, тряпья на свою горячо любимую Советскую Родину. Чтобы выглядеть «как люди». По крайней мере, хоть не хуже своих же товарищей, которые вместо того, чтобы служить в армии пошли спокойно работать на оборонные заводы, которые вооружали армию. Или на другие тепленькие местечки поустраивались. И теперь при встрече лениво-снисходительно бросали: «Ну, как служба, вояка?». Потому что они были – «гегемон», «рабочий класс». И какой-нибудь слесарь-сборщик на Кировском заводе в городе Ленинграде, выпускавшем танки, получал в полтора раза больше офицера-командира взвода, который мытарствовал по Афганистану, гарнизонам Дальнего Востока и Забайкалья и должен был в случае чего в этом танке воевать и сгореть. Не говоря уже о достатке «пахарей прилавка». И выслушивали «защитники южных рубежей» за свои робкие «коммерческие» попытки унизительные замечания наглых таможенников на военном аэродроме в Тузеле, вблизи Ташкента. Причем «шмонали» не только тряпье. Кассеты с «афганскими» песнями тоже конфисковывали. Шеремет, чтобы как-то провезти свою антологию, замаскировал ее под советскую эстраду.
Так встречала их Родина. Те, первые, еще как-то проскочили, еще не все было предусмотрено. Ну а в 1982 году машина «не пущать» уже была отлажена.
О солдатах и сержантах срочной службы и говорить не приходится. Это «спецназовцам», тем более первым, еще может быть что-то заплатили. Все последующие, а тем паче простые солдаты и сержанты из обыкновенных частей улетали домой в стандартном наборе: в парадной форме и с небольшим кейсом в руке.В который можно было уместить, кроме собственных туалетных принадлежностей и смены белья, разве что пару шелковых турецких платков. Для матери и подружки. Если таковая дождется, конечно. Да какую-нибудь мелочь для отца. Это было все, что они заслужили у Родины за полтора года если не смертельно опасной, то по крайней мере очень нелегкой службы. Девять «чеков» и двадцать копеек в месяц. По курсу – двадцать рублей. Для сравнения – стипендия ничем не рисковавшего студента в городе Москве, например, была вдвое больше. Конечно, у некоторых наших военных там был и другой доход, и у солдат, и у офицеров, и особенно у прапорщиков – но это уже «особь статья», другой разговор.
Невеселые финансово-экономические размышления прервал дикторский голос из магнитофона:
«Кое-кто в Союзе все же верит, что мы здесь не только набиваем чемоданы, но и воюем.
А выглядит это в их глазах примерно так».
Приятный юный баритон завел на мотив студенческого шлягера конца 70-х годов:

На афганской стороне,
В городе Шинданде
Загораю на броне
Я в «спецназ» – команде.
До чего тоскую я –
Не сказать словами,
Плачьте ж, милые друзья,
Горькими слезами.
А вокруг палящий зной –
Как на сковородке,
И так хочется домой –
Как холодной водки.
Вот стою, считаю дни –
Сколько их осталось?
Сердце, бедное, стучит –
И в глазах уста-а-лость.

Сам по себе напрашивается вопрос – отчего усталость-то? От лежания и загорания? Или оттого, что...

Кипяченая вода
Действует на нервы,
Надоели навсегда
Рыбные консервы.

Ну что же, для бездельника это действительно уважительная причина. Эти консервы называли «рыба красная» и «рыба белая». Первая – значит, в томате, вторая – в собственном соку или в масле. Шеремета на этом беззлобно «купили» в первый же день по приезде: «Ты какую рыбу будешь?».
Другая причина для тоски у парня уже посущественней:

Сколько месяцев и дней
Мы живем без женщин,
Эх, вернуться б поскорей
Без особых трещин,
И собрать своих друзей
На хмельну пирушку,
И ударить басмачей
За здоровье кружки.

Ну, женщины в Афгане – это тема особая, не сейчас, рано. А вот что касается «за здоровье басмачей»... Когда Шеремет впервые услышал эти слова, тогда, пятнадцать лет назад, они его даже несколько покоробили. Казалось бы, пить за здоровье непобежденных и не замиренных врагов? Это может быть сказано только для красного словца и то незрелым, безответственным человеком.
Сейчас бы он не стал высказываться так резко. Тогда – все правильно, иначе нельзя было. Мы между собой воевали. Сейчас... Луганский писатель-«афганец» Глеб Бобров, который воевал в Афганистане в те же годы, что и Шеремет, но только 20-летним солдатом сказал в адрес увиденного по телевизору знакомого душманского полевого командира: «поймал себя на том, что воспринимаю его не как заклятого врага, а как сослуживца, что ли... И он, и мы были профессиональными солдатами, а это объединяет. Порой сильнее, чем с иными соотечественниками». Если не во всем, то в чем-то он действительно прав.
Ну а пока придется дослушать этого изнывающего от безделья советского «рейнджера»:

Вот стою, считаю дни –
Сколько их осталось?
Сердце, бедное, стучит
И в глазах уста-а-лость.
На бетонной полосе –
Вечное движенье.
От вращенья лопастей –
Головокруженье.
Где ж ты милый самолёт?
Ждем тебя, как друга.
Днем и ночью напролёт
До потери слуха.
В небо головы задрав
Молимся украдкой,
Чтобы ты не пострадал
В час своей посадки.
Вот стою, смотрю в окно –
Не видать, родного.
Безотрадно полотно
Неба голубо-о-го.
Где ж ты милый самоле-е –т?

И т.д. и т.п. Да прилетит, не ной... Хорошо, хоть в других спецназовских отрядах нормально служба была организована. Если уж не воевали, так хоть другим полезным делом занимались, а не ныли... Резкий энергичный голос бодро рубанул:

Раз, два, три, четыре: дыхание – ровней!
Реакция, выносливость – и ты всегда сильней.
Удар нанес, еще удар, бросок, удар ногой
По ребрам и по печени, коль враг еще живой.

А! Главное мужчине – всегда здоровым быть.
Цель нашего занятия – здоровье укрепить.
Чтоб куревом и выпивкой не отравлять его –
Всегда с большой охотой мы ходим на «физо».

Подавляющая же часть «ограниченного контингента советских войск» о такой дисциплине подготовки войск, как физическая, а тем более в виде более-менее регулярных занятий, забывала, как только пересекала госграницу. Там было не до «физо»... все два года. Если и занимались – то отдельные любители. А так – начфизы частей изнывали от безделья и командиры приспосабливали их как могли для выполнения отдельных заданий. Чтобы хоть какая-то польза для службы была и не разлагали бездельем других офицеров. Порядочные парни понимали все правильно и находили для себя нетрадиционное применение в нестандартных условиях, ну а иные... Впрочем, здесь речь не об этом.

И! Пусть интеллигенты
про жалость говорят,
Но бицепсы и трицепсы под каблуком хрущат.
Мы книги не читаем, не ходим мы в кино,
Слюнявую гуманность забыли мы давно.

Что касается книг и кино, то действительно не до того как-то было, даже если бы и хотели. Во-первых – некогда. Время в сутках делилось на три части: служба, служба и еще раз служба. И лишь в промежутках между этими частями – еда, сон да периодически баня. Во-вторых, читать не особо было что, библиотеки частей пооставались в Союзе, в местах прежней дислокации, и здесь, в Афгане, практически создавались заново.
Ну а относительно «слюнявой гуманности» – то это уже по части замполитов. Это они внушали «идеи социалистического гуманизма». Что из этого вышло даже в самых идеологически чистых частях – в комментариях не нуждается.

Э! Если нет контакта, ногой уж не достать –
Тогда уж по неволе придется нож метать.
Нож своему противнику засадим завсегда,
За выучку хорошую Далматову ура!

Простые советские люди видели рукопашный бой такого типа преимущественно в немногочисленных в то время западных боевиках. И подавляющее большинство народа только догадывалось, что у нас и свои советские «Рэмбо» должны бы где-то быть. Но где – это не только не афишировалось, но даже тщательно скрывалось. Во всяком случае, официально. А оказывается – они здесь, в Афганистане. Правда, иногда занимаются не совсем тем, чему их учил нам неизвестный, но, очевидно, толковый профессионал Далматов.
Приятный баритон весело завел на мотив восточной песни:

Как у нас, в уезде Чеквардак
Среди женщин шум и кавардак
Из Кабула к нам пришел отряд
Под названьем кодовым «Каскад».

«Каскадеров» я пошла смотреть
И стояла, скрывшись за мечеть.
Вдруг гляжу – идет ко мне один
Синеглазый молодой блондин.

Как взглянула я на шурави –
Так в душе запели соловьи.
Позабыла стыд и шариат,
Говорю – «Пойдем со мной, солдат!»

«Пусть ты необрезанный кяфир,
Только для тебя устрою пир,
Спать тебя с собою положу
И сниму не только паранджу».

Да – а – а. Чувствуется, что «много месяцев и дней мы живем без женщин», кое-что в голову ударяет... Фантазия, имеется в виду. Любому афганцу в кошмарном сне не может приснится, как это замужняя женщина (потому как в парандже) – и вдруг согрешила с кяфиром. Да ее по законам шариата забили бы камнями всем кишлаком на месте, как собаку. Возможно, что и при деятельном участии строителей светлого будущего – членов правящей партии – НДПА.
Дальше фантастика продолжается в том же духе:

Но глядит печально шурави:
«Ты меня, красотка, не зови.
Наш начальник – грозный мушавер,
Заставляет спать нас в «бэтээр».

«Глупый, неразумный шурави!
Ты минуты радости лови.
Знаю я – в горах сидит душман,
Против русских точит ятаган!»

Да как же ему не точить, спрашивается, если для мусульманина честь женщины из его семьи – святое дело. И афганская оппозиция на этом, кстати, умело играла. Шеремет вспоминает агитационный плакат контрреволюционеров: советский солдат протянул руку и пытается сорвать с испуганно уклоняющейся от него женщины паранджу. А сбоку мордатый моджахед в чалме всаживает в него очередь из «Калашникова».
Но нашего бойца разве чем прошибешь?

Шурави смеется: «Не пугай!
Всех душманов мы отправим в рай.
На земле афганской будет мир –
Вот тогда мы и устроим пир».

Пролетели дни, как листопад,
И ушел в Кабул отряд «Каскад».
А я жду, сгораю от любви –
«Где ж ты, синеглазый шурави?»

Двадцать с лишним лет с тех пор прошло. Уже и женщина та давно не сгорает от любви – старухой стала, на Востоке они стареют быстро, особенно сельчанки. И не до синеглазых блондинов ей уже. А обещанного молодым шурави мира на афганской земле все нет, как нет. И неизвестно, когда будет. Потому как «шурави» в конечном итоге заменили «янки», а мира в этой истерзанной гражданской войной стране как не было так и нет. Но ни он, ни она пока этого не знают. Пока что и синеглазый шурави и его товарищи всеми силами пытаются этот вожделеный мир приблизить. Какими методами они это делают любопытно послушать. Потому что даже если эта песенка – не очень удачная шутка, то в каждой шутке все же доля истины есть. И Шеремет по своему собственному опыту знает, что довольно большая.
В динамике зазвучало: «Дорогие друзья, сегодня в этот знаменательный день 16 июня 1981 года в стольном городе Асадабаде я пою песни про Афганистан. Итак, для вас поет Валера Южный». Первая песня называется «Ихван – мусульман, братья – мусульмане».
Шеремет вспомнил этого офицера, точнее этот голос. Он, кажется, откуда-то из Ярославля. Выступал в одном из фестивалей афганской песни по телевидению. Это модно было в конце восьмидесятых, когда с афганской темы сняли кандалы замалчивания. Уж больно много стало «афганцев». И больно много стало прибывших «грузом 200». Правда, песни были уже не те – «причесанные». И он, этот Валера Южный, был уже не тот, хоть еще и молодой, но уже какой-то обрюзгший, с мешками под глазами. Из армии уже уволился. И десантная форма как-то диссонировала с выражением лица. Но тогда, летом 81-го, до этого было еще очень далеко. И пока Валера Южный напористо выстреливал:

Я воин – интернационалист.
Но не в названьи дело, не в названьи.
Пусть даже назывался б я расист –
Вам легче бы не стало бы «ихване».

Это было одно из наших многочисленных заблуждений. Всех своих противников – афганцев официальная военно-политическая пропаганда зачислила автоматически в члены фундаменталистской секты «Братья – мусульмане». Которая была влиятельна не столько в Афганистане, сколько в странах Ближнего Востока. Но нам было, в принципе, все равно – «ихване» они или нет. Главное – они были против того, что мы им предлагали, против самого лучшего на свете, прогрессивного и передового общественного строя. А раз так – значит врагами, душманами. Со всеми вытекающими из этого последствиями. Которые смачно выпевал бравый лейтенант:

Мне надоело нервничать,
Ведь нервы – не сучок.
Я нажимаю ласково
На спусковой крючок.

И хладнокровно «трассеры»
По воздуху летят,
И я хочу того же,
Чего они хотят.

Это у наших была какая-то болезнь – набить в магазин как можно больше трассирующих патронов. Конечно, со стороны оно выглядит красиво. Может быть, действительно лучше видно, куда бьешь ты. Но ведь тем самым «дух» безошибочно находит тебя. И ты ставишь себя под угрозу моментально получить ответную пулю из «бура». На твои десять – его одну. Но верную. Тем более, что в глазах «духа» ты эту его пулю вполне заслужил. Ибо чего может хотеть трассирующая пуля, если на секунду допустить возможность одушевленности и способности к хотению у куска смертоносного металла с хитромудрой начинкой? Естественно...

«Ихванин» изогнулся,
И дыбом встала шерсть.
Вот их осталось пятеро,
А было раньше шесть.
Потом четвертый, пятый, третий
И второй упал,
А в первого мой Сашка – друг
Нечаянно попал.
И падают «ихване»
На землю, а потом
Мы складываем рядышком
Их ровненьким пластом.
Работаем на славу,
И Сашка – друг, и я.
Нас где-то за кордоном
Зовут «Вьетнам Кремля».

«Дыбом встала шерсть...», «складываем...их ровненьким пластом...» – как об охоте на зверей. Будучи потом в Афганистане, Шеремет не раз сталкивался со случаями неуважительных и даже презрительных высказываний в адрес коренного населения – афганцев со стороны некоторых наших: и «макаки», и «обезьяны», и «чернозадые» и т.д. и т.п. Устоявшееся «чурка» по отношению к уроженцу Средней Азии, независимо какой ее части – советской или афганской, – звучало уже почти как и нормально, вовсе не оскорбительно.
Немного проанализировав, он вывел две любопытные, на его взгляд, закономерности. Первая: для того, чтобы легче было убить себе подобного, такого же в принципе человека, только смуглого, мало назвать его просто коротким словом «враг». Если не обязательно, то весьма желательно ощущать, что он недочеловек, что он нечто типа животного. Или кровавый преступник. А раз так – то и не имеет полного права на жизнь. И убить его – не грех, а обязанность, доблесть. И тогда «я нажимаю ласково на спусковой крючок». Не испытывая при этом никаких угрызений совести.
Закономерность вторая: чем уничижительнее и презрительнее отзывался об афганцах советский воин, тем внимательнее надо было присматриваться к нему самому, что он за человек. Как правило, оказывалось, что нехороший. Принципиально различных вариаций здесь две. Вариант первый, наиболее частый – это трус и шкурник, какая-нибудь тыловая крыса. Наложив в штаны при первом же обстреле или нигде в деле даже не побывав, такой тип до смерти дрожит за свою шкуру и ненавидит афганцев просто из страха перед ними как перед возможной угрозой своей жизни. Кто из них друг, кто враг – он даже не пытается разобраться. Да и бесполезно – страх застит глаза, все равно не разглядит.
Вариант второй – это хладнокровный жестокий садист. Которому просто доставляет удовольствие убивать. И война лишь развязала его низменные инстинкты. Такой не клянет беспрерывно «этих...» – он просто их хладнокровно убивает. С той или иной степенью жестокости и при первой к тому возможности. И даже хвастается количеством убитых перед товарищами. В этом скорбном счете все – и мужчины, и старики, и женщины, и даже дети, и в большинстве – невинные. Это не тыловик, обычно – из настоящего боевого подразделения.
Вариант первый встречается чаще, чем бы того хотелось, вариант второй в чистом виде – довольно редко. Между ними вариант третий – комбинация из первого и второго в разных пропорциях трусости и жесткости. Встречается, к сожалению, не так редко, как хотелось бы.
Настоящие бойцы всех подряд афганцев не поносили. Они с ними воевали. Точнее – с «духами». Честно и добросовестно, как положено солдатам. И терпеливо считали, кто дни, кто месяцы, когда все это закончится и не надо будет ни тебе ни в кого стрелять, ни в тебя стрелять никто не будет.
Сравнение «Вьетнам Кремля» поначалу казалось Шеремету если не оскорбительным, то каким-то коробящим, что ли. Они там, нехорошие империалисты, воевали против пусть и не очень хороших, но все же коммунистов, препятствовали построению передового строя. Здесь же наоборот – мы принесли с собой этот строй, не препятствуем, а помогаем. Однако уже с первых месяцев в Афганистане понял, что обижаться, в принципе, не на что, так оно, наверное, и есть. Просто надо делать свое дело и помалкивать о своих выводах, чтобы потом не раскаиваться на парткомиссии в собственной глупости, что доверился кому-то из «друзей», оказавшихся кагабэшными «стукачами». Не обо всем можно и нужно говорить. Хотя методы, конечно, схожие. Ибо контрпартизанская борьба есть контрпартизанская борьба и методы должны быть соответствующие. И никуда от этого не денешься.
Года через четыре после своего возвращения из Афгана он посмотрел дотоле не демонстрировавшийся в широком показе в Советском Союзе американский фильм «Взвод», о войне американцев во Вьетнаме. Судя по отзывам в прессе, этот фильм «потряс Америку». Шеремет ничего потрясающего для себя там не увидел, если не считать киношных эффектов, то всё примерно то же и так же, только вместо горно-пустынной местности – джунгли, вместо афганцев – вьетнамцы, а вместо нас – американцы. Единственно разительное отличие – это материально-техническое снабжение. Оно у нас ни в какое сравнение с тем, что было у них, не шло, там было на порядок выше. А так – всё вполне сопоставимо. Только наши от содеянного в Афганистане не трясутся. Причин тому две: во-первых – у нас таких откровенных фильмов о том, что было Там – нет. Разве что теперь появилась «9-я рота». Но в ней не столько откровенности, сколько по правде говоря, фантастика и «чернуха». Во-вторых, у наших, оттренированных воспитанием и жизнью в «обществе развитого социализма», нервы покрепче, чем у «проклятых империалистов», как тогда говорили. И с которыми мы сейчас совместные и миротворческие операции, и маневры проводим и водку пьём.
Валера Южный однако бодро продолжал:

К нам просто проявляют
Огромный интерес
Папаша их Бжезинский
И дядя Сайрус Вэнс.
Ведь им война такая
Совсем не понутру
И морщатся от этого
Агенты ЦээРУ.

Кто бы мог тогда подумать, что пройдет время и помощник Президента США по национальной безопасности Збигнев Бжезинский, выйдя в отставку, будет проявлять такой же огромный интерес к судьбе бывших советских республик, а ныне суверенных государств. И делать свои прогнозы, вероятность исполнения которых не только многими специалистами оценивается довольно высоко, но и частично уже выдержавших испытание временем.

И все же лезут, сволочи,
Сюда, в Афганистан!
Их прямо плодоносит
Соседний Пакистан.
Винтовка М – 16,
Китайский автомат.
Но нам ведь не сломаться,
Скажи – не правда ль, брат?

Что плодоносит, то плодоносит. И сколько мы ни пытались перекрыть границу с Пакистаном – все равно оттуда шли и люди, и оружие, и боеприпасы. Так было до нашего в Афганистан прихода, так продолжалось при нас, так продолжается и после нашего ухода. Да иначе и быть не могло: оттого, что пуштунов разделили между двумя государствами – Афганистаном и Пакистаном, – они не перестали быть единым народом. Так что наши усилия были борьбой с ветряными мельницами.
Что же касается американской винтовки М-16, то за два года службы в Афганистане Шеремет ее не видел среди трофеев ни разу. Как и не видел никакого иного более-менее современного оружия, кроме разного рода мин. Хотя выставки трофейного оружия, устраивавшиеся и у них в дивизии, и в Кабуле посещал неоднократно. Не говоря уже о том, что сам видел на боевых операциях. И не слышал, чтобы кто-нибудь эту М-16 видел. Основным среди того немного, что действительно можно было считать современным, являлись различного рода мины и переносные зенитно-ракетные комплексы. Все остальное вооружение душманов было сборное, времен Второй и даже Первой мировых войн. В лучшем случае несколько модернизированное. Достаточно посмотреть хотя бы западную кинохронику и фотоснимки в западной прессе тех лет. Самым современным стрелковым оружием был автомат Калашникова разных модификаций – китайской, египетской, еще каких-то. Они, кстати, значительно уступали по культуре изготовления советским – были грубее и тяжелее. Так что широко распространенное мнение, что душманы использовали против советских войск самое современное оружие – миф, обыкновенное журналистское преувеличение. Подхваченное высшими советскими чинами, чтобы хоть чем-то оправдать сомнительность и незначительность своих успехов.
И тем не менее они с нами воевали, с армией, вооруженной несравненно лучше. И воевали неплохо.

«Ихванин», экий сволочь,
В окно в дувал залез.
Но здесь уж нам поможет
Родимый «АКаэС».
Ведь он с плеча не слазит,
Сроднился он с плечом.
Тот от меча погибнет,
Кто к нам придет с мечом.

Это кто же и к кому же, интересно, пришел? Мы к ним в Афганистан, или они к нам в Советский Союз? Но мы верили, тогда, что мы «имеем право». И «можем». Как говорилось в анекдоте тех времен о правах и возможностях их реализации. Ну а кто не очень-то верил, сомневался, так сказать, тот хорошо помнил намертво заученную с юных лет шутливую «Инструкцию молодому офицеру». Которая гласила: пункт первый – начальник всегда прав. Пункт второй – если ты в этом сомневаешься, – смотри пункт первый. Выглядеть перед сослуживцами сомневающимся в аксиоматических вещах дураком никому, естественно, не хотелось. Куда приятней присоединиться к Валере Южному, завершающему свою яркую, красочную балладу на лирической ноте. Опять же в духе конкретной ситуации:

А где-то дома –«шурави-духтар».
Цветет сирень, в поход идут туристы.
А ты рассматриваешь в триплекс Чарикар
И очень тихо слушаешь транзистор.

Весна 1981 года, впереди еще почти восемь лет, на протяжении которых советские лейтенанты будут рассматривать центр благодатной провинции Парван город Чарикар через триплексы своих боевых машин, слушать транзисторы и вспоминать своих «шурави-духтар» (буквально – советская девушка). Одним из них будет ученик Шеремета, старший лейтенант Валера Радченко. Весной 1984 года его грудь насквозь пробьет выстрел из душманского гранатомета. Его матери, которая обратится по поводу пенсии за погибшего единственного сына скажут, что да, могут выплачивать, но только за счет уменьшения пенсии его дочери-сироте, то есть, за счет ее внучки. Шеремет случайно наткнулся на разъяснение юриста в ответ на ее вопрос в популярной в советские времена газете «Аргументы и факты». Вот такие-то пироги...
Но о том, что так будет, еще никто не знает. Погибших еще не целая полнокровная мотострелковая дивизия. Поэтому бодрый лейтенант продолжает петь. Теперь про то, как они воевали в ущелье Шинкарак.

Не торопясь идем мы в горы.
Мы знаем – некуда спешить:
Ведь басмачи поймут нескоро,
Что с нами лучше не шутить.
Ведь басмачи поймут не скоро,
Что с нами лучше мирно жить!

И вот мы небольшой цепочкой
Вошли в ущелье Шинкарак
И чувствуем: за каждой кочкой
Здесь рядом притаился враг.

Раздался выстрел одиночный –
Я автомат покрепче сжал.
Ах, слава Богу, что неточно
Душман меня на мушку взял.

Да... Этому парню крупно повезло. Чтобы душман из засады – да так досадно промахнулся. Правда, Шеремету тоже грех жаловаться, ему тоже пару раз повезло в подобной ситуации. Один – на операции в Ниджрабе, другой – в Панджшере. Правда, там били с чуть большего расстояния.

Но тут в меня летит граната –
Я быстро за скалу упал.
И сразу же из автомата
Я в одного из них попал.

Как жалко, что нас очень мало
Пошло в ущелье в этот раз.
Но мы во что бы то ни стало
Сумеем выполнить приказ.

Лежу я за скалой и вижу –
Спускаются они с горы.
В руках английские винтовки,
За поясами – топоры.

Английские винтовки – еще не значит современные. Это все производство начала двадцатого века. Правда, боевые качества у них как для партизанской войны вполне достаточные. Им бы еще оптические прицелы – они бы нам тогда показали. Хотя и без того неприятностей доставляли достаточно.

Отчетливо их лица видно.
И видно, как прищурив глаз,
Один душман из пулемета
Злорадно поливает нас.

Ну а когда свой пулемет он
В меня внезапно повернул,
Товарищ мой броском гранаты
Тому душману пасть заткнул.

Но басмачи совсем борзые –
Наглеют прямо на глазах.
И стали мы такие злые,
Что не опишешь на словах.

Мы ринулись на них в атаку –
Наш враг спиной к нам повернул.
И одного я как собаку
Своим штыком насквозь проткнул.

Это у душманов было от недостатка опыта тогда, поначалу – и «борзеть», и «наглеть», и вступать в рукопашный бой. Они очень быстро поняли, что ближний бой с регулярными войсками – это не их стихия. И уже в бытность Шеремета, в 1982 году, и позднее, наши постоянно и безуспешно пытались навязать им бой, а «духи» весьма успешно от него уклонялись. Нанося короткие молниеносные удары в удобное для них время и в удобном месте. Так что этот лейтенант – один из немногих, кому удалось использовать свой штык по прямому предназначению, а не для вспарывания консервных банок.

Мы заняли ущелье это –
Сумели выполнить приказ.
А сколько на земле афганской
Таких ущелий встретит нас?

Много. И даже – очень много. Учитывая, что 85 процентов территории страны – горы. А главное – все эти ущелья занимать, по большому счету, бестолку. Потому что на постоянно их не займешь, а на время – так как только мы оттуда уходим, туда приходят «духи». И начинается все сначала.
Но тогда в 1981 – 1982 годах, Шеремет этого не знал. Да и кому тогда из даже солидных людей что толком было известно? О том, что там творится, в таком далёком от их обыденной жизни Афганистане? Так, фрагменты. Причин тому было несколько. Первая и самая главная – полная информационная блокада в советских средствах массовой информации. Если посмотреть телевизор и почитать газеты, то получалось , что советские войска введены в Афганистан лишь затем, чтобы помогать крестьянам убирать урожай, ремонтировать дороги и каналы да бесплатно раздавать рис и муку. А местное население с воодушевлением строит местный вариант социализма. Единственное, что мешает – это засылаемые из Пакистана да еще Ирана отдельные банды. С которыми успешно справляются сами афганцы. Западные радиостанции типа «Голос Америки», «Свобода», «Би-Би-Си» и другие «вражеские голоса», как их тогда называли, успешно глушились целой сетью специальных мощных радиопередатчиков. И чтобы что-то поймать, услышать и разобрать – надо было иметь, кроме хорошего приемника, хороший слух и солидное терпение.
Вторая причина – ограниченное распространение информации в профессиональной военной среде. Наши войска как вошли туда, так там и остались. Что там творится – никто толком не знал. Ведь поначалу люди ехали преимущественно туда, а оттуда – значительно меньше. И откровенничали неохотно. Ибо хорошо знали официальную точку зрения на эту тему. А главное – что бывает тем, кто от неё отступает. Разговоры велись преимущественно в узком кругу и то после изрядной дозы какого-нибудь «релаксанта». Шеремет хорошо помнит, как получил первую достоверную информацию – когда приехал из Афганистана в командировку начальник одной из служб 103-й воздушно-десантной дивизии Слава Хамаганов и они с ним хорошо посидели целый вечер.
Третья причина заключалась в том, что письма из Афгана перлюстрировались и содержавшие нежелательную информацию попросту не доходили до адресата. Без объяснения причин. Обязанности военного цензора в их дивизии выполнял начфин – здоровый, мордатый и ограниченный парень – старший лейтенант. И получал за это 15 процентов к жалованью. Когда Шеремет об этом случайно узнал от «особистов»-контрразведчиков – на душе стало гадко и неприятно. Что его письма жене и близким читает этот мордатый туповатый малый. Пусть бы уж лучше «особист» какой-нибудь или политработник. Те хоть пусть даже и круче выводы делают, но меньше всё же болтают о не относящемся к делу.
Но была еще одна причина, по которой люди в Союзе не располагали достаточной информацией о том, что на самом деле происходит в Афганистане. Не столь весомая как предыдущие, но все же...
В динамике зазвучал дикторский текст:
«А такой веселой наша война Вам кажется потому, что Вам домой мы пишем примерно такие письма, как первый куплет этой песни».
Мягкий баритон зрелого мужчины, должно быть, какого-то капитана или майора, с грустью завел:

Здравствуй, дорогая!
Из Афганистана
Я пишу – как прежде
Жив я и здоров.
Что в часы свободные
Ходим по дуканам,
Базарнее Кабула
Я не видел городов.
Не могу рассказывать
О своей работе,
Что всегда с оружием
В город я хожу.
Что бронежилеты
Среди нас в почете.
О ночных дежурствах
Тебе я не скажу.

Этот офицер тоже, очевидно, из какой-то особой части. Потому что простым офицерам, а тем более солдатам свободное хождение по городу категорически запрещалось, за этим строго следила комендантская служба. По правилам передвижение разрешалось только на автомобилях или колесной бронетехнике, «бронеобъектах», как их называли в Афганистане. Причем по строго определенным нуждам и маршрутам: воинская часть – аэродром, или штаб армии, или госпиталь, или еще какое-либо официальное место. Всех праздношатающихся или празднокатающихся отлавливали патрули и свозили в комендатуру. Со всеми вытекающими из этого последствиями, неприятными объяснениями, внушениями и т.д. Конечно, ушлый на выдумки бесстрашный советский воин для того, чтобы купить себе джинсы или часы, а жене дублёнку, преодолевал любые преграды. Но для этого нужны были время и опыт. Поэтому достаточное представление о «базарности» Кабула приобреталось нелегально и не сразу. Так как из окна автомашины или с брони БТР’а многого не увидишь.
А бард со щемящей тоской в голосе продолжал:

Я писать не стану
О шиндандской пыли,
Тряске в «бэтээрах»
В горных кишлаках.
Что во время рейдов
В переделках были
И ложились пули
Рядом в двух шагах.

Что такое «рейд» человеку не побывавшему, точнее – не повоевавшему в Афганистане говорит мало. Насколько Шеремет разобрался, этот термин первоначально ввели десантники для определения своих боевых действий в начальный период этой странной войны. Но вскоре грамотные товарищи военные из московских штабов резонно заметили, что то, чем занимаются войска в Афганистане, не укладывается в уставное определение рейда. Предусмотренное для «настоящей» войны, третьей мировой. А потому вскоре планомерное ведение боевых действий воинскими частями и соединениями за пределами пунктов постоянной дислокации стали называть боевыми операциями. Что с позиций третьей мировой тоже не совсем корректно, но все же... Ну а в просторечьи это мужественно-суровое слово так и прижилось. Навсегда. И в обыденном общении «ходили в рейд», «ходили на операцию», «были на боевых»... – все это обозначало одно и то же: мы пытались уничтожить их, а они – нас. Со всеми вытекающими последствиями.

Не скажу тебе я,
Как мы потеряли
Лучших из товарищей
В этой стороне.
Зря своей судьбе они
Жизни доверяли
И лежать остались
На стальной броне.

А как скажешь и что скажешь, если то, «как мы потеряли» этих наших лучших из товарищей в каждом из этих конкретных рейдов неповторимо индивидуально, а в целом – рутинно-однообразно. Для начала «мы» идем к «ним»: в ущелье, в долину, в горы – неважно, главное – в район, который они контролируют и считают своим. С благородной целью – прогнать их с их земли в «Иран с Пакистаном», а оставшихся осчастливить так называемой «народной властью». Но «они», как ни странно, не хотят таких наших благодеяний. А поэтому они нас по дороге подрывают и стреляют. Мы, естественно, стреляем в них. Потом несколько суток безуспешно гоняемся за ними по контролируемому ими району. Они, естественно, успешно уходят от нас. При этом опять друг в друга стреляем. Мы, естественно, посильнее и погромче, они – послабее, но не менее, очевидно, успешно. Потому как они стреляют по нам преимущественно когда они захотят, а мы по ним – только когда мы их обнаружим. А это бывает чаще не тогда, когда мы хотим, а когда они согласны или вынуждены нам показаться. Постреляв по ним или друг в друга мы уходим, отправив вертолетами своих раненых и убитых и делая вид, что выполнили свою задачу, победили – восстановили в кишлаке (уезде, провинции) так называемую народную власть. По завершении всего этого мы рассказываем своим в пунктах постоянной дислокации о том, как мы «вломили духам». А они, очевидно, рассказывают соплеменникам, как они «вломили» нам, шурави. Мы при этом показываем захваченные ржавые «мультуки» и другие жалкие трофеи. А они показывают брошенную нами сожженную бронетехнику.
Ощущение бессмысленности этого порочного круга пришло к Шеремету не сразу. Для этого понадобилось не один раз самому сходить на операцию, не один раз выпить третий тост, поминая конкретных людей – павших своих товарищей.
Но – зачем ей знать все это, всю Ту правду, той женщине, для которой поет этот майор? Вот Та правда, эти слова – да, они согреют душу и ей и ему...

Но скажу тебе я,
Ангел мой – хранитель,
Что во всех походах
Ты была со мной.
Тысячью невидимых
Связаны мы нитей,
Я тебе обязан
Тем, что я живой.

И дай Бог, чтобы эти его слова соответствовали действительности, особенно в самой потаённой глубине и Его, и Её души. Ибо далеко не у всех оно так, к сожалению, было. Но это уж и вовсе глубоко, лучше – верить, что – Да, и наличествует и соответствует.







НО ЧТОБЫ ВЫ ВСЕ ЖЕ ЗНАЛИ ПРАВДУ,
РЕБЯТА...
Однако желанию Шеремета быстро поставить точку на правде со знаком «минус» сбыться было не суждено. Она только начиналась. Он сам давно не слушал эти кассеты и как-то подзабыл, что это были только «цветочки», песни веселые и воинственные, как он их окрестил. А «ягодки», песни настоящие и о настоящем, главном – те еще только начинались. Голос оттуда, из 1984-го, сурово отчеканил:

Но чтобы вы все же знали правду, ребята:
И как мы здесь служим,
И за что нам дают звания и ордена,
И платят чеки –
Послушайте дальше.
Если неинтересно – нажмите кнопку,
Мы в претензии не будем –
Все равно это останется с нами.

Шеремет заколебался, остановил пленку. Может быть, действительно на сегодня Афгана хватит? Но спать, не смотря на поздний час, как-то не хотелось. Разбередил душу, черт! Владимир опять достал из морозилки заледенелую бутылку водки, опять налил в свой «афганский» стакан, опять нажал на кнопку. Холодный , ледяной алкоголь обжог глотку. По ушам, по нервам, по душе ударили сурово-мрачные голоса:

Шагали «каскадеры»
по склонам Гиндукуша
Звучали разговоры
все глуше, все глуше.
В богов они не верили,
не верили в святых,
А где-то там, на Севере
подруги ждали их.
Не прячтесь вы за шторами,
платок не мните вышитый .
«Каскад» гремит затворами –
вы слышите? Вы слышите!

И они слышат, и мы слышим... Что это уже другое, следующее поколение спецназовцев. Первое свергло Амина и, реализовав вожделенную мечту – «мы дубленками все ящики забьем», – благополучно убыло в Москву. Наивно пребывая в приятном заблуждении, что на этом – конец, все, победили. Ан не тут-то было, пришлось продолжать новым. Которые в кого действительно не верили – так это в богов и в святых. Ни в тех, которые сидели в Кремле, ни тем более в тех, которые были на небесах.
Первые дискредитировали себя самим своим правлением и здесь, в Афганистане, на них просто не обращали внимания и не вспоминали. Как ни странно, но Афганистан был единственным, первым и последним местом в многолетней службе Шеремета в Советской Армии, где его никто не заставлял конспектировать труды классиков марксизма-ленинизма, мертвых и живых, и материалы многочисленных пленумов и съездов Коммунистической партии Советского Союза, единственной и неповторимой. Их, так досаждавших всем офицерам конспектов здесь попросту никто ни у кого не то что не проверял, а даже для виду не спрашивал. Потому как негде было спрашивать : святая святых в мирной, «союзной» жизни – политзанятия здесь попросту не проводились. Не до того было. И политработники, как ни странно, с этим смирились. Очевидно, им самим это до смерти надоело. И они и сами только ждали повода, чтобы сократить, а то и вовсе прекратить это глупое занятие. Тем более, что проблема, как и чем откупиться от орды всевозможных проверяющих из Ташкента и из Москвы здесь решалась без больших затруднений: оброк с командиров частей и подразделений, а те – с «защищаемых» ими мирных жителей – и все дела. Были и другие способы и возможности. Главное – всем было хорошо.
Что же касается богов на небесах.... В Афганистане в составе советских войск служили представители многих национальностей. Предки которых верили в разных богов – кто в Иисуса Христа, кто в Аллаха и его пророка – Магомета, кто в Будду, а кто – еще в кого-то. Но это – предки. У подавляющего же большинства даже деды далеко не всегда были верующими, не говоря уже об отцах. Которые практически все были воспитаны на атеистической пропаганде, а тем более их дети. И Шеремет не мог вспомнить за всю свою службу в Афганистане ни одного случая каким-либо образом заметного проявления религиозности среди солдат , а тем более офицеров. Этот вопрос тогда просто не стоял.
Иное дело, что сейчас... И «афганские» церкви появились, и «афганцы» в них свечки ставят, а некоторые даже и службу правят, в монахи идут. И слава Богу, раз им так хочется, раз им легче от этого. И он сам ставил свечку, хотя в Бога никогда не верил и, наверное, уже не поверит. По крайней мере так, чтобы быть истинно верующим. Но слово «Бог» все же стал теперь писать с большой буквы. Из уважения не так к нему, отдаленному Богу, как к тем, кто в него верит. Пусть верят, кто верит, кому верится. Относительно же того времени – то надо и в вере быть честным: не до Бога им, тогдашним было – надо было выжить. И сделать свое дело. Которое богоугодным было назвать трудно. Ибо, если в духе газет того времени, именовалось – «с честью выполнить свой интернациональный долг». Потому как...

А за скалою каменной
собрались воедино
И молча жрут баранину
бандиты Гульбетдина.
Вдруг видят «каскадеров» –
глаза огнем горят:
Ведь это наши горы,
откуда здесь «Каскад» ?

Нет, неправильно расставляет спецназовский бард акценты. Не о том спрашивали «каскадеров» моджахеды Гульбетдина Хекматиара, одного из наиболее могущественных и опасных лидеров оппозиции. Если на сегодняшний день, то уже более четверти века беспрерывно воюющего на своей многострадальной земле то ли за ее свободу, то ли за что-то только ему ведомое. И его самого, и всех других больших и малых командиров, да их бородатых и безбородых оборванных бойцов больше волновал вопрос не «откуда» мы пришли, а – «зачем»? Они нас просили, даже очень: уйдите по-хорошему, мы сами тут, на своей земле, между собой разберемся, без вас. Но мы вместо этого...

Без страха и сомнения,
ракетой небо высветив,
«Каскад» ведет сражение –
вы слышите? Вы слышите!

Результат известен. И не только для «Каскада», а и для многих тысяч парней из разных уголков огромной страны, одной шестой части Мира, как любили тогда подчеркивать.

Не жди, подруга, милого,
не жги свечу до полночи.
Он сделал все посильное,
он умирает молча.

И смерть, косая сводня,
уже за ним придет,
Один погиб сегодня,
а завтра – чей черед?

Слепа судьба, изменчива
под опустевшей крышею
В России плачет женщина –
вы слышите? Вы слышите!

Однако женщины по погибшим плакали не только в России. Если в воздушно-десантных, десантно-штурмовых и частях спецназа служили преимущественно братья-славяне, то основа ограниченного контингента советских войск в Афганистане – мотострелковые войска имели, как это было принято в Советской Армии, специфический национальный состав: офицеры и прапорщики – славяне процентов на девяносто; сержанты – где-то до пятидесяти; солдаты же были где-то процентов на семьдесят-восемьдесят уроженцами Средней Азии и Закавказья. Такими они и вошли в Афганистан – три мотострелковых дивизии.
И если славянские женщины выражают свое горе все же более-менее сдержанно, то восточные женщины оплакивают своих погибших по-иному, в соответствии со своими многовековыми национальными традициями и горячим южным темпераментом. Прибытие единственного сына в виде «груза 200» в русскую или белорусскую деревню или в украинское село – это совсем не то, что похороны одного из многих детей в среднеазиатском кишлаке или кавказском ауле. В первом случае обычно оплакивает только немногочисленная родня, во втором – как правило, весь кишлак или аул, самое малое – вся улица, причем долго и неоднократно.
Не желая излишней огласки и неприятных эксцессов, войска в Афганистане стали комплектовать преимущественно славянами. И это так и прошло бы мало кем замеченным. А если и да – то благоразумно умолчаным. Если бы не чье-то «мудрое» решение немедленно заменить всех солдат – азиатов и кавказцев, отправить их дослуживать в Союз. Шеремет служил в Афгане как раз в этот период. И хорошо помнит, как многие солдаты и сержанты отказывались уезжать. Они не понимали истинной подоплеки этого странного на их взгляд приказа и просили оставить их дослужить со своими боевыми товарищами-славянами. Они считали это позором для себя – бросить своих друзей здесь, на войне, а самим уехать дослуживать в мирных условиях. Некоторые восприняли это как недоверие, сомнение в их лояльности в связи с восточным происхождением. Во избежание новых осложнений относительно таких нежелающих было принято решение – не настаивать. Удовлетворенные, они остались в рядах тех, кто пел:

Шагают «каскадеры»
по склонам и долинам.
Им покорятся горы,
о них споют былины.
«Вперед!» – одна лишь заповедь
горит в сердцах у них,
В мешках патроны брякают
и фляга на двоих.

Да... Ни горы не покорились, ни былин не спели. Добро бы хоть вовсе не забыли. Но тогда они верили. Верили, что Родина оценит их ратный труд, воздаст должное Им, немногим опаленным войной в сорок лет не воюющей Великой стране. Не зная, что через каких-то десять-двенадцать лет той Родины и страны не станет. А новым родинам они, «воины-интернационалисты», как их окрестили правители тогдашнего Отечества, будут совсем не нужны, ни к чему. Как не очень-то нужны воспоминания о былом человеку, решившемуся начать новую жизнь. А тем более суверенной стране, продекларировавшей свою приверженность независимости и демократии с отречением от своего сателлитно-имперского прошлого.
О том, что случится именно так, причём настолько быстро – у них тогда даже мысли не могло появиться. Поэтому они пели о себе гордо и мужественно:

Идут ребята бравые,
других таких не сыщете.
Идут за дело правое –
вы слышите? Вы слышите!

Что же, видно, человек так уж устроен, что делая дело, тем более трудное и опасное, он должен быть уверен в своей правоте. В том, что он действительно имеет полное право делать все то, что он делает. Что его дело – правое. И чем меньше он уверен в этом сам – там, внутри себя, – тем более настойчиво он пытается убедить в этом других, непричастных. Пытаясь успокоить таким банально-нехитрым приемом свою собственную совесть. Которую, очевидно, уже что-то изнутри подтачивало. Иначе – к чему бы это настойчивое «Вы слышите? Вы слышите!» . И столь же очевидно, что ребятам это удалось. Потому что следующая песня – уже бодрее и веселее:

Со всех уголков
несравненной страны
Сюда нас собрали,
под знамя «Каскада».
Меняют душманы
в пещерах штаны,
Душманы «Каскаду»,
конечно, не рады.
А ну, разбегайтесь,
бандиты и воры!
На вас в «бэтээрах»
идут «каскадер-р-ры»!

Да, дело стало приобретать такой оборот, что для борьбы с «бандитами и ворами» потребовалась даже и общевойсковая бронетехника, которая раньше на вооружении «спецназа» практически не состояла, у которых были свои специальные БТР – Д и БРДМ. Прибыв в Афганистан, Шеремет с удивлением увидел «десантуру» на новеньких мотострелковых БТР – 70. Множество легкобронированной десантной бронетехники валялось разбитой в лощине на окраине гарнизона.
А «лейтенантский» голос продолжал. Сейчас он приоткрывал завесу над одной из причин появления здесь в Афганистане, части офицеров, особенно из молодых:

Мы здесь далеки
От домашних забот.
Сбежать удалось
От домашней рутины.
И пусть нас в Союзе
Не всякий поймет,
Боясь, что нарвешься
На пулю иль мину.
Отбросьте, друзья,
О смертях разговоры –
Не в этом ли цель
Бытия «каскадер – р – ров»!

Ну что же, все верно. Военная молодежь всегда жаждет подвигов. А если армия практически сорок лет прожила в условиях мира – то и тем более.

Для нас командиры
Придумали код,
По карте прошлись –
Как по полю лопатой.
Агент ЦэРэУ
Ни черта не поймет:
В Кабуле – «Урал»,
А в Герате – «Карпаты».
Географы! Бросьте
Ненужные споры,
Ведь это сейчас –
Полигон «каскадер – р – ров»!

И как ни странно, некоторые так думали всерьез. Насчет полигона. Даже в более ответственном возрасте и чинах, чем эти лейтенанты. Шеремет вспоминает операцию в районе Пули – Чархи. Куда оперативная группа их дивизии ходила отбивать у душманов два танка, захваченных и угнанных ими с ремонтного подразделения афганской армии. Учитывая важность и ответственность задания – украденные танки! С пушками! Рядом Кабул! Столица! Их ОГ была придана рота спецназовцев во главе с целым подполковником. Все аккуратненькие, чистенькие, в особой, западного покроя форме, подчеркнуто серьезные и молчаливые, в контакт с простой «пехотой» не вступают. Руководитель операции – начальник штаба дивизии полковник Кандалов Георгий Иванович. Ставит задачи командирам батальонов и отдельных разведрот. По данным разведки, танки угнать далеко не успели и спрятали их в одном из близлежащих населенных пунктов. Надо прочесать пару подозрительных кишлаков. В один из них предстоит войти роте спецназовцев. Их старший – подполковник, аккуратненький, весь в ремнях, сумочках-подсумочках, то ли как с иголочки, то ли как с картинки, – сразу встрепенулся: «Мои люди туда не пойдут. Вы что? А вдруг там засада? Там же дувалы кругом! Нет-нет. Внешнее окружение – пожалуйста, а вовнутрь – ни ногой!»
Кандалов терпеливо пытается объяснить, что без того, чтобы войти в кишлак – задачу не выполнить. И кто-то должен все равно. Наиболее подготовленные – это ведь спецназовцы, зачем же иначе вас нам придали? Не выдерживает, срывается на командирский тон: «Выполняйте приказ!» Но подполковник упрямо сопротивляется: «Нет. Я должен связаться с Москвой. Я не имею права рисковать людьми». Это переполняет чашу терпения. Командиры мотострелковых подразделений криво усмехаются. Кандалов срывается: «А у меня что – не люди? Я отстраняю Вас от операции. Немедленно покиньте расположение. Все до одного. Оба кишлака и танки возьмет моя пехота. Вы мне не нужны». Демонстративно поворачивается к подполковнику спиной и ставит задачи приободрившимся пехотинцам. Спецназовец переминается с ноги на ногу, нервно теребит ремешок сумки. Лицо пятнами. Он явно не ожидал такого оборота. «Товарищ полковник!» В конце – концов договорились.
Так что полигон – полигоном, а дело – делом...

Для нас командиры
Работу нашли
Душманов ловить
По курганам горбатым.
Вот только одно
Объяснить не смогли,
Где «контра» сидит,
А где наши ребята?
И вечно в штабах
Возникают раздоры –
Куда применять
Мастерство «каскадер – р – ров»?

«Где «контра» сидит, а где наши ребята» – это было одно из самых сложных. Правительственные афганские войска кишели предателями или просто людьми, не желавшими воевать против своих. Нередки были случаи, когда после отражения атаки или огневого налета противника проверяли оружие и оказывалось, что в автоматах у большинства личного состава стволы даже без нагара. То есть из них попросту не стреляли. А куда, в кого стреляли те, кто все же стрелял? Тоже вопрос, на который ответить не так-то просто. Подозрений и претензий, причем достаточно обоснованных, у наших было немало...

Действительно, как
Обстановку понять?
Сегодня целуешься
Ты с активистом.
А завтра он вдруг
Начинает стрелять
В тебя или просто
В своих «парчамистов».
К тому же «халькисты»
Возводят заборы –
Ох, трудная жизнь
У бойцов – «каскадер – р – ров»!

Наши, активисты – это «халькисты» и «парчамисты». Враги, душманы – это «гульбетдиновцы», «раббанисты», «ахмадшаховцы» и т.д. и т.п. И когда ты, чужой, влезаешь в гражданскую войну – крутись на все триста шестьдесят градусов. Если жить, конечно, хочешь.

Но нам – «парванист»,
Нам на трудность – плевать,
И пусть обормоты
Мешают работать.
Почаще в стаканы
«Кишмиша» наливать –
Нетрудно нам «контру»
Поймать и ухлопать.
Всегда по колено
И море, и горы,
Когда «кишмишовку»
Нальешь «каскадер – р – ру»!

Шеремет, услышав вновь о «кишмишовке» усмехнулся и налил себе еще чарку ледяной «Президентской». Да это же нектар по сравнению с тем пойлом. В Афганистане был «сухой закон» как с нашей, так и с их стороны. С их понятно – мусульманская страна, промышленного производства спиртных напитков не имели. С нашей тоже понятно – не завозили специально, дабы доблестные советские воины не спивались. Однако контрабандной водки хватало, завозили с Союза достаточно – и летчики военно-транспортоной авиации, и транспортными колоннами из Термеза и Кушки. Но доступна была не всем, в первую очередь – по цене. Поэтому наиболее распространенным алкогольным напитком был спирт, который употреблялся в разных вариациях – от чистого неразведенного и вплоть до разного рода самодельных ликеров. Основным источником спирта была служба ГСМ – горючего и смазочных материалов. Которая должна была выдавать его частям согласно нормам для обслуживания сложной военной техники, преимущественно, с электронно- оптическими приборами. На деле же девяносто процентов спирта, если не все девяносто девять, уходили «для внутренного употребления». Спирт пили все – от командира дивизии и выше, и до командира взвода. Ну а кому спирта не доставалось – тот вынужден был пить «кишмишовку», широкое производство которой наладили местные жители, уловив слабость «шурави» к «зеленому змию». «Кишмишовку» продавали прямо у КПП наших воинских частей. Удовлетворяя таким образом запросы и «каскадер – р – ров». Которые имели на вооружении относительно мало сложной техники, а раз так – то мало получали и спирта.
Очевидно, приняв изрядную дозу «кишмишовки», «каскадер» продолжал:

Душманские горы
Для нас не страшны,
Когда остается два дня для отлета.
Лежит в чемодане
«Дубло» для жены,
В дуканах «Каскад»
Завершает работу.
Ах, как затрясутся
Родные просторы,
Когда возвратятся
Домой «каскадер – р –ры»!

Слова «каскадер – р – ра» оказались пророческими, хотя он вряд ли сам на это серьезно рассчитывал или именно это имел в виду. Он мечтал потрясти своей гульбой кабаки да койку в собственной квартире, а вышло шире, масштабней. «Афганцы» действительно не раз потрясли своих соотечественников. И, к сожалению, не всегда в хорошем смысле, не всегда хорошими поступками. Заставив их юнцами в девятнадцать-двадцать лет убивать себе подобных, общество попыталась сделать вид по их возвращении, что ничего особого не произошло. Смириться с этим смогли не все. А главное – все забыть... И принять, что они – как «все простые советские люди». И права их в мирной жизни – реальные, не на бумаге, — такие же, как у всех. За много лет до их рождения эти их права сформулировал великий русский писатель киевлянин Михаил Булгаков и озвучил словами своего «легендарного» героя Шарикова: «…в очередь, сукины дети! В очередь!». В очередь за всем: — от куска колбасы и бутылки водки — до башмаков и телевизора с книгами впридачу …
Шеремет тяжело вздохнул. Эта проблема, проблема искалеченных Афганом людских судеб, и не только молоденьких мальчишек-солдат, но и солидных мужчин-офицеров – тема особого, отдельного разговора. Величиной не в одну ночь и не в один, наверное, толстый роман. Лучше уж слушать дальше, как там воюют доблестные «спецназовцы».
На мотив популярной в конце семидесятых годов песенки о Синей птице удачи, доброй и лиричной по содержанию, молодой веселый баритон запел:

Мы забрались в афганские дали,
Что не очень-то и поймешь.
Мы душманов в Газни искали,
Не взирая на снег и дождь.

Мы в кяризах глубоких не плачем,
В «бэтээрах» почти не горим –
Мы, охотники за душманом,
Окопавшимся у Газни.

Газни... Шеремет вспомнил, как они ходили «на боевые» в район этого крупного по афганским меркам и важного города. «Не взирая на снег», ибо дождя не было, а была морозная ясная погода. Зима 1983-го. Город остался в стороне, они направлялись в глубинку. По запущенным гравийным дорогам, которые трудно было назвать шоссе. Вокруг – непривычный для Афганистана заснеженный безжизненный ландшафт. Белое безмолвие... Среди него серой лентой тянулись выдутая ветром дорога, по которой они двигались вперед, к заснеженным горам. Вдруг в глаза бросились раскиданные тут и там уже не свежие, но так и не засыпанные воронки от душманских фугасов. С безжизненно – черными краями. А поблизости от воронок – сгоревшие остовы грузовых автомобилей. Как скелеты вымерших диковинных животных. Возле них – такие же мертвые пятна прогоревшей земли. На которой долго еще ничего не будет расти – отравлена смертью. На некоторых остовах чудом сохранились таблички с номерными знаками. Белые цифры и буквы кириллицы на черном фоне как-то неприятно царапнули по сердцу – наши... Поохотились... Их никто не убирал, эти мрачные скелеты, и не засыпал воронки – они никому не мешали. Дорога вела в глубинку, а кто туда теперь ездит? Война...
Говорят, что за эти годы
От душманов пропал и след.
И в анналах афганской природы
Этой твари в помине нет.

Говорят, что в Иран с Пакистаном
Подались они навсегда,
Только мы заявляем прямо:
Это сущая ерунда.

Конечно ерунда, иначе зачем бы надо было проводить тогда эту армейскую операцию? С привлечением их дивизии и десантников, не считая дислоцированных в этом районе советских и афганских частей? Действовать пришлось на заснеженном плоскогорье и в горах. А тут еще ударили необычные для Афганистана морозы. Шеремет сам спасался с помощью мехового танкового комбинезона и валенок.
Когда перед операцией выбирали, в чем идти, подавляющее большинство офицеров штаба одели однотипные защитного цвета куртки на ватном утеплителе и недоуменно посмеивались, глядя на его чёрный, на меху, танковый комбинезон. Мол, вроде уже не новичок, знает, что снайпера бьют в первую очередь по чем-то выделяющимся из общей массы мишеням. Жить надоело, что ли? Но кто не рискует – тот не пьет шампанское. И не чувствует себя в стужу вполне комфортно. С другой стороны, неудобно, конечно, чувствовать себя черно-угольной вороной на ослепительно сверкающем под лучами солнца снегу. Но горы с их снайперами не так уж рядом, а неделю щелкать зубами от холода – занятие не из приятных. Избежать обморожений среди личного состава удалось только благодаря энергичной распорядительности командира опергруппы дивизии полковника Кандалова. Более бесшабашные десантники под командованием Павла Сергеевича Грачева, тогда еще только гвардии подполковника, вынуждены были эвакуировать человек пятнадцать пострадавших.
Существенного результата эта плохо подготовленная операция не дала. Причина –

Этой мрази не стало меньше,
Просто в свете последних дней
Слишком много бойцов «Алтая»
Стало сдуру гоняться за ней.

Банды стали так осторожны,
Чтоб «дубленку» свою спасти.
И вот теперь почти невозможно
Повстречать их на нашем пути.

Мы и не повстречали. И не нашли, не взирая на то, что искали тщательно. Обнаружили лишь несколько пещер с запасами продовольствия, медикаментов и боеприпасов, с еще теплыми угольями костров. В одной даже местное «транспортное средство» – живого ишака нашли. А «духов» и след простыл.

Банды стали намного коварней,
Знают много о наших делах.
В Царандое их люди и в ХАД’е –
Значит, с ними не только аллах.

Мы часами гоняем «таблетки»,
Чтоб удачу свою поймать,
Но она выпадает редко,
Если с ХАД’ом ее искать.

Что верно, то верно. Предательство и измена пустили глубокие корни во всех эшелонах афганской и гражданской, и военной власти. Благодаря этому осведомленность душманов «о наших делах» простиралась вплоть до того, кто из офицеров штаба дивизии в каком «модуле» живет и в какой комнате. План такого расселения был найден нашими разведчиками у убитого из засады «духа». Эта история получила своё неожиданное продолжение лет пятнадцать спустя, когда Шеремет был уже генералом и руководил Украинской военно-медицинской академией. Во время тактико-специального занятия с группой преподавателей медицинских вузов к нему обратился один из обучаемых, подполковник запаса, и поведал, что о майоре Шеремете он знает с 1983 года. Когда служил в агентурной разведке знаменитого ГРУ — Главного разведывательного управления МО СССР, — и выполнял задание в штабе «Льва Панджшера» — Ахмад Шаха Масуда. Под руководством которого и разрабатывалась операция по уничтожению штаба их 108-й мотострелковой дивизии. Наш разведчик обратил тогда внимание на фамилию Шеремет как на врача-коллегу в своей мирной жизни. Так что та результативная засада и гибель в ней осведомлённого «духа» были не совсем случайными. Вопрос же о налёте и уничтожении штаба «шурави» тогда отпал сам собой.
В принципе у Шеремета сложилось впечатление, что афганцы «правительственные» и афганцы из сил контрреволюции поддерживали тайные контакты друг с другом и достигали каких-то компромиссов между собой. Не на уровне главных лиц, а на уровне региональных руководителей – всякого рода начальников, председателей, полевых командиров и им подобных. Компромиссы локальные, местечковые, типа «вы тогда-то, там-то и при таких-то обстоятельствах не трогаете нас и не суетесь туда-то, ну а мы, соответственно, ...не трогаем вас». Те мелкие уступки, которые делают возможным хоть какое-то сносное существование на протяжении такой длительной войны.
У них в Баграме Шеремет «вычислил» одно из таких негласных соглашений совершенно четко: представители официальных властей имели право появляться на улице только до двадцати часов вечера. После этого времени власть в городке и в его окрестностях переходила к «духам» и принадлежала им до восхода солнца. Афганские коллеги-офицеры любили приезжать к нам на праздники: поздравить, а главное – поесть-попить «на халяву». Но какими бы пьяными они не были и как бы мы не упрашивали их остаться, обещая надежную охрану на бэтээрах, в самый разгар веселья, за полчаса до двадцати, они спешно грузились в свои машины и уезжали. И удержать их нельзя было никакими силами. Инстинкт самосохранения у них срабатывал четко. Это нашим после «стакана» было море по колено.
В эту систему компромиссов вынуждены были втягиваться и командиры наших частей и подразделений, дислоцировавшихся в отрыве от главных сил. И если нашему командиру роты или батальона удавалось договориться с местным «авторитетом», тогда нападений на его подразделения и охраняемые ими объекты практически не было. А если и случались, то их совершали пришлые банды. Иное дело, когда соглашение по какой-либо причине расстраивалось или не достигалось – тогда в любой момент можно было ждать крови. Причем в самых неожиданных местах и ситуациях. Даже в тех, которые до того бывали опробованы неоднократно – и все нормально. Было. Но только до этой роковой поры.
Шеремет вспомнил майора Воронова, командира батальона, охранявшего участок трансафганской магистрали в районе Суруби. Его бэтээр расстреляли почти на виду у нашего взводного опорного пункта. Сам комбат получил тяжелое ранение в живот, от которого и скончался. Незадолго до смерти комдив жестоко ругал его за разложение батальона, за процветавшие там мародерство и преступность, грозился снять с должности. Не пришлось. С комбатом разобрались, очевидно, те, кого он обидел. Злые языки утверждали, что он как раз «собрал дань» с зажиточных афганцев, проживавших в зоне ответственности его батальона, и вез деньги на «бакшиш» для какого-то высокого начальника в Москве. Чтобы поскорее туда вернуться самому. Ну да это уже отклонение от темы.
Возвращаясь к тому, что нашему славному воинству удача «выпадает редко, если с ХАД’ом ее искать». Наверное, это обычное для гражданской войны явление, когда непримиримость идеологических противников вступает в противоречие с их тесными личными связями. Которые у людей Востока традиционно очень сильны и почитаемы. И что-то должно было не выдержать, дать трещину – то ли идеологическая непримиримость и верность служебному долгу, то ли личные узы. Чаще страдало первое – верность Сауровской революции с ее последствиями. Поэтому, наученные горьким опытом, наши не доверяли афганцам и старались возможно меньше посвящать их в планы боевых операций. Особенно на этапе их разработки. Нередко, если не как правило, задачи афганским частям, привлекаемым к боевой операции, ставились буквально за несколько часов до выхода из районов сосредоточения. «Зеленые», как наши условно называли афганские войска, знали, что будут воевать, знали ориентировочную продолжительность, но где – об этом они узнавали в последний момент.
Но все равно эти меры предосторожности помогали мало. Мы шли «на боевые» по опустевшим кишлакам, в которых оставались в лучшем случае лишь старики, женщины и дети. Причина: за день-два до нашего прихода в кишлаке появлялся неизвестный человек, который предупреждал, что «идут шурави, прячьте все и прячьтесь сами». После чего все мужское население уходило в горы. Юноши – чтобы не быть призванными в армию, не загреметь в ряды «защитников революции». Мужчины – на всякий случай, от греха подальше.

Стала пуганой птица-удача
И не верит штабным делам.
Да и как же ей быть иначе –
«Мушаверы» и тут, и там.

Это уже камушек в огород советских советников при афганских частях – «мушаверов». Шеремет в принципе не уверен, что он очень уж обоснован. Служба у ребят была действительно специфическая, но легкой ее можно назвать далеко не для всех. «Мушаверы» были разные, и судьбы и службы у них тоже были разные.
Одни хотя и жили во фронтовом Кабуле, но в привычном для большого советского города комфорте и безопасности с семьями. От скуки и безделья до одурения играли в традиционный для советских волейбол. Или устраняли недостатки фигуры – худели. Или осваивали входивший тогда в моду среди советского истеблишмента аристократический теннис. Так за три года и не услышав свиста пули и не увидев капли крови, кроме как у зарезанного в ближайшей мясной лавке барана. Но зато досконально изучив цены на всё и на вся и на всех рынках Кабула. Эти уезжали, навсегда сохранив в памяти годы этой войны как лучшие в своей жизни. И они были правы – вольготнее, сытнее и бездельнее они никогда не жили и знали, что жить не будут.
Другая же категория «мушаверов» жила несколько иначе: зачастую без семей, в провинциальных афганских гарнизонах, в глинобитных домах, зачастую кишащих всякой нечистью, вкалывали от зари до зари и каждый раз, ложась спать, клали под подушку пистолет, а под руку автомат и гранаты. И не знали, проснутся они утром или ночью их зарежут во сне, как баранов их «благодарные подсоветные». Или во время операции пустят пулю в спину или затылок. Или ручную гранату под ноги подкинут.
Кому больше платили и кто получал больше наград вопросов, наверное, не возникает. Как и о том, кто как относился к военнослужащим советских войск. Мушаверы частей – как правило, с живым участием и дружелюбием. Их объединяло с нашими ощущение опасности работы тех и других, совместное участие в одних и тех же боевых действиях, только в разной форме. Словом – солдат понимал солдата. Иное дело первая категория. Шеремет замечал, что тут все зависело от наличия совести у каждого конкретного представителя. Те, у кого она была, понимали малую оправданность и даже несправедливость существовавших между ними и армией различий в том, что сейчас принято называть «качеством жизни». И старались всячески подчеркнуть свое уважение к серой армейской скотине, тянувшей на своем горбу гнет-колымагу этой нелепой войны. На которой они были скорее в роли гостей или зрителей, чем непосредственных участников. Ну а те, у кого совести было меньше, те наоборот – не скрывали своего презрения к неудачникам, так глупо влипшим в такое грязное дело. Им от скороспелых приятелей, которых они без труда понаходили себе среди командования наших частей, нужно было одно – чтобы баньку организовали да харчей «на халяву» подбросили. Потому как главной их заботой на этой войне было – как можно больше урвать, накопить и накупить.
Шеремет встрепенулся: да ну их к черту, это дерьмо. Мало ли его там было. Нашел, о чем вспоминать. Не в них суть. Все равно главное определяли там нормальные ребята. Что там с Птицей – удачей в афганском оперении?
Тот же молодой голос заканчивал песню залихватски забойным куплетом:

Отвернешься – она обманет,
И вот уже навсегда ушла.
И только Польша тебя поманит
Синим взмахом ее крыла.
Да – да: и только Польша тебя поманит
Синим взмахом ее крыла!

Ну что же, значит эта песня написана не позднее осени 1981 года. Именно в этот год в Польше усилились антиправительственные, антисоциалистические выступления. Создавшие угрозу потери Польши как «члена социалистического содружества». Чего мы, советские естественно не могли ну никак допустить. И опять собрались ни больше ни меньше как «народ спасать...с толку сбитый». Только в данном случае не афганский и не Амином, а польский и Лехом Валенсой. Простым электрослесарем, впоследствии, кстати, избранным поляками своим первым посткоммунистическим Президентом. Но – какая лихим «спецназовцам» разница? В Польше хоть женщины красивые есть, и доступные, и водки навалом. Не говоря уже о том, что этих чертовых гор нету.
Наученные горьким опытом не только своим, собственным, но и «Германской Демократической Республики», Венгрии, Чехословакии и Афганистана и, предвидя трагический для себя исход, поляки предпочли тогда изнасиловать себя сами. Власть в свои руки взял генерал Войцех Ярузельский. Который не так продлил агонию социалистического строя в этой стране, как спас ее от многих бед, которые могли бы быть, войди мы тогда туда. Потому что поляки – это, конечно, не афганцы, но и не дисциплинированные чехи со словаками, а тем более не немцы.
Шеремет вспоминает историю на эту тему уже в бытность свою преподавателем академии, после Афганистана. Кажется, году в 1987-1988. У него в учебной группе тогда занимались два офицера Чехословацкой народной армии и три – Войска Польского. Зрелые уже люди, в приличных званиях – подполковники, майоры. Как-то в отступление от темы занятия зашел разговор о политике, вспомнили те времена – 1981 год. Подполковник-чех тогда был капитаном, офицером штаба полка. Рассказывает, как они уже вышли в районы сосредоточения и даже получили на руки боеприпасы. Ждали только сигнала, чтобы выступить «на помощь братской Польше». В голосе плохо скрытое злорадное удовольствие: видно, он не забыл о том, что в насилии над его страной в 1968 году приняли участие и поляки. Но виду не подает, говорит, как истинный «воин-интернационалист». У старшего из поляков по-волчьи блеснули глаза: «то добже е, что ты не пошел. То для цебя дуже добже». В голосе так же плохо скрытая угроза.
Только конфликта мне и не хватало! Поспешил разнять, перевести на другое. Не стал уж им говорить, что в сентябре 1981 года возил своих курсантов на стажировку в 7-ю гвардейскую воздушно-десантную дивизию. Которая тоже была выведена в леса под Каунасом и ждала сигнала на взятие Варшавы. Как в 1956 – Будапешта и в 1968 – Праги.
Да..., много воды утекло. Где теперь эти офицеры, где теперь доблестная 7-я воздушно-десантная дивизия? И где те «охотники за душманом, окопавшимся у Газни»? Дивизия давно выведена из независимой теперь Литвы в тёплый, но бесквартирный Северо-Кавказский военный округ, где её никто не ждал. И её офицеры, в большинстве своём «афганцы» ещё недавно ожесточённо дрались за право на крышу над головой для своих семей между собой и местными властями. Ну а многие дрались и взаправду. Только не в Польше, а в Чечне. «Охотники» же за «душманами» рассеялись кто куда. Это ещё одна тема для ещё одного отдельного разговора – о нелёгкой судьбе советского «спецназа» в новые времена.
Серьезные размышления прервал разухабистый голос, опять на мотив модной песенки:

Мы выходим на рассвете,
Из Кабула знойный ветер
Поднимает нашу песню до небес.
Только пыль летит за нами,
С нами Бог и наше знамя,
И тяжелый «акаэс» наперевес.

Это, наверное, кто-то из разведчиков голосит. Это они недолюбливали современные автоматы калибра 5,45 мм и предпочитали старый надежный «акаэс» калибра 7,62 мм. Уверяют, что при бое в «зеленке», как там наши называли благодатные афганские долины, старый автомат надежнее: его тяжелая пуля прошивает густую зеленую зелень насквозь, а не рикошетирует даже от мелких веточек, как лёгкая. И достаёт «духа», как бы тот ни пытался скрыться. Шеремет пожал плечами: может, они и правы – по нему-то никто из 5,45 мм не стрелял, у душманов оружия этого калибра не было, сравнить не с чем. А может, просто бравируют. Как сейчас:

Говорят – я славный малый,
Смерть пока что миновала.
Ну а если я не выйду из огня –
От несчастия такого
Ты найдешь себе другого
И навеки позабудешь про меня.

Чувствуется, что парнишка неженат. Женатые предпочитали там, в Афганистане, о женской верности не говорить. А тем более – ставить ее под сомнение. Шеремет обратил на это внимание вскоре после своего прибытия. Все, даже явно невысоких моральных качеств типы, – и те отзывались о своих оставшихся в Союзе семьях как о чем-то святом, не подлежащем сомнению и обсуждению. И никто не позволял себе хамских шуточек относительно оставшихся дома Их жён. За это можно было враз по морде получить и никто бы даже не шевельнулся заступиться. А то и пулю схлопотать, если спор во хмелю, потому как оружие всегда у всех под рукой.. Жёны – это было святое, табу.
Но неженатому это понять сложно, да он на этом и не зацикливается, для него есть вещи и поинтересней:

Командир у нас суровый,
Несмотря на то, что новый,
Ну а нам на это как-то наплевать.
Нам ни больше, нам ни меньше,
Нам бы выпить, что покрепче –
Все равно с какой заразы подыхать.

Почему суровость нового командира так бросается в глаза автору песни, Шеремету понятно. Прежде всего потому, что далеко не все вновь прибывшие офицеры сразу находят «свое место в строю», соответствующий ситуации стиль поведения. С одной стороны – он командир, а с другой – любой старослужащий обстрелянный солдат может одарить его таким взглядом, молча, без слов, что, как говорится, комментарии излишни. И тут очень важно с одной стороны не ударить в грязь лицом, не показать себя «слабаком», утвердить свое командирское «я», а с другой стороны – не оттолкнуть от себя людей высокомерной суровостью незнайки. Или хуже того – не выставить себя на посмешище. К сожалению, далеко не всем это удавалось. И тогда командирское становление затягивалось на долгие месяцы, которые по афганским меркам были равноценны годам мирной службы. Но полноценным это становление всё равно уже не бывало. Как дерево, надломленное еще саженцем.
Шеремет вспоминает, как туговато поначалу пришлось ему самому. Он прибыл в Афганистан «не в замену», а когда все подчиненные ему офицеры прослужили уже по году и более, прошли афганские «огонь и воду». И многие не отказали себе в удовольствии попробовать его на прочность. Спасли лишь выдержка, твёрдый характер и достаточный профессионализм, полученный благодаря прохождению предыдущей службы в элитарных в профессиональном плане формированиях. Все это вместе взятое позволило быстро разобраться в обстановке и адаптироваться к специфическим условиям афганской службы. Когда с одной стороны – армия живет по штатам и законам мирного времени и здесь вроде бы не война. Но только «вроде бы». Потому что с другой стороны – «так таки да», как говорят в Одессе, воюем. Не так как учили, не так как написано в уставах, не так, как предполагалось в третьей мировой войне – но, тем не менее, воюем. И вот тут главное – суметь. Суметь преломить то все, к чему готовились, чему учились, к этим специфическим условиям одновременно и войны, и мира. К сожалению, многим, очень многим это не удалось. Не найдя себя в настоящей боевой работе, не зная ее и не умея, они пытались заняться здесь, в воюющей стране тем, что они знали, к чему привыкли, чем занимались всю свою службу в армии мирного времени в Союзе. Эти «командиры» боевых частей с энтузиазмом планировали территорию военных городков, прокладывали ровненькие дорожки, посыпали их песочком, делали бордюры и красили их белой известью, строили казармы, столовые и т.д. и т.п. Словом – выполняли роль завхозов. Вместо того, чтобы организовывать выполнение сложных боевых задач в нестандартной обстановке. Но главное и печальное в том, что – они так и не поняли своей ошибки. И самое неприятное, чреватое последствиями на большую войну – что этого не поняли их высокие начальники. И без малого десять лет тиражировали одни и те же ошибки, присылая в действующую армию командиров с психологией и стереотипом завхозов. В этом была одна из причин трагедии «ограниченного контингента советских войск» в Афганистане, так и не добившегося военного успеха, выполнения возложенных на него задач. Сто тысяч человек – это все же большая сила. И – неуспех. Шеремет хорошо помнит, как на одном из служебных совещаний проводивший его первый заместитель командующего войсками ТуркВО генерал-полковник Тухаринов с горечью бросил упрек сидевшему в зале командованию частей дивизии: «Да как же так, как Вам не стыдно! Что Вас, кадровых офицеров, закончивших военные академии бьет неграмотный душман!» Кому другому они бы не смолчали. Но Тухаринов вводил эту армию в Афган. И с тех пор бессменно находился здесь, больше трех лет. И они лишь покраснели и опустили глаза. Это не их вина, это их беда. Более того – это беда всей армии мирного времени. Для того, чтобы ее держать в форме, критерием оценки офицера должен быть профессионализм и ничто иное. А их служебный рост зависел от показушной заботы о бытовых условиях и внешнем порядке в части, умения скрывать происшествия и преступления в своих частях и умения приготовить застолье, баньку и «сувенир» для проверяющего.
Но бравому разведчику было не до этих мудрствований, он на уровне своей роты этого не знал, а если знал, то не задумывался, а поэтому весело продолжал:

Ну а если кто-то помер –
Без него играем в покер,
Здесь ребята не жалеют ни о чем:
Есть у каждого в резерве
Деньги, водка и консервы
И могила, занесенная песком.
И опять с надрывом:
Есть у каждого в резерве
Деньги, водка и консервы
И могила, занесенная песком!

Насчет покера – все может быть, Шеремет в карты сроду не играл. А вот что касается остального – то тут ещё как сказать. «Не жалеют ни о чем...» Жалели, еще и как. Потому что жизнь есть жизнь и она – всего одна. Шеремет запомнил навсегда сцену в дивизионной офицерской столовой вскоре после своего прибытия в Афган. Он только обживал место за столиком, ставшее для него своим на целых два года. Когда он уже начал ужинать, за соседний столик уселась группа молодых офицеров, как оказалось – из разведроты. С запыленными лицами, в разномастной «боевой» экипировке, при оружии. Видно, прямо с разведвыхода. Рассеянно тыкая вилкой в малосъедобный гуляш с пшенной кашей, высокий красивый парень с тоской и недоумением в голосе рассказывал о том, как пару часов назад погиб прапорщик, старшина их роты: «Вижу, из-за дувала «дух». Я чуть-чуть не успел и он его срезал. Я в него потом полмагазина всадил, но поздно...» Гуляш с пшенной кашей, красивый юноша и смерть... И все рядом, на протяжении каких-то пары часов.
Что касается денег, то откуда они у ребят, Шеремет примерно догадывался. Только не от довольствующего органа – финансовой службы родной Советской Армии. За службу в Афганистане ему, в то время майору, доплачивали по сравнению с офицерами, служившими в Союзе, триста тридцать так называемых сертификатных рублей. Или, как их просто называли – «чеков». В переводе на нынешнюю покупательную способность – меньше трехсот долларов в месяц. Много это или мало – пусть судит, кто хочет. Только на эти деньги ни бабами, ни водкой особо не разживешься. Триста чеков на это явно не хватит. Потому как женщины обходились дорого почти всегда и везде, это аксиома. Ну а в Афганистане, где сотня тысяч голодных мужчин, если не взаправду, то почти что на войне – тем более. Водка контрабандная тоже недешево стоила, даже привезенная «наливниками» в цистернах с горючим из Термеза или Кушки. Не говоря уже о той, что доставляли летчики ВТА. За ту брали 15 чеков. «Наливники» свою отдавали дешевле, потому что, не взирая на кажущуюся герметичность укупорки, она все же попахивала нефтью. А на пробке изнутри был маслянистый ободок – верный знак просачивания. В те времена даже ходил невеселый анекдот. Возвращается офицер из Афганистана. Жена спрашивает: «А где чеки?» Тот отвечает: « Как где? В мешках». Жена спрашивает: «А где ж мешки?» Муж не выдерживает: «Не видишь, что ли? Под глазами!»
Что же касается солдат – то тут и говорить не приходится. Их страдания и тяжкий воинский труд ценились и того меньше – 9,2 «чека», меньше десяти долларов в месяц. На них едва можно было купить самые необходимые бытовые мелочи да сигареты. А многие еще и «травкой» баловались, и чем покрепче. На все это девяти чеков явно не хватит. Где взять? Ответ простой: раз денег не платят, а без них не обойтись, живем-то не при коммунизме, а при социализме – значит, их надо добыть. И нестойкие души не выдерживали искушения – добывали. Для этого существовали разные способы, у каждой военной профессии – свои. Разведчики – те попросту грабили. Как грабили и мотострелки, и десантники, и другие, кто входил в кишлаки и дома местных жителей с оружием в руках. Вообще-то в военной среде для этого позорного явления есть четкое определение – мародерство, но наши в Афгане стыдливо избегали этого грубого слова. Как же – комсомолец или даже коммунист – и вдруг мародер. Неудобно как-то. То ли дело «грабят». А тем более – «берут». Это и вовсе как-то роднее, по-домашнему, по свойски. Нельзя сказать, чтобы это было поголовным явлением, но здесь все зависело не так от официальных приказов и установок, как от собственной совести каждого и воли его величества Случая. Ну а понятие «совесть», особенно в прикладном практическом смысле, у советской молодежи в эпоху «застоя» было весьма расплывчатым. Правда, следует отметить, что все же на порядок, если не на два выше, нежели сейчас, более двадцати лет спустя, когда они народили и воспитали своих детей.
Шеремет на минуту остановил прокручивающуюся в мозгу ленту этого странного кино о прошлой жизни. А надо ли об этом вспоминать? Хотя, с другой стороны – ведь это было, а из песни слова не выкинешь, какими бы плохими эти слова не были. Раз поешь – тогда уж все. А оно это «все», то есть – и мародерство тоже было и выглядело со стороны и курьезным, и позорным, а иногда и трагическим. Для «добывающей» стороны, естественно. Потому что для жертв это заканчивалось трагедией если не всегда, то довольно часто, тем как-то не до смеха было.
О тяжелом, позорном и трагическом что-то не хочется. А вот один такой курьёзный случай на тему изыскания дополнительных доходов солдатами и офицерами боевых подразделений, который произошел в одном из батальонов знаменитого 180-го мотострелкового полка во время одной из операций, вспомнить можно. Замполит батальона тогда бодро доложил на командный пункт оперативной группы дивизии, что они обнаружили и захватили кассу одного из «бандитских» формирований. Семь с половиной миллионов афгани. У комдива генерал-майора Уставина Геннадия Ивановича, даже глаза заблестели: это же какой успех! Донесения не замедлили проследовать наверх. И какой же был конфуз, когда спустя пару часов командир батальона бесстрастным голосом доложил, что его штаб подвергся минометному обстрелу и мешки с «афганями» исчезли – упали в пропасть. Оттуда достать их невозможно. По окончании операции объединенными усилиями «особистов» и политработников «обшмонали» весь батальон, но ни одной купюры не нашли. Лица офицеров – у кого бесстрастные, у кого издевательские – безошибочно подсказывали: не там ищете, начальники... Знаем, но не скажем. Ищите, ищите... Кстати сказать, «шмонали» возвращающиеся с боевой операции подразделения почти все и почти всегда. И почти никогда ничего не находили. И куда они умудрялись прятать награбленное? Уму непостижимо. Деньги – ладно, мало места занимают. Но были ведь и вещи, и оружие трофейное. Куда девалось? Как в воду...Хотя потом всплывало.
Личному составу тыловых подразделений было проще – им грабить было ни к чему. В стране, где не производится ни гвоздя, ни спички, ни листа бумаги все имело свою цену. Причем весьма приличную. Шеремет хорошо помнит случай, невольным свидетелем которого он стал в финансовой службе. Командиру взвода подвоза горючего, молодому старшему лейтенанту, предъявили обвинение в том, что он во время рейса, не имея к тому фактических оснований, бросил незначительно поврежденный топливозаправщик, более того – еще и добил его из крупнокалиберного «КПВТ». Сумма ущерба – пять тысяч семьсот рублей. Это составляло весь заработок старлея почти за год – ни есть, ни пить ни ему, ни его семье. Для Шеремета такая сумма была неподъемной. Но на старлея она впечатления не произвела. Чуть посопротивлявшись для порядка, он небрежно бросил: «Да х... с ним, высчитывайте!» и хлопнул дверью. Горючее – оно всегда в цене в наш моторизоавнный век.
Да, для кого война, а для кого – мать родна... Придумано давно и не нами. Но актуально и для нас. Шеремет вздохнул: это тоже тема особого разговора... Как и «могила, занесенная песком...» Не хоронили мы своих в Афганистане, нет. Находили тела и вывозили, чего бы это ни стоило. Но вряд ли от этого кому легче... И – хватит о «чернухе», хотя она и правда...
Лучше уж опять воевать. Тем более, сейчас хоть и опять «спецназовец», но уже более серьезный:

Клубится пыль и шорохом колес
Мы разрезаем тишину рассвета
И шепчет Бог – куда их черт понес?
Ну что не спится им на свете этом?

«Куда их черт понес?» – с этим все ясно: на операцию, в горы. А отчего не спится – так, во-первых, по холодку легче идти. А, во-вторых, если идти далеко – то надо успеть дойти до ночи. Чтобы не прихватили по-темну в контролируемом противником незнакомом чужом районе да не раздолбали. Куда уж тут – спать...

Ревет мотор – ему не по нутру
Взбираться на горбатую вершину.
И выиграть спор, не оборвав струну,
Не показав вершине нашу спину.

Петляет зайцем горная река
И водомет – наш парус и надежда.
Бурлит в бойницах мутная вода,
Но мы ползем – уверенно, как прежде.

«Петляет зайцем...» – хорошо сказано. И верно, если смотреть с вертолета. И чем выше, тем лучше. Ну а вблизи та река, при форсировании которой надо задействовать водометный двигатель – это уже не «заяц», а «гремучая змея». Шеремет вспоминает, как они как-то ранней весной форсировали Панджшер. Инженеры несколько просчитались и взяли всего пару – тройку своих ПТС’ов ( плавающих транспортеров средних). Для БТР’ов – проблем никаких: включили «водометы» – и пошли. А у Шеремета – колесные машины и ГТМУ ( гусеничные транспортеры малые унифицированные). Машину со смонтирванным салоном («с будкой»), как явно обладавшую повышенной плавучестью, сразу же загрузили на ПТС. Было ясно, что стремительный поток подхватит ее как пустую бочку и разнесет о скалы. ГТУ’шки же, по идее, должны были плыть сами. Но не с помощью «водомета», а за счет своих небольших гусениц. Первый же опыт чуть не закончился печально: едва войдя в воду, машина всплыла, как корыто, и беспомощно устремилась за течением. Хорошо, что поблизости оказалась наносная отмель, на которой она и застряла. Пришлось загрузить две ГТМ’ушки на ПТС, а одну прицепить к нему на тросу. Ее потом, кстати, еле вытащили – болталась внизу по течению на всю длину троса. Больше ПТС’ов не было, а оставалась еще одна машина ГАЗ – 66. Посоветовавшись, решили пустить ее вброд вместе с другими грузовиками, правда, более тяжелыми. Раньше этот грузовик с имуществом шел в колонне с одним водителем и сержантом за старшего в кабине. Но посылать сейчас двоих пацанов в ревущий поток, одних, было как-то не по – офицерски. Это понимал и сам Шеремет, и все его офицеры. Но никому и крайним быть не хотелось, в том числе и непосредственному командиру этого подразделения – капитану Шкилеву. Каждый старался не смотреть ни на других, ни на готовящуюся к переправе машину. Шеремету запомнилось, с каким облегчением все вздохнули, когда он дал команду сержанту выйти из кабины и пошел к машине сам. И с какой благодарностью на него взглянул солдат-водитель, когда он уселся рядом и протянул ему пачку с сигаретами: ну что, орёл, закурим и погнали? Муторное было ощущение, особенно когда мутно-коричневая вода поднялась и начала заливать низ лобового стекла. Казалось – вот-вот двигатель заглохнет и тогда – конец: машину опрокинет, а выплыть в этом ревущем мутном потоке, да еще в зимнем обмундировании – это из области фантастики, мечта идиота, называя вещи своими именами. Ничего, пронесло...

Опасный склон – завыли тормоза.
Ну, «бэтээр», крепись еще немного.
Из – под колес закапала слеза
Дорожкой масла в пыльную дорогу.

Но вот объект – и прямо с ходу в бой.
«Ка Пэ Вэ Тэ» исполнил сольный номер.
И снялись «Мухи» огненной стрелой,
И в цель помчались, как на ипподроме.

Распахнут люк, летим под синевой.
В припадках содрогнулись автоматы.
И как всегда – с холодной головой
Пошли вперед Дзержинского солдаты.

Ну вот, и «кагебе» там свой спецназ, оказывается, «обкатывало». Точнее – «обстреливало». Ребята они были, судя по всему, и храбрые, и толковые. Во всяком случае, чувствуется, что то, о чем поют, знают не понаслышке.

Папаша Бог застыл на небесах:
Вот непоседы, что мне с ними делать?
Пошли им свет, удачу в паруса,
Пусть будет жизнь наградой им за смелость.

Куда бы нас с тобой не занесло,
Мы пронесем удачу как награду.
Мы средь живых – нам, значит, повезло,
Папаша Бог – дежурный по «Каскаду».

Шеремет как-то раньше не обращал внимания на это обстоятельство. Так, выходит «Каскад» был отрядом спецназа КГБ? А не ГРУ? Хотя, в принципе, какая теперь разница: были там из «шурави» и армия, и КГБ, и МВД, и партийно-государственный аппарат, и всякие другие – и все равно не удержали, проиграли. Одни воспоминания остались. Да еще рубцы. На душе – практически у всех, а у многих еще и на теле. Но для осознания этого время тогда пока не пришло, пока еще представители разных родов войск рассказывают практически об одном и том же, но каждый по-своему.
Вот бравая разведка, правда, довольно лаконично, коротко:

А у разведчика судьба порой
Коротка, как рукопашный бой,
И небо синее над головой
И легко до звезд достать рукой.

А ты прислушайся – летят-гудят
«Трассера» по тишине ночной
И, разрезая воздух, пролетят,
Над твоею головой.

Да, разведчики – это не просто военная специальность, это – и личная храбрость особой пробы, и острый живой смекалистый ум, и лошадиная выносливость, чтобы выдержать все огромные физические нагрузки. Но главное – это характер, чтобы собрать всю свою силу воедино и преодолеть все. Прижиться в этом суровом братстве мог не каждый. Это надо было выдержать. Но кто уж приживался тот уже не уходил. Шеремет вспомнил своего писаря Сашу Петрова. Санинструктора, которого он взял к себе из медбатальона. Развитой физически и умственно паренек, за плечами два курса института. Служишь себе в штабе – ну и служи. Нет – хочу в разведбат. Романтики захотелось. Шеремет видел, что парнишка слабоват. Не так физически, как нравственно. Не было в нем мужского характера, надо было еще ковать. Попытался объяснить – не слушает, настаивает на своем. Ну что же, охота – пуще неволи. Хочешь – иди. Но запомни: по горам ходить с разведвзводом – это тебе не в штабе дивизии за столом сидеть, сводки по телефону собирать да бумажки писать. Не послушался, ушел. Через месяц встретил Сашу в медбатальоне. В белом халате, дежурит в приемно-сортировочном взводе. В глаза не смотрит, покраснел... Не прижился, не выдержал. Слава Богу, хоть не сломался совсем. Да что там молодой парнишка – тут даже не каждый профессионал мог выдержать, кадровые офицеры-разведчики ломались. Шеремет вспомнил того майора из Московского округа, который заменил командира разведбата Николаева. То ли из Таманской, то ли из Кантемировской дивизии. Весь из себя такой военный – а в горах не смог, не потянул. Отправили служить в Кабул, в штаб армии, потом там в кадрах «на орденах сидел» – наградные оформлял. Шеремет его потом встречал – выглядел прекрасно. И именно от него порой зависело, получит боевой офицер, тот, который «потянул», свою выстраданную награду, или наградной лист возвратят в часть, без всяких объяснений, с короткой бюрократической резолюцией: «Без реализации». И какой-то закорючкой вместо подписи. Почему «без реализации», кто и где поставил эту закорючку, а главное – почему? Поди, разберись. Ищи ветра в поле... А награда тем временем уплыла. Шеремет так трижды добивался награждения орденом отличного парня – начальника службы полка Дамира Валеуллина. И еле пробил только на четвёртый. Почему «дробили» и кто – так узнать и не удалось.
Ну да не об этом речь. Разведчики на недостаток внимания и признания обычно не жаловались. Их больше беспокоило другое:

Вы нашей славе не завидуйте,
Что дарят девушки порой цветы.
Быть может, завтра в темноте ночной
Заклинит автомат иль магазин пустой.

А ты прислушайся – летят-гудят
«Трассера» по тишине ночной
И, разрезая воздух, пролетят
Нарушая наш покой.

Шеремет усмехнулся про себя: молодости свойственно жить в несколько романтизированном мире. Чего-чего, а того, чтобы девушки цветы нашим дарили, он не видел и не слышал. Может быть и были случаи, когда активистки какие-нибудь по велению своего партийного начальства, но это – явно не сцены типа освобождения Европы Советской Армией. Иное дело награды: их им давали относительно щедро и наши, и афганцы. По сравнению с обычной «пехотой» или другими родами войск, конечно. Там встретить солдата или сержанта с медалью, а тем более с орденом было редкостью. У разведчиков же – вполне нормальным явлением. И они того заслуживали.
Хотя и у этих мужественных и храбрых парней иногда наступали минуты душевной слабости. Когда они вдруг начинали чувствовать себя уязвимыми. Обычно «это» накатывало ближе к замене. И чем ближе к замене, тем больше «это» проявлялось у тех, на кого «оно» находило, естественно – не у всех. Или просто другие умели держать себя в руках? Называть «это» страхом Шеремет бы не стал. Ибо эти люди неоднократно доказывали делом, в бою свою храбрость. Но вот что-то в них вдруг ломалось – и они больше не хотели рисковать. Такое случалось и с солдатами, и с офицерами. Он хорошо помнит того здоровенного старшего сержанта из разведбата, Попов, кажется его фамилия. В литую грудь будто вколочены два ордена Красной Звезды. Такое даже у разведчиков встречается не часто. И неожиданные слова из его уст: «Все, товарищ майор, я свое отходил. Пусть теперь другие ходят...А мне надо домой с целой «дубленкой» вернуться. Я свое отдал, хватит. До «дембеля» всего пару месяцев...»
Или оттуда же майор-замполит. Тот перестал ходить на боевые за полгода до замены. И, мучаясь своей внезапной слабостью, даже стал крепко попивать. Кому охота, чтобы за какие-то считанные дни до замены с ним случилось так, как в песне:

Быть может, завтра среди этих гор
Придется нам вести последний бой.
Ну что ж, с судьбою бесполезен спор –
Друг отомстит за нас с тобой.

Мы мстили им, они – нам, и те, и другие считали себя правыми, результат известен...
Правда, иногда бывало, что отомстить и есть за кого, и есть кому, но вот «за что» – тут совесть большой вопрос ставит. Ибо и наши разведчики не всегда были агнцами Божьими. Шеремет вспоминает трагическую гибель командира разведроты одного из полков капитана Мандрыки. Который буквально за несколько дней до своей замены решил барахлишком да деньгами разжиться, чтобы было с чем домой ехать, а не с пустыми руками. Кровь предков, должно быть, взыграла, вспомнила, как казаки- запорожцы грабили побережье Турции несколько поколений назад. Или обыкновенная алчность человеческая верх взяла. Но дал себе слабину человек – пошел с группой отборных ребят пограбить кишлак. Начали «шмонать» один дом, а там мужчины за тоненькой глинобитной ложной стенкой спрятались на всякий случай. Но когда поняли, чем тут шурави в их доме занимаются – внезапно взломали стену и взяли наших в ножи. Они даже автоматами не успели воспользоваться. Ну а те, схватив автоматы только что ими убитых, врезали по остальным нашим разведчикам, стоявшим на стреме. В результате – пять трупов, из них один – герой афганской войны, капитан. Дело замяли, все списали на «боевые»: внезапная «реализация разведданных» – был у них там такой вид боевых действий. Это чтобы на дивизию ЧП не легло, а семьям пенсии хоть платили. Не писать же правду...
На смену разведчику пришел танкист из Баграма. Странная была эта война, а ещё более странными были некоторые решения командования. Мотострелковые дивизии были введены в Афганистан в такой же организационно-штатной структуре и с такого же типа вооружением, как, например, в Группе советских войск в Германии. В стране, где восемьдесят пять процентов территории – горы, в составе дивизии был предусмотрен танковый полк. Правда, танки были не новенькие, как на Западном ТВД, а старые Т – 64. Для действий против противника, у которого не было даже банального самолета – «кукурузника» или вертолета, мы имели целый зенитно-ракетный полк. Ввиду невозможности использовать танки по прямому предназначению, на них построили боевое охранение гарнизона. Пусть стоят и грозным видом «духов» отпугивают. Зенитно-ракетному полку тоже нашли применение: это на него в основном начальник ГСМ списывал все то немалое количество спирта, который выпивался доблестным воинством, в первую очередь – штабом дивизии и великим множеством всяких приезжих проверяющих. Понадобилось несколько лет, чтобы принять по этим бесполезным полкам соответствующее решение: танковые переформировать в мотострелковые, а зенитно-ракетные вывести в Союз. Должно быть всё опасались: а влруг третья мировая война начнется – как же тогда с Пакистаном и Ираном воевать да к Индийскому океану пробиваться?
Но тогда, в 1983 году гордых своими эмблемами и черными околышами танкистов пока еще не переделали на «пехоту». И не загнали в Панджшер возле горного кишлака Руха. Где они вынуждены были зарыться в скалистый грунт, спасаясь от душманских снайперов. Пока они еще поют, как они ходили на войну на своих грозных боевых машинах. На душманов они, безусловно, производили надлежащее впечатление. Жаль только, что не смогли добраться туда, где они были нужны больше всего и где душманов было больше всего – в горы. Но тем не менее – танкист воспевает свои «танковые» подвиги. Такие, какие они есть:

Шли сегодня танки без привала
С грохотом осколков по броне,
Здесь учений нет и радуг мало
В этой необъявленной войне.

Жаркая нерусская погода
Оседает пылью на броне.
Оседает вот уже два года
На афганской этой стороне.

Дороги секунды здесь, ребята,
Не учебный в поле танкодром.
За ошибки платим не караты –
Кровью и любовью отдаем.

Последнее слово произносит неразборчиво, но смысл и без того достаточно ясен. Все верно – и относительно танкодрома, и что касается ошибок и секунд. Шеремет вспоминает одну из своих поездок в 177-й полк, в Джабаль-ус-Сарадж. Банальную, как и многие десятки других. Отличие, казалось бы, единственное – она была последней в том 1983 году. Под самый Новый год. И вполне могла бы стать последней и для него самого. Как всегда размеренно гудел движок головного бээрдээма, в котором он ехал, за ними деловито тянулась колонна грузовиков. Неспешно, чтобы никто не дай Бог не отстал. Владимир привычно сидел в открытом люке. Грудь от ветра и пули снайпера немного прикрывала откинутая бронированная крышка люка, на неё он привычно повесил автомат. Они уже подъезжали к Чарикару, административному центру провинции Парван, поблизости был КП артдивизиона, охранявшего этот маршрут. Не взирая на такую плотность наших сил, эти места почему-то считались нехорошими. Почему – для Шеремета было не совсем понятно. Слева тянулась плоская равнина, справа – сплошные дувалы, прерываемые узловыми точками домов. Часть из них уцелела в огне войны и курилась дымком очагов, часть же пала ее жертвой и глазела на дорогу зияющими пробоинами в стенах. Вот знакомый приметный дом, в котором была полностью разрушена передняя стена во втором этаже. И он неестественно весело смотрел на дорогу бирюзово-голубоватыми обоями обнаженной комнаты. Всё как всегда. Внезапно в уши ударил громкий звук непривычно гулкого выстрела. Перед носом бээрдээма пронеслось что-то темное в сизой струе. Да это же гранатомет! Он из него сам стрелял недавно на занятиях по командирской подготовке. Шеремет сорвал с крышки люка автомат и повернул ствол в сторону дувалов. И тут же сначала увидел, потом почти одномоментно услышал второй такой же дымно-гулкий выстрел. И вторая такая же сизо-темная струя пронеслась сразу за кормой бээрдээма. Второй гранатомет – это уже серьезно. Чуть раньше него это понял, а может, просто больше испугался водитель-механик, который рывком бросил машину вперед. Так, что Шеремета едва не сбросило наземь. Захлопывая за собой крышку люка, он услышал ушами и почувствовал кожей, как вслед по броне градом пробарабанила очередь. Замешкайся он на секунду, останься снаружи – и смело бы его этим градом с брони, под колеса идущих вслед тяжёлых машин. Как не раз бывало с идущими десантом на броне при попадании в такую вот засаду. Когда о тех, кому не повезло вспоминали лишь в пункте сбора. Так что секунды – они дороги, ох как дороги. Не всегда, но порой. И особенно здесь, ребята...

Пронесется пыль в Афганистане,
Вихрем чьи-то жизни прихватив –
Пусть им вечным памятником станет
Этой песни о войне мотив.

Ждут своих ребят девчонки где-то,
Фотоснимки бережно храня.
Впору нам встречать любви рассветы,
А не пули в полосе огня.

Жизнь такая наша, безвозвратно
Прожитых когда-то мирных дней.
Умирать нам, вроде, рановато,
Но приказ не выполнить страшней.

И слова не ахти, и с рифмой нелады, но чем-то берет за душу эта бесхитростная солдатская песня. Это ж надо так подметить: « в пору нам встречать любви рассветы, а не пули в полосе огня». Шеремет задумался. Он был там офицером, уже и не юным. А эти ведь – совсем пацаны. Причем он-то ехал добровольно, а эти, мягко говоря, не совсем. Да... Если бы дети и внуки тех, кто принимал решения там, наверху, были среди этих ребят – вряд ли эта война затянулась так надолго. Один, другой получил бы «цинк» – и сразу бы нашли «политическое решение». Причем на этот раз по-настоящему мудрое, а не в кавычках. Но – дети и внуки советской элиты солдатами не служили. А тем более в Афганистане. Со всеми вытекающими последствиями для детей и внуков всех остальных, «простых советских людей».
С бесшабашным голосом танкиста резко диссонирует следующий – неуверенно тягучий, с восточным акцентом. Наверное, узбек или таджик. Судя по всему – пехотинец. Пытается петь на мотив известной песни Владимира Высоцкого об альпинистах «Здесь вам не равнина...», с мужественным и четким ритмом. Но то ли парень духом подупал, то ли от смущения, что его записывают, внятно слышны лишь первые строчки:

Здесь вам не Союз, здесь климат иной,
Здесь письма долго идут домой.
И здесь за перевалом лежит перевал...

Дальше несколько неразборчивых и плохо рифмованных строк про Родину и про партию, как:

Она поднимает с постелей нас,
Дает оружие и приказ:
Вперед, спеши, солдат,
На большие дела.
Надеемся только на автомат,
На руку друга и пару гранат
И молимся, чтобы машина не подвела.

Да..., у Высоцкого это звучит куда более мужественно:
Надеемся только на крепость рук,
На руки друга и вбитый крюк
И молимся, чтобы страховка не подвела.
Судя по всему, спешить «на большие дела» здесь, в Афганистане, советского узбека не тянет. Тем более, что своих проблем и без того хватает:

Здесь денег много, а водки нет,
Была девчонка – и той уж нет.
Была – и та ушла, изменила с другим.
Пускай гуляет, пускай живет,
Пуская целует, кого найдет,
А я вернусь – любовь свою отыщу.

На последних словах уверенности в голосе у парня поприбавилось. И слава Богу. А сколько солдат-мальчишек, если не загубили, то искалечили себе жизнь из-за подобных «любовей». Шеремет за свою долгую военную службу и насмотрелся, и наслышался. Совсем юные солдаты то стреляются, то вешаются... Причем всегда и во всем прежде всего сурово винят армию. Лишь иногда, и немного, с нотками снисходительности – ветреность таких вот девчонок. Хотя причина, если разобраться, совсем в ином – в неправильном воспитании чувств у молодого человека теми, кому это положено – родителями и школой. Эти самоубийства молодых людей на любовной почве – яркий признак инфантильности, а не зрелой глубины чувств. Поневоле, возможно даже неосознанно свое черное дело делают и молодежные средства массовой информации. Которые во всех своих передачах, песнях, статьях настойчиво буквально вдалбливают будущему солдату, что у него к моменту ухода в армию обязательно должна быть любимая, которая обязательно должна его ждать и быть ему верна. Не очень-то задумываясь: а нужно ли это все восемнадцатилетнему мальчишке, не сломает ли весь этот груз искусственно навязываемых ему чувств его еще неокрепшую душу? А потом, когда случается непоправимое, все ахают и ищут крайнего. И, как правило, находят – армию. Хотя в наиболее суровых условиях армейской службы, в Афганистане, где оружие, кстати, всегда было под рукой, случаи самоубийств среди солдат были редкостью: постоянно ощущавшаяся извне угроза жизни поневоле заставляла консолидировать на выживание свой внутренний мир.
Будто в подтверждение мыслей Шеремета, голос солдата в динамике зазвучал мужественнее:

Кто здесь не бывал, кто не рисковал –
Тот сам себя не испытал.
Пусть дома он звезды в Союзе хватал с небес.
В Союзе не встретишь, как ни тянись
За всю свою солдатскую жизнь
Десятую долю того, что видели здесь.

Что правда, то правда, комментарии, как говорится, излишни. Но, очевидно, «то, что видели здесь» вновь навело поющего на грустные размышления. И последние три строчки:

В Союзе не встретишь, как ни тянись
За всю свою солдатскую жизнь
Десятую долю таких красот и чудес.

Опять прозвучали очень неуверенно и грустно. Ну а слова «красот и чудес» – и вовсе с тяжким вздохом. Действительно – какие уж тут, в Афганистане красоты и чудеса. Тем более для советского солдата.
Хотя, если вдуматься, они были – и те, и другие. Но только отодвинутые от них тем суровым временем далеко на задний план. У Шеремета до сих пор прокручиваются перед глазами, как на видеоленте, своеобразные афганские пейзажи. И раскаленная зноем зеленая Парванская долина с ее густо прилепленными один к другому кишлаками, отдельными усадьбами и тщательно возделанными и ухоженными участками земли. И величественный перевал Саланг с его снегом и льдом, лежащими вплоть до июня в глубоких ущельях и расщелинах. И небольшие горные кишлаки, застывшие в хрустально прозрачном прохладном воздухе на берегах горных речушек и ручьев.
Любуясь как-то ландшафтом с горба несущегося БТР’а, Шеремет вдруг понял, почему на Востоке так любят бирюзу. Раскаленное солнцем досветла, до какого-то белесо-блеклого оттенка небо, отражаясь в глинисто-коричневой воде арыков и каналов, давало именно этот чудесный изысканный цвет. Цвет жизни. Ибо земля, солнце и вода – это и есть жизнь. По крайней мере, здесь. Нет одного из компонентов – нет и жизни.
Сидящая на наших штыках «народная» власть дала многим бедным людям землю. Но не сумела к этому дать воду. Ибо сломала старый механизм ее распределения, но не создала работоспособный новый. И полученная земля осталась мертвой. Вызывая этим ненависть к новой власти у прежних владельцев и неприязненное недовольство у новых. Не говоря уже о том, что брать чужое по мусульманским законам – большой грех. Поэтому многие бедняки от участия в переделе земли попросту отказывались. Под всякими благовидными предлогами.
Правда, это к красотам природы прямого отношения не имеет. Шеремет вновь пустился в «пейзажные» воспоминания. А какая красота была на южном участке ответственности их дивизии, в районе Суруби, на ГЭС Наглу, которая питала своей электроэнергией Кабул. У него до сих пор перед глазами величественные горные долины с разбросанными тут и там кишлаками, огромная бирюзовая чаша водохранилища. Когда они шли «на боевые» в район Ниджрабского ущелья, здесь обычно устраивался короткий привал. Чтобы подтянуть колонну, ниточкой тянувшуюся через плотину, еще раз все проверить, собраться перед прыжком выше, в неприветливые выжженные солнцем рыжевато-бурые горы. Которые резко контрастировали с бирюзой водохранилища. Некоторые энтузиасты в эти короткие минуты даже успевали искупаться.
В поселке при ГЭС, построенном как и сама электростанция советскими специалистами еще в мирное время, сейчас размещался штаб нашего батальона, отвечавшего за охрану и оборону этого района и участка дороги. Поселок стоял среди горных сосен на берегу водохранилища. Шеремет до сих пор ощущает этот вкус прозрачно-чистого, напоенного хвоей прохладного воздуха. После пропеченного солнцем пыльного Баграма этот уголок казался раем.
Именно там, тогда у него возникло желание приехать сюда, в Афганистан, еще раз. Но когда-нибудь потом, когда здесь все утихнет, и уже не в качестве солдата, а простого туриста. И пожить хотя бы недельку здесь, в этом уютном поселке. И купаться в чистой бирюзовой воде этого водохранилища, не заботясь о том, что на берегу надписи: «Осторожно, мины!».
Но сегодня, в 2005 году до этого, похоже, так же далеко, как и двадцать с лишним лет назад. Когда «советский сокол» в небе Афганистана всердцах пел:

Ох, и сегодня выдался денек!
Я летаю бортстрелком на вертолете.
Я весь продрог, до ниточки промок,
Холодный пот шипит на пулемете.

Сколько раз эти ребята на своих вертушках нас и вывозили, и прикрывали, и выручали, и спасали! Шеремет вспомнил свой первый полет на вертолете в горах. В ходе операции в районе Пули-Чархи «духи» «зажали» в горах разведроту. Появились раненые. Возможности быстро вытащить их оттуда, то есть деблокировать роту, не было. Приближался вечер. А за ночь раненые отяжелеют. Надо было срочно что-то предпринять. Единственная зацепка – у ребят была небольшая площадка. Хотя и с уклоном, и простреливаемая, и всего на один вертолет, да и то с трудом – но все же площадка. А у нас прямо под рукой, в опергруппе – пара «МИ-8». Можно было одномоментно даже не двух, а трех зайцев убить: и раненых снять, и боеприпасы разведчикам подбросить, и «духам» хвосты поприжать ударом «НУРС,ов».
Руководивший операцией начальник штаба дивизии полковник Кандалов вызвал начальника ГБУ (группы боевого управления авиацией) и командира вертолетчиков. Шеремет хорошо запомнил этого молодого капитана: интеллигентное нервное лицо, летный камуфляжный костюм аккуратно подогнанный и чистый, на голове вместо привычной выгоревшей панамы или шлема – щегольская авиационная фуражка. Кандалов изложил задачу. Капитан сходу начал отказываться: и угол наклона у площадки не тот, и безопасность посадки не обеспечена, и вообще «не положено». «Вы что, хотите, чтобы к тем раненым еще и покойники добавились?» В конце концов, уломали.
Но что это был за полет! Прав был тот капитан, что не хотел лететь. Как и прав был капитан из песни Высоцкого, что – «Еще не вечер!». Воистину, летчики – молодцы. Бледный, как полотно борттехник, пока они висели на одном колесе, принимая раненых, ползал возле брюха вертолета, считая пробоины. Понимая, что не перекричит рев винтов, жестом отчаяния показал командиру три выкинутых пальца, то есть – три пробоины. Ничего, выбрались.
Но вывозить раненых было хотя и важной, но отнюдь не самой главной и не единственной задачей вертолетов, а тем более боевых. А этот бортстрелок, скорее всего, с боевого Ми-24. Главной задачей их все же было – воевать, прикрывать и поддерживать с воздуха нас, наземные войска. Не оставляющие свои следы «на пыльных тропинках далеких планет», как пелось в шлягере начала 60-х годов об освоении космоса, а исписывающие «пыльными шрамами дорог» древнюю землю Афганистана, как пелось в другой песне, о России периода Гражданской войны. Главным же средством для того, чтобы это прикрытие и поддержка были надежными, были бомбо-штурмовые удары. Один из которых в стихах и красках описывает «старлей» – авиатор:

Вот левый крен, к прицелу я приник.
И НУРС’ов свист стрелять отбил охоту.
Перевернуло все, но в тот же миг
Я с злостью жму гашетку пулемета.

Кто видел американский фильм о войне во Вьетнаме «Апокалипсис сегодня» – тот легко может себе восполнить и дорисовать некоторые детали, упущенные советским вертолетчиком. Знаменитый американский кинорежиссер Фрэнк Коппола постарался на славу. У нас ничего подобного об Афганистане пока не было. Правда, и мы – не они. И в атаку шли не под трагические аккорды Рихарда Вагнера, а под русское «Вперед,... мать!...Трах – тара – рах!!!». Ну и иные общепонятные выражения, естественно. Как утверждали политработники ещё со времён Великой войны, это были «Ура!» и «Да здравствует...!» Может быть, оно и так, но это уже детали.
Бравый стрелок продолжает:

А под крылом все так же «ФАБ – 500».
Уж если сбросим – тошно станет гадам.
И потому ползут в свою нору,
Но все равно не скроются душманы.

Да... Это они первые лет пять «в нору» ползли прятаться. Потому как, кроме пулеметов «ДШК» китайского производства, иных средств ПВО не имели. Ну а потом, когда у них появились американские «Стингеры» и английские «Блоу пайпы» – иногда становилось уже не совсем понятным, кто же на кого охотится. Во всяком случае, повторения ситуации, воспетой Высоцким в его «Охоте на волков», похоже, не получалось. И не только из-за отсутствия снега...

А час настал на базу нам лететь.
Холодный пот шипит на пулемете.
Подумать только – разве я мечтал,
Что буду воевать на вертолете?

А отчего бы, в принципе, и нет? Дед или прадед, в зависимости от возраста этого бортстрелка, в Гражданскую войну воевал на пулеметной тачанке. Дед или отец в Отечественную – на танке или самолете-штурмовике. Ну а сын или внук сейчас, здесь, в Афганистане – на вертолете. В Советском Союзе только одно поколение из войны выпало – слишком уж долгим был мир между 1945 и 1979 годами. Но потом, похоже, наверстали. По крайней мере, в семье у Шеремета все именно так: дед, отец и вот он, сын и внук. На каждого – по войне, на каждого – по своей, не похожей на предыдущую. И на последующие поколения, похоже, хватит, если исходить из мировой истории. Вопрос – когда? Дай Бог, чтобы позднее и возможно малой кровью. Все же – цивилизация...
Цивилизованного бортстрелка с его «НУРС’ами», авиабомбой на полтонны весом и пулеметом сменил тоже неслабо вооруженный лейтенант-танкист:

Рванулась из-под гусениц земля.
Но дан приказ – и отступать нельзя.
И в грохоте снарядов
Увидел где-то рядом
Кусочек неба, солнца и огня.
А в смотровую щель
акое небо смотрится,
Такой прекрасный день –
И воевать не хочется,
А мне бы лечь в траву,
Забыться в синеву,
Увидеть наяву
Твои лучистые глаза.

Ну что же, такое желание возникло не у одного этого бравого лейтенанта, а у весьма многих, и разных родов войск, и не только у лейтенантов, и неоднократно. Но...

Но тут раздался голос
Как с Луны:
«Товарищ лейтенант!
Со стороны,
Со стороны височка
Есть огневая точка –
Душманский ДОТ
Дорогу перекрыл!»

И теперь воевать не хочется тем более. Потому что хотя «духи» танк с экипажем вряд ли уничтожат, но повредить, привести к утрате хода могут запросто. И придется вылезать туда, под огонь, и «делать» свою такую грозную, но сейчас беспомощную боевую машину. А это уже чревато... Однако предаваться грустным размышлениям лейтенанту долго не пришлось:

Но тут огнем по башне полоснет.
И от тебя живое все уйдет.
И небо станет ясным,
А жизнь – еще прекрасней
Лишь в этот миг покажется тебе.

И грустные размышления сменились горестными: в припеве уже не столько воевать, сколько погибать не хочется. Слава Богу, что орлы-танкисты одни, без пехоты с ее БТРами и БМП на операции не ходили. Да и «Шилки» с их четырьмя стволами, приводящими «духов» в ужас своим сокрушительным огнем, часто бывали рядом. Так что «духам» в пещере, которую они превратили в ДОТ, можно только посочувствовать. Правда, они тоже быстро поняли, что упорная оборона для них – верная гибель ввиду явного огневого превосходства «шурави». А поэтому четко усвоили, что «главное – это вовремя смыться». И, произведя внезапный короткий огневой налет, чаще всего предпочитали быстренько исчезнуть, раствориться среди каменного безмолвия. Разбуженного натужным ревом наших боевых машин и нашей беспорядочной пальбой во всё, представляющее хоть какую-либо угрозу и из всего, что только есть и может стрелять.
«Танковую» тему успешно продолжает другой, судя по всему из той же когорты:

Нам сказали – там на дороге мины.
Нам сказали – вас засада ждет.
Но опять ревут бронемашины
И колонна движется вперед.

Наши нервы снова на пределе,
Здесь для наших душ покоя нет.
Может, в этот раз в афганской колыбели
Засыпать я буду, покидая свет?

Мы не знаем, что там за поворотом.
Мы не знаем, что будет впереди.
Я глотаю пыль и обливаюсь потом,
Автомат прижав к своей груди.

Видно, этот парень не в одну операцию сходил. Ну а «нам сказали» – это для красного словца вставил. Никто нам ничего не говорил, да и ни к чему было говорить – мы и без того прекрасно знали, что на любой афганской дороге, куда и зачем бы мы ни шли, нас могут ждать либо мины, либо засада. А чаще – сначала первое, потом второе. Когда головная машина подрывается, её начинают объезжать и тоже подрываются, толчея и неразбериха, а «духи» лупят тем временем, как в тире – на выбор. Или «возможны варианты», как говорится, – одновременно и огонь из стрелкового оружия, и мины. Как здесь:

Вдруг стрельба нам захлестнула уши,
Засвистели пули у виска.
И казалось – ввысь взметнулись души,
А в сердца лилась бескрайняя тоска.

Взрыв раздался – полетели траки,
И каток от танка улетел.
Нам теперь не обойтись без драки
В тот момент подумать я успел.

Шеремет вспомнил свой первый настоящий бой. Действительно, стрельба «вдруг» и действительно «захлестнула». Только тоски никакой не было. Не потому, что он такой храбрый, просто – не до того было. Он сидел сверху на броне. Шли уже несколько часов, солнце стояло высоко и палило немилосердно. Сначала в кишлаках по дороге еще встречались местные жители, но в последнем кишлаке никого уже не было. Шеремет тогда еще не знал, что это плохой признак – когда из кишлака уходят все, от мала до велика. Что это – знак беды. Беды для нас, пришельцев. Гостей, которых никто из здесь живущих не звал. Кроме присланной из Кабула власти, которую они тоже не звали и не признавали. От мала до велика, от ребенка до седобородого старца.
Слева от дороги поднимались горы, справа тянулась речная долина с небольшим кишлаком. Взрывы мин под идущими в голове колонны бронемашинами и взрывное начало стрельбы спрессовались для него в одно короткое мгновение, за которое он в неосознанном рывке забросил свое внушительное тело внутрь штабной «Чайки». Таким романтическим было условное наименование бронированной машины, которая на боевых операциях служила им и средством передвижения, и управления своими подразделениями, и, естественно, защиты, по крайней мере от душманских пуль и осколков. Он хорошо помнил, как кровь бросилась тогда ему в лицо. Не так от испуга, как от стыда за то, что его могут заподозрить в трусости. Шеремет как сейчас помнит, с какой злостью он тут же схватил автомат и, высунувшись из люка, начал короткими злыми очередями поливать скопления зелени в долине. Душу жгла злость на свою минутную слабость. Но он напрасно переживал – другие, офицеры, даже уже обстрелянные, сделали всё в точности так же, как он. Ну а вся их колонна в целом –

Развернули пушки влево – вправо,
Вся пехота в скалах залегла.
На врагов всегда найдем управу,
Как бы их судьба не берегла.

А куда же они денутся от наших пушек и вертолетов со своими винтовками и пулемётами? Вот в одной из «крепостей», как наши называли большие дома зажиточных афганцев, действительно скорее похожи на фортификационные сооружения, нежели на жилье, на фоне темноты комнаты в окне поблескивает оранжевый пульсирующий огонек – «работает» пулемет. Его засекают в стоящей рядом с «Чайкой» Шеремета БМП. Пушка звонко тявкает, расцвечивая стену дома пылевыми облачками попаданий. Потом – вспышка и туча пыли из самого окна. Огонек погас. Вместе с жизнями тех, кто возле него грелся, унося жизни их –неверных, которые пришли на священную землю их предков. Круг замкнулся.

Этот бой не очень долго длился –
Танк был «сделан» и мы двинулись вперед.
В пелене огня и дыма скрылся
Этот трудный и опасный поворот.

Но «бой не очень долго длился» только для них, для головной части большой дивизионной колонны, растянувшейся на много километров. «Духам» удалось рассечь ее на две части и отсечь артполк с прикрывавшим его усиленным мотострелковым батальоном и тылами дивизии. Этот прием «духов» стал уже классическим: бить по голове и по хвостам, где было много колесных машин, легко утрачивающих ход при обстреле. Так случилось и в этот раз.
Бронированные САУ артиллеристов, БТР’ы и БМП мотострелков могли сами за себя постоять. А вот грузовики сразу грузно осели на своих разутых минами и изрешеченными пулями колесах. С особой яростью «духи» вымещали зло на груженых боеприпасами колесных машинах артиллерийского полка и прицепленных к бронированным тягачам гаубицах. Их ненависть к артиллеристам была вполне объяснимой: своей «работой по площадям», а проще – огнем без разбору, они загубили немало мирного населения. Артиллерийский полк с тылами вынужден был занять круговую оборону и смог возобновить движение только с утра следующего дня. А на связь вышел только через несколько часов после начала боя.
Для Шеремета с его «союзными представлениями» это было совершенно непонятным. Как это так – идет бой, но на протяжении нескольких часов командир полка не докладывает командиру дивизии обстановку на своем участке. Более того – не отвечает на его вызовы. Потом разбирались. Командир полка полковник Кутов ссылался на плохую технику – штатные радиосредства не обеспечивали надежной связи в горах. Так и замяли. А на следующее утро – утратившие ход грузовики с боеприпасами по решению командарма вынуждены были частично сжечь, частично расстрелять с воздуха НУРС’ами с вертолетов. Чтобы не достались «духам» и те не наделали из наших же снарядов фугасов для подрыва наших же машин.
Но бодрому лейтенанту об этом было неизвестно, поэтому он оптимистично выводил:

Да, фортуна вновь меня постигла –
Не взорвался там на мине я.
И шальная пуля не настигла,
И живые все мои друзья.

Шеремета в том первом бою фортуна тоже «постигла». Когда вышли из зоны обстрела и устроили привал, бойцы начали осматривать и ощупывать укрывшую их за своей броней «Чайку». Внезапно старослужащий сержант удивленно его окликнул: «Товарищ майор! Это Вы из этого люка стреляли? Идите, посмотрите». В принайтованном на боку машины стальном ящике поблескивали свежими краями две сквозные пробоины. Продетый через них шомпол автомата безошибочно указывал траекторию пули – как раз на то место, где торчали голова и грудь Шеремета. Стреляли сверху, с горы, причем снайпер, и из винтовки с сильным патроном. Потому что попасть в щель шириной в спину между двумя бронированными крышками люков – это надо было уметь. Шеремет ничего не мог понять – промахнуться было невозможно. Подсказал молодой солдатик, который сидел в чреве машины и лихорадочно набивал расстрелянные магазины, которые они кидали ему сверху. «Наверное, он выстрелил, когда Вы нагибались, чтобы взять у меня новый магазин». С этого момента Шеремет решил, что от пули ему здесь погибнуть не суждено. Осталось одно – не нарваться на мину и не подхватить второй раз здесь гепатит. Один у него уже в Союзе был и второй мог закончиться печально. Но это уже – детали...
Что касается «и живые все мои друзья» – то тут сложнее. Все, кого знал – те в том бою действительно не пострадали. Но в целом они тогда потеряли шестнадцать человек убитыми и сорок три ранеными. Много это или мало – это с какой стороны смотреть. С позиций третьей мировой войны, как их всегда учили – это мизер, не заслуживающий даже упоминания в оперативных сводках. А тем более в военной истории. С точки зрения без малого шестидесяти семей простых советских людей – это для кого необратимое горе, для кого – тяжелое потрясение с более или менее благополучным исходом.
Но об этом тогда и там лучше было и не думать, и не говорить. Ибо раздумье на войне – опасная вещь. Оно лишает дух – силы, сердце – решимости, а руку – твердости, без которых ты рано или поздно – покойник. Особенно если служишь в ДШБР – десантно-штурмовой бригаде, как этот лейтенант, который лихо подхватывает танкиста:

И снова нам в путь, зовет в даль дорога.
Пока мы не знаем, докуда дойдем.
А скалы нам шепчут – потерпите немного,
Надейтесь, что скоро вернетесь в свой дом.

Не знали и знать не могли, где и под кем она опять рванет, неизвестно кем и когда поставленная мина или фугас. Не спасали и специально выработанные горьким опытом правила вождения машин в колонне: строго след в след, машина за машиной. Первое – потому что никто не знает, что там впереди, а тем более слева и справа. Поэтому прошла перед тобой машина – держись след в след за ней, все больше шансов проскочить невредимым и меньше шансов подорваться. Тем более, что «духи» обычно старались минировать и обочины. Чтобы подорвавшуюся машину нельзя было объехать, и чтобы устроить пробку побольше. Но для того, чтобы так двигаться, попадать, надо было идти на минимально возможном расстоянии, буквально машина за машиной, донельзя сокращать дистанцию между ними. Хотя и это не давало достаточной гарантии. Потому что, мины у душманов были, во-первых, разного боевого предназначения, во-вторых, разного механизма действия. Противотанковая мина свободно могла пропустить нетяжелые ГАЗ-66, а тем более УАЗ’ики. И сработать лишь под тяжелой техникой. Так называемая «вакуумная» мина могла пропустить несколько машин, которые как бы подкачивали ее взрыватель и, наконец, взорваться под какой-нибудь невезучей в центре колонны.
В одной из операций так и произошло с подразделением, которое вел Шеремет. На основном колонном пути, по которому они шли, случился затор. А на землю стремительно, как это всегда бывает в горах, опускалась ночь. До места большого привала оставалось совсем немного, всего каких-то три-четыре километра. Застрявшая колонна состояла из преимущественно тяжелых грузовиков, груженых боеприпасами и продовольствием – излюбленный объект для нападения душманов. Было очевидным, что и здесь они своего не упустят. Вкрапленные кое-где в колонну грузовиков БТР и БМП дела не меняли. Своим огнем они могли не позволить душманам захватить колонну, но воспрепятствовать самому огневому налету они были не в силах. В кромешной тьме черной афганской ночи противник, с минимальным для себя риском, может спокойно обстрелять колонну, поджечь грузовики и при подсветке пожара положить немало народу. Шеремету такая перспектива не улыбалась. Внимательно осмотрев идущую параллельно их колонному пути заброшенную грунтовую дорогу и не заметив на ней каких-либо относительно свежих следов, он решил рискнуть. Вывел свои легкие машины из общей колонны и погнал их в объезд. Лучше рискнуть и прорваться, чем остаться заведомо в западне. За ним пошли другие машины потяжелее. Но взрыв под одной из них заставил всех сзади идущих, отчаянно матерясь, пятиться назад. Хорошо хоть мина оказалась маломощной и лишь «разула» переднее колесо у ЗИЛ’а. До смерти напугав водителя и старшего машины – прапорщика из тыловиков.
Так что слова этого парня были достаточно близки к реальной той их жизни:

Фортуна и смерть всегда рядом с нами,
Об этом я раньше лишь в книжках читал.
Теперь это вижу я своими глазами
Я сам это телом и душой испытал.

Тот хлопец – танкист из Баграма, этот – десантник из Асадабада, а поют об одном и том же –

А солнце печет – колючее, злое.
А мне бы напиться, но нет здесь ручья.
А небо большое – такое чужое,
Чужой горизонт и чужая земля...

Шеремет пораженно встрепенулся, отмотал пленку, прокрутил куплет еще раз. Это надо же: солнце – колючее и злое, небо – чужое, земля – чужая, горизонт – тоже чужой, ручья – и того нет. Все такое чужое, как чужие планеты в нынешних импортных фильмах про разные там «звездные войны». Так на что же мы тогда рассчитывали, спрашивается? Да ни на что, если по правде. Инстинктивно старались не задумываться и не влезать в дебри. Из которых, чувствовали инстинктом, разумного выхода нет. Как нет разумного объяснения – «не задумываться». Это был инстинкт самосохранения минимум двух поколений советских людей, переживших Необъяснимое время. И все, что с ним связано, и что еще будет тщательно исследоваться историками начала третьего тысячелетия – как Такое могло возникнуть, быть и существовать. Без малого три четверти века. Но это все – это будет потом, эти мудрствования, этот анализ, эти терзания – откуда что, зачем и почему, и как? Пока же они были советские солдаты и офицеры, комсомольцы и коммунисты на девяносто девять и девять десятых процента, если верить сводкам в политотделе дивизии, которые вынуждены были делать свою нелегкую военную работу. Иное дело, что каждый в меру собственной совести, разумения и человеческих возможностей. И с нетерпением ждали замены.

Треск пулемета раздался внезапно.
Кто-то упал, захлебнувшись в крови.
И вперед ринулись наши солдаты
С криками «Гадов – душманов дави!»

Ах, это были такие минуты,
Что обо всем не расскажешь за час.
Да и рассказывать зачем нам кому-то –
Все, что мы видели останется в нас.

Десантник, не взирая на молодость и малую жизненную опытность, предугадал правильно: все, что мы видели, действительно осталось в нас. Потому что в Союзе оно мало кому было нужным и интересным. По крайней мере простому советскому труженику – строителю коммунизма. Во-первых, – судя по газетам, там, в Афганистане ничего особого не происходит. Поэтому о чем тут рассказывают эти подвыпившие пацаны, о каких рейдах, о каких засадах, о каких боях – непонятно. Врут, должно быть, цену себе набивают.
Во-вторых, воспитанный на советских фильмах о Великой Отечественной войне с их горами трупов и реками крови, советский человек послевоенного образца уверовал, что война – это и есть то, что в кино. И это не так уж страшно – Горы трупов и Море крови. Так и должно быть – бойня с утра до вечера. И каждый день. И все это естественно – на то и война, все это вполне можно пережить. И должно. И ничего особенного в том нет, что конкретной юной душе приходится проливать кровь себе подобных во имя каких-то отвлеченных идей общественного устройства всего Мира. Так надо. И раз ты Советский человек – значит должен.
Поэтому не служивший в армии маменькин сынок с ухмылкой спрашивал своего сверстника-«афганца»: «Ну и скольких ты укокошил?» (ухлопал, шлепнул и т.п.) И, услышав правду, презрительно кривил губы: «Подумаешь, тоже мне – герой...» Не понимая цены единственной и неповторимой человеческой Жизни, которую ему никогда не приходилось ставить на карту. А тем более свою...
Потом, с наступлением перестройки и гласности, когда завеса замалчивания над этой войной приоткрылась, вступила в силу третья причина неприятия, которая вскоре стала доминирующей – «простой советский труженик» никак не мог смириться, как же это так – такие же, как я – но вроде бы и не такие, чем-то заслуженные, чего-то требуют, какого-то уважения, каких-то льгот. Зависть – черта национальная... Ну а родное Отечество изображало в отношении «афганцев» позицию, вульгарно, но верно определяемую в народе как и «вашим», и «нашим». Больно много уж вас, дескать, стало. Признай во весь голос – так тогда надо и войну признать. А как ее классифицировать? Как агрессивную – нельзя. А как освободительную – не получается. Это во-первых. Во-вторых – надо тогда взаправду что-то дать, посущественнее, чем кликуха «воин-интернационалист». А дать-то нечего; потому как страна развитого социализма уже начала вступать в эпоху экономического кризиса. Который надолго пережил и саму страну Советов, и сейчас успешно продолжает держать за глотку своей костлявой рукой большинство стран бывшего и тогда, казалось, нерушимого и непобедимого Союза.
Но лихой десантник, не зная тогда ни своего личного, ни «общественного» будущего во всей его сомнительной красе, благодушно выводил:

Сегодня письмо домой напишу я:
«Родные! Я жив и здоров, как всегда.
Здесь горным воздухом очень часто дышу я,
И с неба счастливая мне светит звезда».

Он и не догадывался, что если бы написал что-либо иное, нежели про горный воздух, то его письмо просто не дошло бы до адресата. Затерялось, так сказать. Как целый ряд писем Шеремета друзьям. Которые вызвали раздражение цензуры своей двусмысленной иносказательностью. «Вроде бы и ничего запретного, но...» Так лучше – в корзину (печку, мусорку или куда там они еще их девали, эти «неудобные» письма).
Откровенничать можно было лишь в песнях, да и то лучше с усмешкой, весело:

Сегодня ровно год, как я попал сюда –
В провинцию Кунар, в Асадабад.
И этот день я не забуду никогда,
И не забудет названный мой брат.

А кто же его забудет, этот день? Уж больше двадцати лет прошло, а Шеремет до сих пор помнит – 29 мая 1982 года. День убытия точный – надо вспоминать, а этот в памяти – навечно, пока жив.

Ты помнишь, брат,
как в марте дали нам приказ:
Вам ехать надо, мол, в Асадабад.
Но будьте осторожней там сейчас как раз
Басмач Мавли-Хусейн собрал отряд.

Конечно, «помнишь, брат». Только вы, парни, ехали в Асадабад, на границу с Пакистаном, а он – Шеремет – в Баграм, в провинцию Парван. Целую неделю, правда, проторчал в Ташкенте в ожидании аудиенции у генерала, начальника одного из управлений штаба ТуркВО. Только затем, чтобы выслушать пятнадцатиминутный монолог этой посредственности, разыгрывающей из себя роль государственного мужа, о сложности обстановки и важности миссии, возлагаемой на Шеремета. О «высоком доверии партии и правительства». Как будто Владимир без него всей этой муры не знал.
А «за речкой», как говаривали в Ташкенте, тем временем началась Панджшерская операция и всю военно-транспортную авиацию бросили на доставку боеприпасов, перевозку личного состава временно прекратили. Шеремет был вне себя от злости. Он изучил уже все, что в Штабе округа было известно о его дивизии. А в очереди на бюро пропусков узнал даже и то, к чему он тогда как-то еще совсем был готов. То есть знал и понимал, что так может быть, но скорее умом, чем сердцем. Когда у молодого парня в штатском, мающегося с ним здесь, чтобы попасть в управление кадров округа, вдруг заскрипел протез на ноге. На деликатные расспросы Шеремета парень объяснил, что он старший лейтенант, теперь – в отставке, списан вчистую, так как подорвался в Афганистане на мине. Сейчас вот «пробивает» себе пенсию, собирает бумаги. Но даже в Штаб округа прорваться не может, так как не знает, к кому конкретно обратиться. А иначе, просто по проблеме, заказ на пропуск не принимают и внутрь не пускают. Бюрократический круг замыкается. Шеремет не выдержал, нашёл ему телефон дежурного по Политуправлению: «На, звони. В конечном итоге они тебя сюда послали – пусть они тебе и помогают». Старлей лишь благодарно улыбнулся. А вскоре, сияющий, заковылял с пропуском через КПП. Он еще не знал, что пока оформит свою пенсию – они с его лица улыбку сотрут. На долгие годы. Не думал тогда, что с ними, «афганцами», так будут обходиться в мирной жизни и сам Шеремет.
Он ведь только начинал, витал в своих архаичных представлениях о воинской службе и воинском долге и пока что все еще торчал в Ташкенте. Ему уже до чертиков надоело коротать вечера в кафе в Центральном парке Ташкента. Наблюдать за бокалом теплого паршивого пойла местного винзавода, гордо называемого «Советским шампанским», как отводят душу перед отъездом в Афган доблестные советские офицеры. Их почти безошибочно можно было различить: кто едет туда впервые, а кто – возвращающиеся командированные оттуда. Новички – те преимущественно тупо пьянствовали в кругу себе подобных, сетуя на свою судьбу, побаиваясь грядущего и твердо зная, что там сухой закон и такого количества выпивки и за такую цену там не будет. Поэтому – гуляй, Вася! Командированные те пили тоже, но чаще в компании с проститутками, надеясь убить таким образом сразу двух зайцев. В Советском Союзе проституция в те времена была явлением весьма ограниченным и нетипичным, поэтому Шеремет с удивлением разглядывал довольно страшненьких «жриц любви». Клюнуть на такое можно было лишь крепко спьяну или с большой голодухи. Причем, что примечательно – все они были европейского типа, ни одной местной. Советская Средняя Азия официально в аллаха не верила, но законы мусульманские соблюдала.
Наконец местные друзья-товарищи помогли и усадили его в тяжелый транспортный Ил-76, груженый авиабомбами. В порядке исключения. И тут Шеремет впервые после встречи с тем старлеем с протезом вместо ноги близко столкнулся с этой войной. С ним в самолете летела группа альпинистов, которым была поставлена задача извлечь из какого-то горного ущелья летчика из подбитого истребителя-бомбардировщика. Или то, что от летчика осталось. Они уже выполняли подобное задание, поэтому волновались не очень. Просто были собранно-озабоченными, как перед большой серьёзной работой.
Часы необычного полета пролетели довольно быстро и вот, наконец, раскаленная солнцем бетонка аэродрома в Баграме. Над которой извилисто струился раскаленный воздух. Домики и самолеты на краю аэродрома смотрелись в нем, как через дрожащее полупрозрачное стекло. Сухой жар враз обдал тело. Сауна, мелькнуло в голове. Только в сапогах и без бассейна...
Ну а потом – потом настали будни. Как и у этих ребят.

В отряде, то есть, в банде – даже пушка есть,
Два миномета и один мулла.
Ну а душманов столько, что совсем не счесть,
Какая ж нечисть там их развела?

Вопрос, в принципе, риторический. Рядом – Пакистан с его лагерями для афганских беженцев и центрами боевой подготовки, по – «ихнему» – моджахедов, по – нашему – душманов или басмачей. Граница – практически открыта. Так что – почему бы и нет? Тем более, что пуштуны – это как бы один народ, волею судьбы и прихотью истории разделенный между двумя странами – Афганистаном и Пакистаном. На окраине Кабула каждую весну появлялись палатки кочевников. И кто с уверенностью мог сказать, кто из этих пуштунов – афганец, а кто – пакистанец? Не говоря уже о других местах, с более свободным режимом передвижения? Они так кочуют веками...

А помнишь, брат, в апреле было трудно нам –
Нас басмачи пытались разгромить.
И в перестрелках мы делили пополам
На жизнь надежды тоненькую нить.

«На жизнь надежды тоненькую нить...» Хорошо сказано, за душу берет. Но разрушало эту душу там, в Афгане другое – постоянная и неизбывная угроза этой жизни. Которая таилась везде: и на дороге, по которой ты сто раз до Того проезжал, и в дукане, в котором ты сто раз бывал, и на боевой операции, счет которым ты ведешь уже даже не на пальцах. А тем более при налете на твой опорный пункт. Когда...

И каждый раз из окон, прямо из пулеметов
Отстреливались мы от басмачей.
Они ж всегда в таких лихих налетах
Теряли своих лучших сволочей.

Совершенно очевидно, что душманам отнюдь не улыбалось терять своих лучших... Поэтому налеты на наши опорные пункты случались не так уж часто. И преимущественно пришлыми бандами. Свои, местные, побаивались ответной лавины огня. Но при случае – не упускали и они. Шеремет вспоминает, как по дороге на Суруби поздно вечером зажали один из наших взводных опорных пунктов. Или, как их потом стали называть, сторожевых застав. И если бы не подоспела группа офицеров штаба дивизии, проверявших как раз службу на маршруте – несколькими «цинками» стало бы больше. Особо отличились тогда братья Головкины – капитан и лейтенант, из семьи кадровых и потомственных военных. Оба – настоящие профессионалы военного дела. И военной службы в целом. Они ворвались на территорию окруженного ВОП’а на одной «бээмпэшке» и своим бешеным натиском сбили боевой пыл «духов». Ну а там и остальные подошли. Повезло ребятам. И тем, что тогда на Суруби, и тем, что сейчас в песне:

Но вот Мавли-Хусейну надоело воевать
Решил он в Пакистан перемахнуть.
На это нам, конечно, с братом наплевать –
И мы не прочь немного отдохнуть.

Но пока на востоке Афганистана, на границе с Пакистаном ребята получили передышку, в остальных местах продолжали воевать. В том числе такой же «дэшэбээровец», но судя по голосу – постарше, должно быть, ротный. И слова, и тон – и конкретней и решительней, и позабористей. Без околичностей, ближе к теме...

Дэ Рэ А – много гор и высоких перевалов.
Среди них – Карманджор,
лазурита там – навалом.
А еще – басмачи, нам их надо выбивать.
Басмачи Афгана, вашу... мать!

Да... Басмачи – они всюду, и выбивать их надо, естественно, отовсюду. А вот лазурит – это только там, в Панджшере. Говорят – Ущелье Пяти львов, если по-русски. Ну а лазурит – это камень легендарный. Среди «шурави» была распространенной уверенность, что именно на деньги, вырученные от продажи этого камня «король Паджшера» Ахмад Шах Масуд содержит свою «армию». Которая, в свою очередь, прочно удерживает Панджшер и не пускает туда уже не один год ни центральную власть, ни «шурави», ни вооруженные формирования других вожаков афганской контрреволюции. Ну а на самом перевале Карманджор –

Там душманский отряд под командою Булдода.
А у них, говорят, ДэШэКа и минометы.
Только нам – «парванист»,
нам на это – наплевать.
ДэШэКа Афгана, вашу ... мать!

Ничего не скажешь – молодец ротный: и слова, и тон – речи не юноши, но мужа. Вот только, чтобы на ДэШэКа вертолетному десанту «наплевать» – это еще как сказать. Шеремет вспомнил свои вылеты в горы на вертолете в ходе боевых операций. Как летчики частенько бросали свои вертолеты в крутые виражи, едва не задевая склоны ущелий, на которых то тут, то там вспыхивали оранжевыми гвоздиками пулеметные очереди. Одна, хотя бы короткая – но в цель, по летчикам или по движку с лопастями – и всем конец. При попадании просто в фюзеляж – похороны в индивидуальном, так сказать, порядке, кому как повезет. Шеремету везло, хотя предупреждения – зарубки на память Судьба делала. После одного из таких полетов, уже по приземлении, заметил в соседнем сиденье, рядом со своей сумкой дырку. Просунул палец, повертел, нашел глазами отверстия в фюзеляже. Нет насчет «парванист» – это, конечно, десантник загнул. Быть безразличным к этому нельзя. Иное дело – привыкнуть. Потому что воевать-то все равно надо:

Вот ракета пошла – начинаем мы работу,
Лезем прямо с борта под огонь их пулеметов.
Вот теперь – поглядим, кто умеет воевать.
Перевал, твою Афгана... мать!

Относительно «поглядим, кто умеет воевать» – это с какой стороны смотреть. Такой и результат увидишь. Если с нашей – так вроде бы это мы им «дали», и перевал взяли, да еще с лазуритом заодно. Если ж с их стороны взглянуть – так это они оказали упорное сопротивление, нанесли урон наступающим «шурави» и планомерно отошли на заранее подготовленные позиции с целью сохранения живой силы. Чтобы на следующий же день после нашего ухода восстановить все, как было.
Но это будет только завтра. А пока:
Нас обед застает запыленных и уставших.
Водка нас не берет,
так что молча пьем за павших.
Но зато Пакистану лазурита не видать.
Пакистан, твою Афгана... мать!

Шеремет вспоминает, как в одной из операций удалось захватить целый караван с лазуритом, направлявшийся в Пакистан. Добычу отправили в штаб дивизии, в Баграм. Пока додумались организовать надлежащий контроль и охрану – половину растащили. Говорили, что весь груз стоил десятки, если не сотни тысяч долларов. Ну да кто мог тогда точно знать? А потом – и подавно, что правда, а что – обыкновенные «военные байки»?

И вернувшись домой, чтоб не все было забыто,
Мы захватим с собой по кусочку лазурита,
Чтобы вспомнив, как было,
с усмешкой мог сказать:
Лазурит, твою Афгана... мать!

У многих наших первоначально жадно блестели глаза: золото! Но вскоре успокоились: просто вкрапления каких-то солей. Но все равно – красиво. Шеремет тоже прихватил с собой кусок красивого камня. И он долго лежал у него на стеллаже с книгами, притягивая взор своей густой синевой с редкими яркими золотистыми крапинками. Пока не выросла старшая дочь и не отдал ей – на счастье.
Послесловие из дней нынешних: «Лазурит (ляпис – лазурь), минерал подкласса каркасных силикатов, – синий, зеленовато-голубой... Ценный поделочный камень; природная синяя краска (ультрамарин)» – Советский энциклопедический словарь, изд. 4-е, 1988 г., с. 683. Просто и прозаично... Это для тех, кто не знает, кто не был. А для нас, кто был, по-прежнему – «Лазурит,... Афгана,...!» Хоть и не так научно и правильно, зато по-нашему, по-мужски, по-«афгански».
Война войной, а обед – по распорядку, так говорилось в одном из популярных фильмов советской поры. Рано или поздно любая боевая операция закачивалась и для «пехоты», и для танкистов, и для разведчиков, и для авиаторов. Части и подразделения, наполняя воздух ревом моторов, гарью выхлопных газов и пылью пройденных дорог, извилистыми змеями втягивались в ворота своих обнесенных колючей проволокой, малозаметными препятствиями и минными полями военных городков. Все, дома...И одной из главных задач остававшихся в ППД было подготовиться к встрече возвращающихся воителей и, в первую очередь, «организовать помывку личного состава, прибывшего с операции, в бане». То есть обеспечить то, к чему страстно взывал молодой голос на мотив соответствующей песни Владимира Высоцкого – «Протопи-ка ты баньку, хозяюшка...»:

Протопи-ка ты баньку, Васильевич –
После рейда я пылью припал.
И заставь нам столы маслом сливочным –
Я давненько его не едал.

Тому, кто здесь не бывал, трудно было понять. Потому что в Союзе это уже давно было не в диковинку – там давно каждый мало-мальски уважающий себя воинский начальничек, а тем более настоящий отец-командир заводил себе в качестве непременного атрибута своей самодержавной власти так называемую «сауну» или попросту «баньку». И все любили это занятие – хорошо попариться в баньке, выпить, закусить... Но в Союзе банька была баловством, а здесь – одной из тех немногих отдушин, которые позволяли человеку продолжать чувствовать себя человеком, одним из немногих уголков, где он мог отдохнуть и физически, и, как это ни кажется странным, морально. «Банька» была одним из едва ли не главных удовольствий для солдата или офицера на этой чужой земле, а тем более после боевой операции.
Понятными и близкими для любого «афганца» были и кулинарно-гастрономические пассажи прибывшего с операции воина-интернационалиста:

А консервы запрячь-ка подальше с глаз –
Не могу я спокойно смотреть
На ставриду в известном всем соусе,
Овощную проклятую смесь.

Банки с этими консервами катались по полу в боевых машинах, пришедших с операции, валялись где попало в парках, ящиками стояли при входе в любую столовую – бери, кто сколько хочет и может, но никто их не трогал. И в то же время многие солдаты, особенно из молодых страдали недостаточностью веса. И клички – обращения типа «Ну ты, скелет! (доходяга, дистрофик и т.п.)» в солдатской среде были не редкость. В чем причина этого парадокса? Очевидно, эти вполне доброкачественные продукты не могли удовлетворить потребности организма человека в условиях экстремальных нервно-психических и физических нагрузок, которым подвергались люди во время боевых операций. А тем более еще не окрепшего, растущего, созревающего организма восемнадцати – двадцатилетнего юноши.
Но кому до этого было дело? Ведь те, от кого зависело решение этого вопроса, рыбные консервы, если и употребляли, то «не ниже» лосося в собственном соку. Ну а их детей «дистрофиком (скелетом, доходягой)» вряд ли кто смог бы назвать даже при большом воображении. Поэтому неповоротливая военная машина так и не смогла как-то улучшить качественную сторону питания, от которой больше всего страдали простые солдаты и офицеры.
И они мечтали о вкусной – нормальной еде и находили выход, кто как умел. Как эти ребята, например:

Отвари нам картошки с бараниной
Из душманских лохматых овец
И чаек поднеси нам заваренный
Для согреву застывших сердец.

Скот в Афганистане, как и другое продовольствие для своей армии, мы не закупали – самим местным жителям едва хватало. Ну а того, что доставляли самолетами, явно не хватало нам. Да и условия для хранения мороженого мяса были далеко не во всех отдаленно стоящих подразделениях. Поэтому находили выход, кто как мог. В частности, воспетая здесь баранина – это так называемые «трофеи». Подстрелить «лохматого душмана», как говаривали некоторые «шурави» из не особо щепетильных, было достаточно частым способом разжиться мясом. Как относилось к этому местное население, догадаться нетрудно...
Гастрономическая тема продовольственной службы уступила место банно-прачечным аспектам вещевой службы.

И белье постели белоснежное –
Мы отвыкли от смены белья,
Сколько дней уж тела наши бренные
Обнимала чужая земля.

Белье после армейских «МПП» – механизированных полевых прачечных, – можно было назвать белоснежным только с натяжкой или в кавычках, но это все же лучше, чем без него вовсе, да и не одни сутки.

Потряслись в «бэтээрах» немало мы
По афганской проклятой земле,
Под ее каменистыми сводами
Вспоминали не раз о тебе.

Эта одна короткая строчка – «по афганской проклятой земле», – для раскрытия сути проблемы, причин нашего поражения в Афганистане значит больше, чем тома научных трудов профессиональных историков. Если они когда-нибудь будут написаны про эту русско-афганскую войну. Для нас эта земля с «ее каменистыми сводами» была проклятой, а для них – родной. А «родное» удерживают всегда с большим упорством, чем добывают «проклятое». Но до понимания этого, а тем более до развязки было еще минимум пять лет. Поэтому лучше уж послушать, почему мужественные мотострелки вспоминали на операции своего старшину:

За матрацы в машинах – спасибочки,
И патронов немало ты дал,
И гранаты как спелые семечки
Раскидали по всем кишлакам.

Гражданскому люду и нынешнему воинству трудно понять, почему «за матрацы в машинах» надо так проникновенно благодарить. Для этого им нужно сначала объяснить, что по существовавшим тогда положениям наша армия в Афганистане боевых действий как бы не вела. И жила по законам мирного времени. По которым матрац – имущество ценное и вывозу из казармы не подлежало. А как будет спать ночью в «бронеобъекте» ранней холодной весной доблестный защитник южных рубежей нашей Великой Родины – это никого не волновало, кроме самих этих бедолаг и их непосредственных командиров. Поэтому матрацы, одеяла и подушки вывозили на операцию самовольно, на свой страх и риск. И под материальную ответственность командиров рот со старшинами. Как «крайних», «стрелочников» за то, что где-то в Москве в Штабе тыла ВС СССР кто-то не хочет решать элементарный вопрос. Ввиду его якобы пустячности и незначительности.
Зато патронов и гранат было действительно вдоволь. Шеремета это поразило сразу по приезде в Афганистан – уйма оружия и боеприпасов при самом примитивном их учете и вовсе без оного. «Стволы» – те еще как-то учитывались, а вот патроны и гранаты – те действительно, как семечки. Да и то – офицеры сплошь и рядом брали из практически неохраняемых пирамид первые попавшиеся автоматы и пистолеты. Но только не свои, чтобы потом не чистить. Правда, это только на какой-нибудь кратковременный и незначительный выезд. На настоящую операцию каждый брал с собой свое, родное. Элементарный порядок начали наводить только летом 1982 г. – на третьем году войны. Да и то...
Шеремет вспоминает, как он, вскоре после своего прибытия, в комнате дежурного по подчиненному ему батальону обратил внимание на огромный, как комод, ящик. Приказав открыть его, он обнаружил диковинную картину: ящик был навалом, вперемежку набит всяческим оружием и боеприпасами – и нашими, и трофейными. И никто толком не мог сказать, сколько тут чего есть и кому оно принадлежит. Как выяснилось – это оружие, снятое с раненых и убитых солдат и офицеров, преимущественно наших. Но самое диковинное: попытка сдать все это на дивизионные склады встретила ожесточенное сопротивление артвооруженцев. Тех, кто должен был бы, казалось, это только приветствовать. Но, как выяснилось, они все это оружие давно списали в безвозвратные потери и возиться с ним по новой им было как-то ни к чему. Зачем? Сколько надо – столько из Союза и привезут.
Вот и раскидывали гранаты, как спелые семечки – по всем кишлакам. Да еще и на доброе надеялись:

Пусть взойдут теперь всходы весенние
На разбитых душманских телах,
И с веселой и мирною песнею
Встретит утро свободный кишлак.

Господи, как мы были наивны, это не то слово, – скорее, страусами, прячущими головы в песок. Да с чего им веселиться-то? Ведь «эти разбитые душманские тела» – это тела их сыновей, мужей, братьев, отцов. Шеремет вспоминает карты наших разведчиков и «особистов» с нанесенной на них обстановкой о противнике, которые он не раз видел в ходе операций. Да это же сплошная синева, сплошной синий фломастер, за которым основы карты не видать. Всюду враг! А мы еще хотели выиграть!
Не вышло. Ничего не вышло. По крайней мере, путного и доброго. «На разбитых душманских телах» взошли лишь новые поколения молодых афганцев, которые просто не знают, что это такое – мир. Ибо они выросли во время войны и на войне. И война для них – привычное, если не единственное состояние существования, которое они знают. А на войне – не до веселых и мирных песен. Тут в ходу песни или горькие, или лихо-победные. Но даже победные, как эта, например, тоже порой таят в себе нотки горечи:

Только вот, Александр свет Васильевич
Сухпайка ты нам дал некоплект,
И «сгущенку» так нами любимую
Не едали мы даже в обед.

За «сгущенку» всерьез разобиделись:
Что за жизнь без «сгущенки» для нас?
Просим впредь Александр свет Васильевич
Регулярно в паек ее класть.

Не ходившему летом в Афгане, на многодневные «боевые», в горы или в пустыню, трудно понять эту детскую страсть к сладкой «сгущенке» у взрослых мужчин, привычных к горьковатому привкусу пота и солоноватому – крови. Для них, казалось бы, в обед в самый раз был бы хороший кусок мяса, а они по «сгущенке» плачут. Но все дело в том, что в ходе изнурительных бесконечных погонь за постоянно ускользающим противником, да еще под палящим солнцем, этот кусок мяса в обед просто не лез в глотку. Тем более в виде мясных или мясорастительных консервов типа «говядина с перловой кашей». Хотелось одного – лечь, упасть, желательно в тенечек, отдышаться, расслабиться, вдоволь попить. И чего-нибудь сладенького, легонького, чтобы и не много съесть – и силы враз прибавились. Аристократический шоколад в паек не входил, покупать – не всем по карману. Да и плавился в вещмешке, согреваемом с одной стороны горячей потной спиной, а с другой – жарким афганским солнцем. Ну а «сгущенка» – в самый раз, всасываемость в желудке и усвояемость – чуть не моментальные, по живительному действию – почти что внутривенная инъекция глюкозы.
Но если «сгущенка» для воина-афганца такой незаменимый продукт, то почему, спрашивается, ему надо так умолять старшину «регулярно в паек ее класть»? Что, могучая Советская Родина не в состоянии была обеспечить свою небольшую воюющую армию таким немудреным продуктом? И в состоянии, и обеспечивала. Но «сгущенку» любили не только советские воины, но и все афганское население. Как и сигареты, и многое другое, что поступало на снабжение советских войск. А поэтому нашу армейскую «сгущенку» и сигареты «Столичные» чаще можно было увидеть в афганских дуканах, нежели в рюкзаках уходящих на боевые действия солдат и офицеров. Шустрые «александр свет васильевичи» на всевозможных участках войскового хозяйства – от ротной каптерки и до армейского склада, – разворовывали и распродавали все, что могли: от банки «сгущенки» и до целых грузовиков с имуществом. В целости и сохранности на складах валялись лишь штабеля всевозможных рыбных консервов и «овощная проклятая смесь»: они почему-то совершенно не пользовались успехом у афганцев, так что продать их не было никакой возможности.
Не в силах искоренить целиком это всеобщее разворовывание, некоторые боевые командиры пытались вводить его хоть в какие-то разумные рамки. Шеремет хорошо помнил, как комдив требовал от тыловиков за счет замены продуктов создавать для обеспечения боевых подразделений, уходящих на операцию, повышенные запасы «сгущенки», сахара и т.п. Очевидно, в части, где служил автор песни, до этого не додумались...
Но славянская душа отходчива, да и «Александр свет Васильевич», очевидно, был все же в целом отнюдь не самым худшим старшиной. Поэтому:

А теперь: протопи-ка ты баньку нам –
После рейда я пылью припал,
Не жалей на столы масла сливочна –
Я давненько его не едал.

И наконец, с чувством:

Протопи – затопи, протопи – затопи,
Протопи – и – и – и!

Ну а после баньки – и поесть, и попить, и не только чаек, и ... Словом – отдохнуть, кто и как хочет и главное – сможет. В другой песне, у Владимира Высоцкого по этому поводу поется:

А ежели останешься живой –
Гуляй, рванина, от рубля и выше.

Грубовато, но в принципе верно. И гуляли – тоже. Шеремет вспомнил одного из лучших командиров полков той войны – подполковника Вертинского Евгения Васильевича. Который, едва заведя полк в расположение, сразу направлялся в баню. Где и проводил большую и лучшую часть своего мирного времени в Афгане. Но только пока не поступила команда готовиться к новой боевой операции. Тогда он быстренько трезвел, вылезал из бани или своей берлоги – заглубленного в землю кунга, на свет Божий и вновь начинал командовать своим полком. Да еще как командовать: мало кто из командиров полков мог похвастать золотой звездой Героя Советского Союза на груди своей и груди своего комбата капитана Руслана Аушева, да еще орденом Красного Знамени на Боевом знамени своего полка. Не зря первый заместитель командующего 40-й армией генерал-лейтенант Виноградов, один из главных непосредственных руководителей боевых действий в Афганистане в то время, побывав как-то в том полку в пункте его постоянной дислокации, в сердцах заявил его командиру: «Слушай, Вертинский: как командир полка военного времени ты – золото, ничего не скажу. Но как командир полка мирного времени ты – г...». Недвусмысленно характеризуя этим порядок в полку и его обустройство. Но вот что удивительно: при все своей кажущейся лихой безалаберности, что касается боевых действий, то Вертинский держал все свое тыловое военно-полевое ворье в ежовых рукавицах. И порядок у него в полку был железный. Его солдаты и офицеры не жаловались на отсутствие «сгущенки» и сахара, боевые машины не останавливались из-за пустых баков от нехватки горючего, в эфир не летели истеричные просьбы срочно подать по воздуху боеприпасы, продовольствие и т. д. и т.п. Все это было заранее собрано, загружено, принайтовано на «бронеобъектах», спрятано внутрь, за броню, и все с запасом, без упования на «дядю».
Где-то он сейчас, подполковник Вертинский? Шеремет виделся с ним в последний раз на операции в Ниджрабе летом 1982 года. Когда он только начинал свою службу в Афганистане, а Вертинский ее заканчивал. И называл себя «советником командира полка». Ибо его «заменщик» уже и прибыл, и принял полк от него. И Вертинский в принципе мог бы на эту операцию уже не ходить и не рисковать. Вернее даже – должен был не ходить, ибо юридически полк сдал. И если бы с ним не дай Бог что случилось – его семья могла бы иметь проблемы даже и с оформлением пенсии. Но он – «парванист», – пошел. Пошел на эту операцию только затем, чтобы подстраховать нового командира в этом первом для него бою. И чтобы тот не положил по неопытности лишних его ребят.
Они сидели с Шереметом в душном кунге, пили противный теплый спирт и закусывали такими же невкусными мясорастительными консервами. И говорили. Один – расспрашивал о мирной жизни, что за городок Белгород – Днестровский, куда он должен был убыть по замене. Другого интересовало, что же здесь за война. Это была его первая крупная боевая операция. Как давно это было! Еще в советские времена Вертинский закончил Академию Генерального Штаба, стал генерал-лейтенантом. Потом пошел, говорят, еще выше, дорос до заместителя министра по чрезвычайным ситуациям. Где-то он сейчас? И помнит ли ту свою последнюю боевую операцию? Наверное, помнит. Потому что и первая, и последняя – не забываются. Иное дело – помнит ли его, Шеремета. Ну, это вряд ли. Время неумолимо стирает и имена, и лица, и даже сами факты, оставляя лишь их более или менее целостные и отвечающие истине фрагменты. Хорошо, что у него если и нет дневников, то есть хотя бы вот эти песни – достаточно прочная опора для ненадежной людской памяти.












И ЭТО – ТОЖЕ ПРАВДА…
Как бы в подтверждение этим мыслям о ненадежности нашей памяти и ценности в этом контексте этих Их песен, в динамике зазвучал дикторский текст. Оттуда, из 1984-го:

Но эти воинственные песни
поются не всегда:
Когда погода нелетная
и писем от вас нет,
Или погода есть – а писем
все равно нет,
Или еще хуже – когда письма есть,
а души в них – нет,
Тогда поется другое.
И это тоже – правда.
Извините, если она порой горьковата –
На то она и правда...

А письма действительно шли раздражающе – долго. Что туда, что оттуда. Ну что, казалось бы, проще : из Кабула, Баграма, Кундуза, Шинданда – со всех наиболее крупных гарнизонов практически ежедневно был «борт» на Ташкент. Это день первый. Из Ташкента ежедневно самолеты во все концы Союза. Это день второй. Пусть еще день на местную доставку – это день третий. Ну умножь все это на два из расчета на родные советские бардак и разгильдяйство – получается шесть дней. Ну пусть для ровного счета неделя. Но не две же! Как это почему-то получалось в реальной жизни. По самому скромному, притом, счету.

Это злило, бесило, раздражало – кого как, в зависимости от темперамента. Но никого не оставляло равнодушным. Поэтому каждый уезжающий в Союз вез с собой пачку писем своих товарищей, которые он должен был опустить в почтовый ящик в Ташкенте, а еще лучше – в Москве или где-нибудь в Европейской части Союза. Об этом знали все, в том числе и советские таможенники с пограничниками на военном аэродроме в Тузеле под Ташкентом, куда обычно приземлялись самолеты «из-за реки». И они скучно – уныло, скорее для порядка спрашивали: «Посторонних писем, посылок не везете?» Заранее зная, что везет и заранее зная ответ – «Нет». Но «таможня» и «погранцы» – тоже люди, хотя и специфические. Весьма. Не все, но многие. Кое-кто. Но – люди... Да и письма домой – это не «наркота» и не «камушки». Которые кое-кто тоже пытался провезти. Вот за этим охотились всерьез. Ну да это уже другая тема...
Хотя было еще одно, что в ряду предосудительного стояло рядом с контрабандой. Это были песни, которые они везли оттуда. В первую очередь такие, как эта. Безошибочно узнаваемый голос подполковника Игоря Косивцова, главного барда в штабе их дивизии, с грустной задумчивостью затянул :

Все идешь и идешь, и сжигаешь мосты.
Правда где, а где ложь?
Слава где, а где стыд?
А Россия лежит в пыльных шрамах дорог,
А Россия дрожит от копыт и сапог.

Господа офицеры, голубые князья!
Я, конечно, не первый, и последний – не я.
Господа офицеры, я прошу вас учесть –
Кто сберег свои нервы –
тот не спас свою честь.

Это была какая-то белоэмигрантская песня, которую Игорь «перешил» на свой лад и приспособил к потребностям их времени и обстоятельств. Кстати, подобные песни были еще одним феноменом той войны. Десятилетиями живя за «железным занавесом», они в большинстве своем понятия не имели о существовании какой-то там эмигрантской русской культуры, тем более в ее «белогвардейском» или «блатном» варианте. И, практически впервые с ней здесь соприкоснувшись, быстро уловили, как ни странно, родственные и даже близкие для себя мотивы.

Кто нам друг, кто нам враг –
разберусь как-нибудь
Я российский солдат, прям и верен мой путь.
Даже мать и отца, даже дом свой забыть,
Чтоб в груди до свинца всю Россию хранить.

Я врагов своих кровь проливаю, моля:
Ниспошли к ним любовь, о Россия моя!
А Россия лежит в пыльных шрамах дорог,
А Россия дрожит от копыт и сапог.

Что в этой песне белогвардейского офицера о гражданской войне в России могло тронуть душу и сердце его «классового врага» – советского офицера, оказывающего «интернациональную помощь» братскому народу Афганистана? Кто знает... Но – трогало ведь. И, почувствовав спрос, предприимчивые афганские торговцы моментально наводнили свои дуканы белогвардейской и блатной «лирикой». Которую охотно раскупали и слушали советские товарищи офицеры, в подавляющем большинстве члены коммунистической партии.
И не только слушали, но и по-своему интерпретировали и исполняли. Голос Косивцова горько – отчаянно рванул:

Не надо грустить, господа офицеры!
Что мы потеряли – уже не вернуть.
За нами Отечество, но нет больше веры,
И кровью отмечен нелегкий наш путь.

Все это, написанное более шестидесяти лет назад о других людях и по другому поводу, как ни странно, практически полностью подходило к их ситуации. Для многих было актуальным это опасение – потерять и не вернуть. Иное дело, что здесь у каждого было свое сокровенное.
Относительно веры – тоже, в принципе соответствовало. Не то чтобы ее больше не было, но все увиденное и пережитое здесь у очень многих ее поколебало, сильно поколебало. Эту веру в безусловную справедливость нашего коммунистического дела и в высокую мудрость наших социалистических правителей.
Ну а относительно того, чем отмечается путь на войне – по этому поводу двух мнений быть не могло. Даже у таких антиподов, как «белые» и «красные». С «зелеными» воинами ислама в придачу.
Были, правда, и различия. Если потомки белых господ офицеров пели:

Пусть мы неприятелем к Дону прижаты,
За нами осталась полоска земли.
Пылают станицы, поселки и хаты
И что мы еще там поджечь не смогли,

то потомки того «неприятеля», который их тогда прижал – потомки красных бойцов, а ныне советские товарищи офицеры, – заменяли русскую реку Дон афганским Кабулом, а пылающие казачьи станицы – азиатскими аулами. И вполне серьезно находили, что то, что у них получалось в результате такой перестановки слов, достаточно верно отражало содержание их нынешних деяний здесь, в далеком Афганистане, более полувека спустя.

Пусть мы неприятелем к Кабулу прижаты,
За нами осталась полоска земли.
Пылают аулы, дувалы, дуканы
И что там, в Афгане, поджечь мы смогли.

Дувалы не горят, вместо аулов там были кишлаки, но суть не в этих деталях, главное подмечено верно – гражданские войны что в России, что в Испании, что в Афганистане, что в начале века, что в его середине, что в конце – все одинаково похожи. Прежде всего своей ожесточенностью и бескомпромиссностью, горем и страданиями простых людей – их участников. Как сознательных, так и невольных, в том числе и таких, как они – иноплеменных . Нелегко было как тем, так и другим, как «мирным», так и военным....
Косивцов прочувствованно рванул аккорды:

Оставь, подполковник, стакан самогона,
Ведь Вы ж не найдете забвенья в вине –
Быть может командовать Вам батальоном:
Чему ж удивляться – ведь мы ж на войне.

«Война»... Это слово никто тогда ни там, ни в Союзе не употреблял. Кроме «вражьих голосов» оттуда, «из-за бугра». Все это называлось «оказанием интернациональной помощи». Это во-первых. Во-вторых, в Союзе комбат или комдивизиона – подполковник были относительной редкостью. Все больше майоры и даже капитаны. Но там, в Афгане, в отличие от Союза, они действительно встречались. И нельзя сказать, чтобы лишь иногда. Дело в том, что в соответствии с действовавшими тогда инструкциями, замена в Афганистан в порядке повышения запрещалась. Только должность на должность, в крайнем случае – категория на категорию. И перспективный в Союзе майор – комбат, не успев своевременно «проскочить» в Академию, «залетал» в Афганистан. Где получал на погоны свою вторую звезду, иногда даже досрочно, но потом опять заменялся в Союз на комбата и отставал от своего более удачливого сверстника, которому удалось отвертеться от Афгана, либо года на три – четыре, либо насовсем. Последнее также нередко – или ввиду естественного старения, или неуспеха, столь же естественного и довольно частого в здешних экстремальных условиях.
Красноречивый пример тому – президент Ингушетии Руслан Аушев, который комбатом – капитаном и Героем Советского Союза ушел из Афгана из своего 180-го мотострелкового полка в Военную академию имени М.В.Фрунзе, вернулся оттуда в свой же полк майором – начальником штаба, получил там подполковника, был тяжело ранен, но командования полком так удостоен и не был – уехал за этим после повторных двух лет Афганистана аж на Дальний Восток.
Ну да это Бог с ним, чего стоят должности, звания и ордена в сравнении с тем, что:

За нами над степью смерть кругами несется.
Спасибо друзьям, что я здесь не один.
Погибнуть и мне в этой схватке придется,
Но все же я русский и я офицер!

Правда, ни Аушев, ни Шеремет русскими себя никогда не считали, как и тысячи других солдат и офицеров, чьи фамилии не заканчивались на «ов» и «ин», но это уже другой вопрос – что в национальном отношении представляли собой Советский Союз и Советская Армия. И интересы какой нации выражали, отстаивали и проводили вжизнь.
То же касалось и сословного содержания. Естественное для этого куплета последнее слово – «дворянин» было стыдливо заменено на «офицер». Но это не изменяло ни смысла определения, ни психологи его носителей: не употребляя термина, в глубине души они, как это ни странно, подсознательно считали себя именно этим сословием. Пусть «красными», но дворянами. В хорошем, истинном значении этого понятия, которое у разных народов и в разные времена обозначалось разными словами – всадники, рыцари, шевалье, кабальеро, шляхтичи, лыцари-козаки, – но означало одно: беззаветное служение Отечеству не потом или кошельком, а своей горячей алой Кровью и своим самым дорогим – Жизнью. По сути вещей, так оно было и у них, советских офицеров. И они также предъявляли к себе соответствующие высокие требования:

А Вы, капитан, не тянитесь к бутылке,
Юнцам подавая ненужный пример.
Я знаю, что Ваши родные в Союзе,
Но Вы же не мальчик, ведь Вы офицер.

В белогвардейском оригинале песни родные капитана не в «Союзе», а в «Бутырке» – Бутырской тюрьме в Москве, проклинаемой не одним поколением узников и в царские, и в ленинско-революционные, и в сталинско-хрущевско-брежневско-советские, и в горбачевско-перестроечные, и в нынешние новодемократические времена.
Шеремет готов дать голову на отсечение, что такая аналогия члену партийного бюро штаба дивизии подполковнику Косивцову даже в кошмарном сне присниться не могла. Просто он интуитивно, наугад заменил слово «Бутырка» на первое подходящее – «Союз», Советский Союз. Какая неосознанная и подсознательная, но двусмысленная замена! И симптоматичная! Просто находка как по нынешним временам для тех, кто готов очернить все, что было тогда, не особо задумываясь, а стоит ли уж так – все? Все подряд. В том числе и это:

Пусть нас обдувает степными ветрами,
Никто не узнает, где мы полегли.
А чтобы Россия всегда была с нами –
Возьмите в Термезе по горстке земли.

Что касается «где мы полегли», то этого действительно никто и никогда не узнает. Потому что хоронить всегда отправляли в Союз, на родину с большой и малой буквы. Солдат – родителям, офицеров и прапорщиков – семье, в тот гарнизон, где она осталась дожидаться возвращения кормильца. Точнее, теперь уже бывшей семье. Ибо жена – она уже «бывшая», теперь она – вдова, дети офицера – тоже«бывшие», теперь они – сироты. Ну а в сопроводительных документах не указывалось, где погиб их муж и отец – под кишлаком ли «Аминовка» или Мирбачакот, в ущелье Панджшерском или Ниджрабском, в снегах перевала Саланг или среди мандариновых рощ Парванской долины. И как погиб – от аккуратной пули снайпера или подорвавшись на мине, разорвавшей тело в клочья.
Относительно же Термеза и горсти земли. Что поделать, из официально декларированного в гимне страны Советов «Союз нерушимый республик свободных навеки сплотила Великая Русь» корневыми во все времена и наиболее устойчивыми к течению времени были слова «Великая Русь». Советские братья–россияне во все времена, про себя, негласно-подсознательно однозначно считали Советский Союз естественным продолжением Российской империи. А не «социалистическим государством нового типа, построенным на началах интернационализма и равноправия наций», как об этом официально громогласно заявлялось. Мнение на этот счёт ещё четырнадцати «социалистических наций» — союзных республик, нравится им такая вольная трактовка, или нет, кремлёвскую верхушку, этнически преимущественно русскую, не особо заботило. Не говоря уже о целой сотне разных мелких национальностей — их мнения и вовсе никто никогда ни о чём не спрашивал в грандиозных делах «социалистической общности народов». Стоит ли при этом удивляться тому, что «свободная» Узбекская Советская Социалистическая Республика и ее город Термез рассматривались не более, чем местом, где можно набрать по горсточке «русской» земли.
Потом, уже новые поколения солдат и офицеров некогда Великой армии, набирали эти горстки в Таджикистане, Чечне. И где там еще придется – кто знает? Но пока:

Не надо грустить, господа офицеры!
Что мы потеряли – уже не вернуть.
За нами Отечество, но нет больше веры,
И кровью отмечен афганский наш путь.

Эту песню они пели обычно в узком кругу. А при большом застолье – уже в его разгаре, даже во второй половине. Когда замполиты благообразно – благополучно покидали общую компанию и шли продолжать начатое среди совсем своих или вообще «в одиночку». Потому что сказать в те времена при народе, в трезвом уме и в здравой памяти – «нет больше веры», – такое никому бы и в голову не пришло.
Красивый уверенный баритон признанного салонного барда душевно завел:

Вновь окрасились горы
Нежно-розовым цветом.
По долинам – ущельям
Заклубился туман.

Это место на карте
Ты отыщешь едва ли,
Это наш гарнизон
Под названьем – Баграм.

Ну это он загнул, для красного словца – «ты отыщешь едва ли». Баграм, главная авиабаза страны, есть на любой карте Афганистана. Даже самой крупномасштабной. Шеремет, когда получил туда назначение, со вздохом и без всякой надежды полез в «Атлас офицера» с его ну уж очень крупномасштабными картами. И что вы думаете? Сразу же нашел. Маленький самолетик и рядом маленькими буковками – «Баграм».
Правда, в последующих словах натяжек было уже значительно меньше:

Нас не голос любимой
Поднимает с постелей –
Поднимает с постелей
Нас команда «В ружье!»
Мы привыкли к разрывам,
Не пугают нас пули –
Лишь без писем из дома
Нам порой тяжело.

Прав, майор, на сто процентов прав! Только «не порой», а – «всегда». Их ждали, этих простых казалось бы листиков бумаги с их незатейливым содержанием. И как ждали! Это была самая надежная из тех немногих ниточек, которые связывали их с Родиной, с нормальной человеческой жизнью. И они готовы были выдерживать что угодно, но при одном условии – чтобы только не прерывалась эта ниточка. Без нее нельзя – тупик и конец.
Красавец– баритон тоже, кажется, это понял. И с грустью и удивлением продолжал:

Только здесь мы узнали,
Как трудна наша служба,
Как и в мирное время
Погибают в бою.
Здесь друзей мы теряли,
И порою не знали,
Встретим завтра ль с тобою
Золотую зарю.

Все правильно. Не воевавшая по-настоящему около сорока лет армия привыкла к службе и отвыкла от войны. Причем сама служба, не имея практической реализации, конечного своего целевого предназначения – победы в бою, тоже потихоньку деградировала. Это в полной мере касалось и этого дислоцированного в Баграме нашего полка истребителей-бомбардировщиков. Привыкшие наносить бомбо-штурмовые удары на полигонах в Германии, Польше и других, если не столь приятных, то по крайней мере, безопасных краях, наши летчики здесь, в горах поначалу чувствовали себя, естественно, неуютно. Но быстро попривыкли... Понадеялись, что

Но окончится служба,
Мы вернемся живыми,
И собравшись с друзьями
За накрытым столом,
Вспомним с ними мы службу,
Службу в Афганистане,
А сейчас все мы вместе
Выполняем свой долг.

Как прихотлива и изменчива судьба. На деле оказалось, что вернуться живым из Афганистана – это еще не означало остаться жить. Шеремет вспомнил свою первую встречу с заместителем, а в последующем командиром этого полка, тогда еще майором с необычной фамилией – Конфедератин. Как они парились вместе у него в их аэродромной баньке. А потом за кружкой спирта разговаривали, как водится, «за жизнь». Он считал себя чистокровным русским и с недоверчивым удивлением слушал Шеремета, когда тот объяснил ему наиболее вероятную версию происхождения и его собственного, и такой фамилии. Кто такие польские конфедераты он понятия не имел. Так нас тогда учили истории. Но дело не в том. Майор Конфедератин был награжден не одним высоким орденом, стал полковником, удачно служил в хорошем округе – Пригорском. И погиб, как рассказывали потом Шеремету, в мирном небе при столкновении двух самолетов. В одном из них он был пассажиром. Вместе с генералом-авиатором, вдова которого стала впоследствии женой героя афганской войны, известного генерала. Это надо же: выжить в Афганистане и погибнуть в Пригорье пассажиром, в праздничный день, когда в воздухе было всего два самолета. Которые нашли все-таки друг друга и свою погибель... «Слепа судьба, изменчива...» как пел ранее «каскадер».
Тему афганских рассветов после летчика продолжил «сухопутчик»:

Поднималась зорька за хребтом горбатым,
Пробивалось солнце сквозь туман проклятый.,
А с рассветом снова по незримым тропам
По земле афганской долго еще топать.

Эта песня считалась среди них тогда одной из самых популярных и задушевных. Хотя, если вдуматься, ничего особенного в ней не было. Было просто то, чего не хватало там:

И тоскуют струны по студеным росам,
По девчонкам юным золотоволосым.
Не грустите, струны, струны, перестаньте –
Ведь мы с вами, струны,
служим здесь, в Шинданде.

А быть может ветер, что траву качает
Унесет за горы все наши печали,
Где мы с легким сердцем чистый воздух пили
Среди трав пьянящих на лугах России.

«Траву качает...» Шеремет лишь усмехнулся про себя. Опять для красного словца. Да не траву ветер там качал, а нес едкую всюду проникающую пыль с мелким песком, который покрывал открытые участки кожи как будто мелким наждаком и неприятно хрустел на зубах во время обеда. Правда, уже к началу 1983 года у них в дивизии практически все столовые переместились из палаток под крышу разных сборно-разборных строений, преимущественно объемистых, так называемых «сэрээмок» (СРМ).
Вот что касается гор – это правда. Они любили в вечерние часы смотреть на север. На фоне предзакатного неба застывшей волной зубатилась горная гряда с иногда поблескивающим на вершинах снегом. Где-то там знаменитый перевал Саланг, ну а за ним уже и Родина. Правда, еще дальше, очень-очень далеко. Но – за ним, мимо не проедешь. Разве что перелетишь. Как чаще и бывало, когда речь шла о возвращении домой:

Размахнется удаль – горизонт огромный.
Мы уйдем с друзьями в гул аэродрома.
Нас винты поднимут над землей Афганской,
И домой спецрейсом ляжет путь обратный.

Шеремет задумался. А каким же он был для него, этот «путь обратный»? Как раз когда он заканчивал сдавать дела и должность, поступила команда готовиться к большой операции, армейской. На аэродром в Баграме нагнали массу вертолетов и штурмовиков. Начало авиационной подготовки было назначено как раз на день его отлета. И все вылеты наших «вертушек» на Кабул отменили. Хорошо, выручил афганский командир авиабазы полковник Карим, с которым Шеремет был в хороших отношениях. Он, в нарушение всех инструкций, своей властью посадил его в афганский вертолет, уходящий в Кабул. Иначе – не попасть бы ему в тот день на «спецрейс обратный». Офицеры экипажа вертолета, зная, что наши очень редко доверяют свои жизни им, с уважительным благодарным удивлением поглядывали на него во время полета. Надо же – не побоялся, уважил. А у него просто выхода и времени не было – надо было успеть на рейс Кабул – Ташкент. Вот и все. И навсегда. Прости и прощай, земля Афганская.
Уже потом до Шеремета дошли слухи, что Карим ушел к «духам». В связях с ними его подозревали еще в то время, но доказательств достаточных не было, вовремя не взяли. Хотя внешне он к нам относился – как лучший друг. Прекрасно знал язык (в Краснодаре учился), любил наши застолья и баньку, и крепкое русское словцо. Не говоря уже о другой половине человечества. Словом – свой в доску! Ну да двойную игру вел не он один. И осудить его у Шеремета как-то язык не поворачивался. Хотя – контра, гад! Если подходить формально. А неформально – нормальный человек... В этом и состоял весь трагизм той ситуации: «или – или», но в то же время «и – и»...
Молодой лирический баритон заканчивал свою песню с того, с чего начинал. Только последнюю строчку изменил – со вздохом рванул аккорд: «По земле афганской – ох, как долго топать!» Ну а раз так – то не оставалось ничего другого, кроме как искать утешения хотя бы в снах. О чем рассказывалось в следующей песне. Не менее любимой и не менее популярной среди нашего воинства – «Кукушка».

Снится часто мне мой дом родной.
Лес о чем-то о своем мечтает.
Серая кукушка за рекой,
Сколько жить осталось мне, считает.

Ты прижался ласково к цветку,
Стебелек багульника примятый,
И звучат ленивые «Ку – ку»,
Отмеряя жизни моей даты.

Снится мне опушка из цветов,
Вся в рябинах тихая опушка.
«Восемь... Десять... Девяносто... Сто» –
Что-то ты расщедрилась, кукушка...

Опушка снилась не ему одному. Шеремет вспоминает один небольшой участок дороги, по которой они обычно ходили на боевые действия, который он очень любил. Это была небольшая тополиная рощица – в излучине речушки в горной долине, на галечной отмели. Напоенные вдоволь водой молодые тополя весело тянулись ввысь, как голенастые подростки. И весело играли с ветерком своей сочной листвой. Среди господствовавшего вокруг гористого коричневато-бурого ландшафта струившаяся в раскаленном зноем воздухе ярко-зеленая рощица казалась занесенной сюда с другой планеты, из той, далекой прошлой жизни, каким-то миражом. Увидев это чудо впервые, Шеремет потом стал заранее готовиться к встрече с этой рощицей: зорко высматривал её появление впереди, потом поворачивал голову, когда она проплывала справа от него и высовывался из кабины, оглядываясь назад, пока она не исчезала в мареве и густой пыли, поднятой колонной.
Потом, спустя лет пять после Афгана, судьба свела его с полковником-летчиком, который чуть позже тоже служил в Баграме. Он тоже помнил эту рощицу. И она у него тоже была любимым местом. Странно. Шеремету всегда казалось – ну что они могут разглядеть на земле, проносясь над ней на такой сумасшедшей скорости, эти летчики? А оказалось – и видят, и чувствуют. Богат и сложен человек, надо только от камуфляжа его хотя бы немного, хоть чуть-чуть осво¬бодить. Хоть иногда...

Я тоскую по родной стране,
По ее восходам и закатам.
На афганской выжженной земле
Спят тревожно русские солдаты
.
Они тратят силы, не скупясь,
Им знакомы холод и усталость,
Дни свои не копят про запас –
Кто им скажет, сколько их осталось?

Все верно, в подавляющем большинстве своем – и не скупились, и не копили, и не берегли... Потому как молодости не свойственна особая забота о своем здоровье. А они там были почти все молодыми. Тридцатисемилетний Шеремет считался ветераном, весьма почтенного возраста, если не пожилым, а десятью годами его старше на всю дивизию было всего два офицера, которых почтительно за глаза называли стариками. На войне нужны крепкие молодые люди с пылкой душой и горячей кровью. Потому как она, война, очень быстро выстуживает и душу, и кровь. И забирает здоровье.
Шеремет вспоминает случайного попутчика по дороге в Союз, когда они оба уже возвращались оттуда, из Афгана. Пожилой, как ему показалось для своего звания, капитан – лет сорока, не меньше. Седые виски, морщинистое высохшее лицо, сгорбившиеся под грузом прожитых лет плечи. В самолете разговорились. Владимир с ним так уважительно и обращался – как с младшим по званию, но старшим по возрасту. Поняв, в чем дело, капитан с невеселой усмешкой спросил: «А сколько же, по-вашему, мне лет, товарищ майор?» Шеремет по-честному ответил. Усмешка капитана с невеселой стала горькой. Достал из кармана кителя служебный паспорт, протянул Шеремету: «Смотрите. Таким я приехал сюда, два года назад. Снимок того времени, специально для паспорта». С фотографии смотрел пышущий здоровьем упитанный капитан. Возраст – лет на семь-десять моложе. Особые заболевания? Да нет, никаких. Так, джентльменский афганский набор – «брюшняк» (брюшной тиф), гепатит. Шеремет поежился: неужели и он так со стороны выглядит? Ведь и у него тот же брюшняк. Гепатит, похоже тоже был, но прошел бессимптомно. Зато еще и малярия. Очевидно, да. Только к себе привыкаешь, по крайней мере раз в день смотрясь в зеркало. Во всяком случае, китель, сшитый еще четыре года назад, болтается, как на вешалке. Молча налили в стаканы, чокнулись: Афган еще никому здоровья не прибавил.

Так что ты, кукушка, погоди
Мне дарить чужую долю чью-то –
У солдата вечность впереди,
Ты ее со старостью не путай.

Сам молодой певун в глубине души, очевидно, уповал, что грядущая вечность и все то страшное, что с ней связано, его минует. Ну, а о старости он тогда не думал. И не помышлял о том, что наступит время, когда ему станет почти вдвое больше, время нынешнее – начало нового тысячелетия. А начатая там война так и будет продолжаться. Продолжая даровать вечность солдатам, правда, теперь уже не русским. Хотя – как знать? Разве спокойным сном спят сейчас русские солдаты 201-й мотострелковой дивизии, выведенной из Кундуза, из северного Афганистана, в соседний Таджикистан? И продолжающей фактически воевать все эти годы? В том числе и против старых своих противников – афганских моджахедов – этнических таджиков, которые приходят на Север помогать своим соплеменникам в «независимом» теперь Таджикистане.
Грустно-лирическую тему продолжает какой-то солдат песней «Светит незнакомая звезда». Написанная на мотив популярной эстрадной песни с одноименным названием, она значительно отличается от своей дышащей оптимизмом первоосновы. И не столько словами, сколько отсутствием казенного «комсомольского задора».

Светит незнакомая звезда,
Год, как мы в песках Афганистана.
Здесь у нас нет хлеба и дождя,
Рядышком граница Пакистана.

Раз песок, значит, воин из наших южных частей, на границе с пустыней Регистан. И время раннее – год восьмидесятый – восемьдесят первый. Потому что с хлебом потом потихоньку наладилось. Правда, в «ПМХЗ» – полевых механизированных хлебозаводах, – черный хлеб пропекался плоховато. Как ни старались, а – невкусный, как глина. Иное дело пшеничный – тот получался вкуснее, чем в столичных булочных.
Шеремет вспомнил, как он впервые, знакомясь со своим хозяйством, проехал от Баграма через Саланг до Доши, самого северного участка зоны ответственности их дивизии. Умывшись после утомительной дороги, они сидели в прохладной тени густой огромной старой чинары и хозяин – наш майор – таджик, – угощал их приготовленным по-своему чаем со свежайшим, только что из печи, белым хлебом. Не взирая на обеденное время, есть по жаре совсем не хотелось. Хотелось одного – этой прохлады, этого горячего чая и этого теплого душистого и пушистого хлеба.
Майор понимающе улыбался. Он был хорошим человеком, но никудышним офицером. И самое лучшее, что он умел – это заваривать чай. К сожалению, для этого должности и звания этого было мало. Особенно там. Пришлось потом отправить его в Союз с понижением в должности. Хотя майор, похоже, отнюдь не скорбел – для него главное было, во-первых, вырваться из этого ада, и, во-вторых, попасть к себе домой. И то, и другое получилось Ну а цена – это уже дело десятое. В Союзе наживем. А песня продолжалась, странное сочетание душевного и воинственного:

Мы ходили в рейды – во дела!
Враг по нам стрелял там из засады.
Перед боем вспоминали вас,
Девушек, что ждать нас обещали.

Ах, где ты, родимый мой дом?
Ах, где ты, родная сторонка?
О чем ты тоскуешь-грустишь,
Моя дорогая девчонка?

А что еще оставалось делать там солдату, кроме как вспоминать и считать дни? Когда не было настоящего дела, естественно. Ну а о том, что оно у ребят бывало нередко, свидетельствуют хотя бы следующие строки:

Сколько нас погибло в городах,
В кишлаках, горах и на пустыне...
Раненых носили на руках,
Павших с боя выносили.

Раз «раненых носили на руках» – значит, в горах парням досталось. На пустынных плато, в «зеленке» – цветущих долинах, которые наша официальная терминология сухо именовала «зеленой зоной», – там можно было выносить раненых на носилках, вывозить на бронетехнике, вертолетами. Иное дело – горы. Обычные санитарные носилки – тяжелые, громоздкие и неудобные при переноске. Специальные горные носилки дальше небольших опытных партий не пошли. Да и их тоже никто бы в горы с собой не потащил. Там каждые лишние сто граммов на счету. Поэтому выносили и раненых, и погибших на руках и на плащпалатках. До ближайшего места, где можно было передать на бронетехнику или, того лучше, на вертолет.
Шеремет вспоминает, какое это было мучительное дело. Скорость передвижения в горах группы, выносящей раненого – не более километра-полутора в час. А часто и меньше, в зависимости от рельефа. Иной раз до ближайшей площадки, на которую мог приземлиться вертолет, добирались по несколько часов. И, погрузив раненого, падали без сил, не в состоянии шевельнуться.
Неимоверное напряжение порой толкало людей на неадекватные поступки. Шеремету врезался в память трагический случай в разведроте капитана Шакалина. По какой-то нелепой случайности к нему попали служить двое солдат-близнецов. По закону они имели право служить в одной части. Вот их и отправили в одну часть, не разобравшись толком, что она в Афганистане. Или сделав вид, что не разобрались. Но ребята служили исправно. И вот на одной из операций случилось несчастье. Когда тащили в горы с собой сорокамиллиметровый АГС ( автоматический гранатомет станковый), произошел случайный выстрел и мина попала в грудь одному из братьев. Но, по другой нелепой случайности, не взорвалась, не убила, а лишь тяжело изувечила. То, что он не жилец – было ясно всем. Но так же ясно было и то, что не сделать все возможное для его спасения – тоже нельзя. Рота, а точнее, то, что от нее оставалось без двух взводов, действовавших отдельно, получила задачу от комдива доставить раненого на ближайшую пригодную для посадки вертолета площадку. До нее было несколько километров. И вот измотанные дневным маршем люди понесли этого раненого ночью по горам, чтобы с рассветом, возможно раньше, его смогли эвакуировать. Они измотались настолько, что не выдержал даже родной брат и в исступлении зарыдал: «Чтоб ты скорее сдох, растяпа, чтобы мы с тобой не мучились». О мучениях раненого брата он не говорил. Конечно, бедняга не дожил до утра. Или ему помогли. О ротном ходила дурная слава и «кликуху» ему дали – «Шакал». Он доложил по радио о смерти и попросил разрешения оставить труп в горах, чтобы забрать после окончания операции. Комдив не разрешил. Позволил лишь не спешить с выносом на посадочную площадку. Чтобы люди отдохнули.
Шеремет тяжело вздохнул. Налил в стакан. Выпил залпом, не закусывая. Надо ли об этом почти невероятном случае вспоминать? С одной стороны – может, и нет. А с другой – может, и да. Уж больно легко льется кровь в фильмах-боевиках разных племен и народов, заполонивших сейчас экраны их телевизоров. И больно легко и красиво умирают. Или выдерживают зубодробительные и ребраломательные удары. Облегчая тем самым искушение у зрителя поднять руку на ближнего. А на самом деле тяжелое ранение или смерть – это страшно, очень страшно. И очень-очень больно. Далеко не так, как в кино.
Солдатика-певца чаша сия миновала. У него самые неприятные воспоминания – это то, что:

Мы в палатках жили целый год,
Часто мы с тобой недосыпали,
Сколько было боевых тревог –
Но с надеждой дембеля мы ждали.

Судя по всему, парень своего дождался – и слава Богу. А вот этот лейтенант – нет. Баритон Валерия Южного в динамиках посуровел: «Эту песню написал Александр Сенотрусов. Саши Сенотрусова уже нет в живых». А песня его осталась, пережила. По крайней мере на то время – 1983 год.

Второй батальон идет по просторам
афганской земли.
Второй батальон, с тобою на смерть
пойдем только мы.
Второй батальон, где комбат, замполит
заменяли нам мать.
Где нас Родина-мать посылала на смерть
и душманов стрелять.

Видно, хороший парень был этот Саша Сенотрусов, да и комбат с замполитом неплохие, раз он их с матерью сравнивает. Потому что в Советской Армии еще со времен, когда она называлась Красной, ходила частушка:

Замполит – что мать родная,
Командир – отец родной.
Нахрена родня такая?
Лучше буду сиротой!

Посылать-то посылала Родина-мать, но стыдливо при этом умалчивала. И делала вид, будто ничего особого там нет – ни стрельбы, ни смертей. Так, интернациональная помощь афганским крестьянам в осваивании отобранной у богатеев земли. Такие себе идиллические картины в теленовостях и в тщательно отцензурованных газетах.
А о том, что :

Перевал весь в огне,
а нам надо идти лишь вперед,
И комбат посылает на смерть
наш отчаянный взвод.
В этом взводе солдаты
злой смерти смотрели в лицо.
Нет не дрогнул в горах,
но оставил там лучших бойцов

– нет, об этом не писали. По крайней мере, тогда, до «гласности» и «перестройки». Когда это сделалось модной темой. Правда, уступающей все же по масштабам освещению «чеченской кампании» в российских средствах массовой информации. Но это и естественно – ведь теперь всюду «демократия». Что у нас, что у них. Только двух букв не хватает для верности.
Ну да сейчас не об этом... Лучше вспомнить то, былое, настоящее, греющее душу и сердце:

Офицерский наш дом –
он всегда открывает товарищам дверь
Кто войдет в этот дом –
он в душе оставляет прекрасную цель.
Чтоб однажды вернуться нам снова
в отеческий дом,
Где отец наш – комбат,
ну а мать – замполит дорогой.

Саше Сенотрусову не повезло – он оказался в числе тех, кому не удалось реализовать ту «прекрасную цель – чтоб однажды вернуться...» Земля ему пухом, он так и не дожил до времени, когда о наличии «афганцев» хотя бы официально вслух заговорили. Ну а если бы и дожил – что толку? Совсем не исключено, что его, кадрового боевого офицера, желающего поступить в Академию, завалили бы на каком-нибудь экзамене. Именно «завалили» бы. Потому что, согласно положению о льготах, при положительных оценках «афганцы» зачислялись вне конкурса. Поэтому им, боевым офицерам, ставили элементарные двойки. Как нерадивым пацанам или бездельникам. Такая судьба постигла, например, в Академии имени М.В.Фрунзе его сослуживца из оперативного отделения штаба дивизии майора Климова, грамотного и самостоятельного офицера. Да и его ли одного? С холодным безразличием, а то и с издевательскими усмешками их отправляли служить дальше. Где их нередко начинали топтать как сильных конкурентов те, у кого загранпаспорта пестрели отметками о пересечении лишь «гэдээровских», польских, чехословацких и венгерских границ. И неизвестно еще, что было бы больнее – пуля сразу или медленное мучительное «жевание». В результате которого очень многие кадровые офицеры – «афганцы» вынуждены были якобы «добровольно» расстаться с армией.
Шеремет вспоминает встречу после Афганистана с одним из своих однокашников, Жорой Фролинским. Он был В Афганистане, а Жора в это время – в Группе Советских войск в Германии. Уже по второму разу. Кто помнил или знает те времена – тот понимает, что это значит и чего это стоило – пробиться туда. Почти как нынче в «воины-миротворцы». Так вот, Жора на полном серьезе, как будто кадровый замполит, пытался убедить Шеремета, что он тоже рисковал жизнью, «защищая западные рубежи лагеря социализма». Правда, это было уже после первой бутылки. На этапе вдохновения, так сказать. «Ты думаешь, что? Мы были смертники! Если бы они на нас пошли – от нас бы мокрое место осталось...» В том –то и дело, что «если бы». Этого ждали мы от них сорок шесть лет, а они от нас. Пока не распался Союз и не стало ясно, что никто ни на кого теперь не пойдет.
Что же касается «мокрого места», то Шеремет вспоминает свое посещение одной из стран НАТО, уже в нынешние времена. И интересную мизансцену, которая возникла экспромтом, когда он перед своим убытием благодарил за гостеприимство хозяина. Он тогда сказал: «Господин генерал! Я прослужил в армии без малого треть века. Из них четверть века я готовился к войне с НАТО. Я очень рад, что последние годы мне не надо этого делать». Они разговаривали через переводчика. «Натовский» генерал после первой части фразы не смог совладать с собой – любезная улыбка медленно сползла, лицо стало тревожно-вопросительно-напряженным. Однако, услышав вторую часть фразы, с облегчением расхохотался и принялся обнимать Шеремета. С какой-то по-детски искренней радостью, не соответствующей его положению высокопоставленного генерала, он, захлебываясь в словах, выпалил: «Вы знаете, и я тоже рад. Мы с Вами служим в армии примерно одинаковое время. Мы у себя здесь с ужасом ожидали, что будет, если вы на нас пойдете. Мы бы не устояли...»
Но этот разговор состоялся много лет спустя. А тогда поддатый Жора бубнил о тяготах воинской службы на западных рубежах, вспоминая при этом из конкретных примеров почему-то лишь «гэдээровские» гаштеты.
А Валера Южный тем временем яростно выводил:

Пусть машины горят
и со скрежетом в пропасть летят.
Нам не жалко себя,
но обидно за лучших ребят.
Нам обидно за тех, кто однажды
не сядет за праздничный стол.
И не скажет: «А помнишь ли, мама,
ведь я обещал – и пришел!»

Не пришел! Ни Саша Сенотрусов, ни тринадцать с половиной тысяч других Саш, Петь, Эдиков, Слав, Дим и сколько там еще у нас есть теперь имен – модных и не модных. Хотя и обещал. Ну да причина выдалась уж больно серьезная. Главная на все времена и для всех племен и народов. И имя ей – Смерть. Только в мирной, сытой, благополучной стране «развитого социализма» эта причина для советского солдата и офицера считалась как бы не существующей: ведь время-то – «мирное»!
И трагедия заката юной человеческой жизни была трагедией только для ее родных, близких и друзей-товарищей. И для самой этой юной жизни. Если только этот солдат или офицер успевал осознать в свой последний миг, что это – Конец. Тот самый, настоящий Конец, после которого уже ничего не остается, нет ни мамы, ни любимой, ни друзей – ничего. Потому что кончилось главное – Жизнь.
Ну а те, кто стоял тогда рядом, но кого она, Смерть, обошла – им оставалось благодарить судьбу за себя и проклинать за него:

Нет, не станем мы плакать – ведь слезы
не красят солдат.
Лишь слезинка блеснет –
и суровее станет наш взгляд.
И второй батальон – нет, не сгинет
в просторах афганской земли.
Так давайте же солнце и счастье
положим в ладони свои!

Солнца и счастья по возвращении домой Валере Южному выпало, очевидно, не так уж много. Во всяком случае, в армии надолго не задержался. Кто знает, что с ним приключилось. Возможно, приобретенный в Афганистане боевой опыт привел его, профессионального офицера, в непримиримое противоречие с повседневной действительностью Армии мирного времени – и он вынужден был уйти? Как не востребованный в данных условиях и даже нежелательный элемент? Если так, то это была трагедия не его одного – многих. Но не только их самих, а и Армии мирного времени, которая не сумела, не смогла или не захотела их, офицеров – «афганцев», принять. Единственных, имевших в то время боевой опыт офицеров. Который, как известно любому курсанту, бесценен. Ибо Кровь цены не имеет. По крайней мере, пролитая в бою. И даже если это не своя, а чужая, вражеская.
Лейтенанта Валеру Южного сменил тягуче-тревожный голос другого лейтенанта:

Опять я иду на заданье,
Смотрю напряженно вперед.
Прощаясь, сказал – «До свиданья!»,
Я чувствую – мне повезет.

Вновь пули играют на нервах,
Зловеще свистят на лету,
Нам надо пройти самым первым
И надо занять высоту.

Очевидно, парень из разведподразделения. «Пройти самым первым» и «занять высоту» – это был прежде всего их удел, их участь и их солдатская честь. Ну а пули, которые «зловеще свистят на лету» – так это был общий удел для всех, пусть себе свистят. Потому что пока ты слышишь их свист – значит, ты жив. Значит эта, свистящая – не твоя. Свою ты не услышишь.

Меня не прельщают награды –
Я просто стать трусом боюсь.
Пройду сквозь любые преграды
И снова живым возвращусь.

Парень, очевидно, спутал «стать» и «слыть». Но смысл в общем-то понятен: надо занять и эту проклятую высоту, и многие другие, потому что иначе – сочтут трусом. А этого любой уважающий, да и не уважающий себя офицер всегда боится, как огня. По крайней мере – обязан, должен. И не только как огня, а, больше того, – смерти. Ибо только тогда он – Офицер.
Что же касается наград – то тут лейтенант явно выдает желаемое за действительное. Награды, конечно, прельщали. Как и положено любому нормальному Солдату. Ибо Солдат воюет за Родину, Честь и Славу. А вещественно-материальное воплощение Чести и Славы – это как раз и есть те награды, о которых бравый лейтенант стыдливо поет, что они почему-то его «не прельщают». Скорее всего, из скромности или потому, что какую-либо просматриваемую взаимосвязь между доблестью и наградой в Афганистане уловить нередко было трудновато. Эту деликатную тему как-то старались обходить, а напрасно. Потому что это было тоже одним из проявлений несправедливости по отношению к этим парням, вынужденным воевать за Родину в дни мира для всех остальных.
Мало зависимо от доблести и геройства, живой и невредимый солдат-рядовой мог претендовать в лучшем случае на медаль «За боевые заслуги». И то если очень повезет. Медаль «За отвагу», а тем более орден «Красной Звезды» – это уже считанным единицам: или исключительным героям, или исключительно везучим, или исключительным негодяям. Чаще эти качества смешивались в невообразимой для нормального человека пропорции. Подавляющее же большинство солдат социалистической Родиной не отмечались никак. Им уже потом, в Союзе, давали медаль с кощунственным, если вдуматься, названием – «От благодарного афганского народа». Эта бессмысленная война давно во всем мире признана позорной. И главаря режима, учредившего эту медаль, «благодарный афганский народ» впоследствии повесил на воротах иностранного посольства, где он от него, от благодарного народа, долго прятался. А медаль осталась и ее носят все бывшие советские воины – «афганцы». По крайней мере раз в году на «афганский» день. Потому как для этого подавляющего большинства эта кощунственная медаль – единственная награда за ту бессмысленную войну. На которой они честно выполняли свой воинский долг: лили горький мужской пот – свой и соленую алую кровь – свою и чужую. В то время как их сверстники об этом понятия не имели и если и проливали пот – то на полях учений, а не сражений, или в постелях своих подружек да на дачных участках. «На производстве» в стране «развитого социализма» особенно «горбатиться» не приходилось. Даже для того, чтобы прослыть «ударником коммунистического труда» со всеми происходящими из этого для «гегемона» различными и разнообразными «трудовыми» льготами и привилегиями, нередко фактически превосходившими Их выстраданные боевые.
Автоматически медаль доблестному советскому воину следовала лишь в одном случае – если приходилось пролить кровь. Свою, естественно, не только чужую.
А при тяжелом ранении можно было и «Красную Звезду» получить. В обмен на потерянную руку или ногу. О большем простой солдат и мечтать не мог. «Автоматом» этот орден ему шел лишь в одном случае – посмертно. А это уж – не дай Бог. В которого он, как простой советский комсомолец, не верил и писал это слово с малой, а не с большой буквы.
Относительно офицеров положение было не много лучшим. Просто все было на ступень выше. Минимум медаль получали практически все. Обычно «За боевые заслуги». Они ее называли иронично «За Бэ Зэ». Намекая на аналогию с ничего не значущей медалью «За безупречную службу в ВС СССР», которую давали в Советской Армии всем без разбору за выслугу лет. Кто в Афгане как-то отличился или повезло – получали орден «За службу Родине в Вооруженных Силах» третьей степени. Много реже – «Красной Звезды». Очень редко – и то, и другое. Или две «Звезды». Две «За службу...» давать избегали – оставалась всего еще одна степень, а полный кавалер этого ордена имел, в отличие от остальных орденоносцев, некоторые льготы. Предоставлять которые Советская Родина не очень-то торопилась. Лучше уж две, а то и три «Звезды». Вопреки всякой логике. Потому что «Звезда» в отдельности ценилась выше, чем «За службу». Но две или даже три вместе «Звезды» никаких льгот не давали. В отличие от «За службу...».
Следующего за «Звездой» ордена – «Красного Знамени» родному отечеству для афганцев тоже было жалко. Его давали очень немногим, преимущественно старшим офицерам-летчикам, командирам частей и соединений. Вне очереди офицеры получали в награду за кровь – «Красную Звезду», за смерть – «Красное Знамя». В списках представленных к награждению их фамилии подчеркивали красным карандашом – чтобы дали обязательно, не вычеркнули. Потому что если представляли из полка, то сначала «корректировали» в штабе дивизии, потом – в армии, потом – в округе, в Ташкенте, ну а иногда и в первопрестольной. Правда, кто уж туда дошел, тот обычно получал. Но бывало и другое.
Шеремет вспоминает, как именно там, в Москве вычеркнули «Красное Знамя» начальнику штаба дивизии полковнику Кандалову – настоящему боевому командиру. И в то же время этот высокий орден нередко получали штабники, практически не вылезавшие из Кабула, особенно из советнического аппарата.
А надо ли вообще об этом? Шеремет задумался. Наверное, надо. Потому что это тоже один из элементов правды о той войне – как Родина, во имя которой они мучились и страдали в то время, когда их сверстники жили мирной жизнью, ценила их тяжкий воинский труд.
И не только тяжкий, но зачастую и смертельно опасный.

Почему вышло так, что остался один?
Я остался один против Смерти своей.
Все убиты друзья, здесь, на скалах – их кровь.
Но пока я живой – буду мстить за друзей.

«Почему вышло так» – вопрос риторический. В этой странной войне все было без правил, в том числе и собственно боевые действия. Они скорее напоминали охоту: то мы на них, то они на нас. Сейчас, видно, в роли охотников – «духи». Ну а мы – в роли известных по Высоцкому волков. Попали в засаду.
«Буду мстить» – тоже лозунг не бесспорный. Так мы и мстили друг другу без малого десять лет: мы – им, они – нам.
Шеремет вспомнил трофейный душманский агитационный плакат, который больно царапнул его по сердцу. На фоне красивого молодого женского лица в черном платке – контуром карта Афганистана. Из глаз женщины густо катятся слезы. Кровавые слезы. И под каждой этой кровавой слезой – фотографии результатов наших деяний: трупы мирных жителей, кровь, дети с оторванными руками и ногами. Плакат цветной и белые окровавленные бинты на смуглых детских телах будоражили душу.
Но молодой советский бард, очевидно, не видел ни этого плаката, ни следов наших деяний. Ни, тем более, в них не участвовал. Хотя это – вряд ли. А поэтому он в своем каком-то отчаянном веселье выводит, как заклинанье:

Будем здравствовать и любить,
Вечно праздновать – долго жить.
Будем здравствовать и любить,
Ну а главное – с честью жить.

Здравствовать, праздновать, любить, а тем более долго жить – все это было за пределами реальности, недосягаемым миражом, в той, другой жизни. Оставшейся там, где далеко за перевалом Саланг светилась Полярная звезда. Для здешней же жизни оставались лишь два последних слова – с честью жить. Насколько это было возможно на этой странной войне без правил. С честью по крайней мере к своим товарищам. Ну а к тем, другим, чужим и врагам – тут уж, как получится. Как они к нам. А они к нам – круто. И опять круг замыкается.

У меня автомат и сто двадцать патронов.
Да еще пять гранат наготове лежат.
Здесь кругом басмачи – слышу их переклики,
Они знают, что я ими в клещи зажат.

Сто двадцать патронов – четыре «рожка». Стандартная носимая норма. Много это или мало? Тут уж в меру разумения каждого. Кто заменял автоматные рожки на пулеметные – получалось уже сто восемьдесят. Кто их к тому же еще и спаривал – получалось еще больше. Ну а были и такие, кто не брал даже и того, что положено. Особенно офицеры штабов и подразделений обеспечения, из тех, кто не робкого десятка. Они быстро усваивали, что по роду своей воинской деятельности им для всякого случая достаточно двух спаренных пулеметных «рожков» на девяносто патронов. Потому, что если уж «зажмут», как этого лейтенанта – то и двести патронов не помогут. Исход будет все равно один:

Вот уже два часа экономлю патроны.
Рядом трупы врагов, слышен раненых стон.
Но враги все идут, и мне надо держаться,
Лишь один в автомате я оставлю патрон.

Желательно разрывной. Для надежности. А еще лучше – граната «Ф –1». Тут не менее быстро, но без осечек. Да еще и с собой кого-нибудь из «духов» на тот свет можно прихватить. За компанию, чтобы не скучно было. Наши там быстро усвоили, что в плен к «духам» лучше не попадать. Поэтому отбивались обычно до последнего. Ну а тем бедолагам, которые все же попадали по тем или иным причинам – им можно было только посочувствовать. Хрестоматийное понятие «восточная жестокость» здесь обретало свой жуткий реальный смысл, от которого буквально волосы дыбом становились.
Шеремет вздохнул, тяжело задумался. То, что показывают нынче в триллерах – жалкий дилетантизм. В жизни все было не менее кровавым, но более обыденным. И от этого еще более страшным. Вспоминать тошно. Наши обычно не успокаивались, пока не найдут по крайней труп исчезнувшего солдата или офицера. Закон был простой: если нет у нас – значит, он у них. Если у них – значит, вернуть – добыть любой ценой. «Пропал без вести» – за это спрашивали и карали беспощадно всех к тому причастных и непричастных командиров и начальников. Поэтому – искали. И, как правило, находили. Даже порой в тех местах, которые обшаривали уже по несколько раз. Это обычно после того, как проводили «воспитательно-разъяснительную работу» со старейшинами кишлаков. Когда, отчаявшись уже найти, собирали аксакалов и в доступной популярной форме объясняли, что «если не отдадите хотя бы труп – «сотрем к ... матери ваш е ...й кишлак с лица земли. Вместе с вами и вашими е...и баранами». Богатство русского языка, решительность тона и выражения лиц шурави не оставляли сомнений, что именно так и будет. Аксакалы уходили советоваться, а вскоре мы находили того, кого искали. Точнее, то, что от него осталось. «Тот, кто однажды видел это – тот не забудет никогда...», как пелось в одной из песен о Великой Отечественной... Правда, по другому поводу. Ибо та война была все же более цивилизованной, что ли. Если можно так выразится. И фантазия испорченного цивилизацией немецкого эсэсовца далеко уступала примитивной кровожадности разъярённого темного афганского крестьянина, взявшего в руки оружие против неверных. А тем более еще и немного подученного. Иногда командиры специально проводили своих солдат мимо истерзанных останков советского воина-интернационалиста. И тогда уже не надо было агитировать, что в плен лучше не попадать. Надо было лишь сдерживать и объяснять, что не все афганцы такие как те, кто сделал это с их товарищем. Но старания политработников далеко не всегда давали должный эффект. Тем более, что психология какого-нибудь замполита роты или батальона – непосредственного «воспитателя» солдат, – мало чем отличалась от психологии обычного строевого офицера. По крайней мере относительно того, что принято называть гуманизмом. И тогда начинались непомерные жестокости с нашей стороны.
И тогда уже, раз сцепившись, эти кровавые шестерни перемалывали тела и души и наших, и их. Иногда факты неоправданных жестокостей получали огласку и некоторых наших офицеров и солдат пытались привлечь к ответственности и даже судить. Конечно, они были виноваты. Но кто их сделал такими? И что сделало? К счастью, таких случаев было немного. Привлечения к ответственности, имеется в виду...
От невеселых мыслей отвлек приятный красавец-баритон безымянного авиатора:

Лишь багряное солнце из-за гор выплывает,
Тишину разрывает грохот мощных турбин.
И не в мирное небо самолеты взлетают,
Потому что душманы стреляют по ним.

И стреляют, и иногда даже попадают. Не так часто, как хотелось бы им, но и не настолько редко, как хотелось бы нам. Шеремет вспомнил, как летел на службу в Афганистан. В компании с командой спортсменов-альпинистов спортивного клуба ТуркВО. Которые должны были найти где-то в горах сбитый истребитель-бомбардировщик и вытащить летчика. Или то, что от него осталось. Но это же было в какие времена! Когда «Стингеров» еще и в помине не было, а наиболее грозным средством ПВО у духов был ДэШэКа. Потом нашим стало намного сложнее:

Нервы сжаты в кулак –
риск большой и опасность
Поджидают ребят за вершиной крутой.
И летят они в небе, самолеты теряя
Лишь бы выполнить долг и приказ боевой.

Шеремету импонировала сохранявшаяся у летчиков, по крайней мере там и в то время, атмосфера некоей избранности их профессии и какого-то рыцарственного отношения друг к другу, по крайней мере, к смерти товарища. Вспоминается гибель вертолетного экипажа «Ми – восьмого» во время штурмовки дивизионной эскадрильей затерявшегося в предгорье кишлачка, служившего базой душманов. Его сбили из ДэШэКа прямо рядом с кишлаком, в зоне ружейно-пулеметного огня. Но разведбат все же отбил то, что осталось от этих троих несчастных.
Останки обычных смертных доставляли в морг. Там их более-менее приводили в порядок, одевали в парадную форму и запаивали в цинковый гроб. Который клали в буднично-неприметного вида большой деревянный ящик из плохо оструганных досок. И «груз – 200» был готов в свой последний путь. Оставалось дело только за «гробовозом» – неприметным обычным Ан – 12, который периодически облетал советские гарнизоны в Афганистане, собирая эту жуткую то ли дань, то ли жатву войны и увозя ее в Союз, в Ташкент. «Черный тюльпан» – такое свое мрачно – «романтическое» название, – этот самолет получил уже позднее. Первоначально «Черный тюльпан» это был позывной «пункта сбора погибших военнослужащих», как его тогда официально называли, в Кабуле. Это странное имя такому невеселому учреждению дал, очевидно, какой-то киноман. Не вполне обоснованно позаимствовав название у фильма «Черный тюльпан» с популярным в то время французским актёром Аленом Делоном в главной роли. Ну да дело не в этом, Бог с ним, с названием. Какая разница – «гробовоз» или «тюльпан»? В любом случае его загоняли в дальний конец аэродрома, подходил грузовик, с которого солдаты буднично-сноровисто перекидывали тяжелые неприметные ящики из кузова машины в чрево самолета. Туда же торопливо ныряли сопровождающие – и все, прощай Афганистан! Жаль только, что вместе с жизнью. Но это уже кому как повезет. Ни тебе «спасибо», ни тебе «до свидания», как говорится.
Иное дело летчики. Для прощания со своими погибшими товарищами они выстраивались всем баграмским авиагарнизоном, с Боевым Знаменем и оркестром. Обшитые кумачом гробы плыли на руках во главе медленно двигавшейся под звуки траурного марша серо-голубой колонны авиаторов. Пока не скрывались медленно в чреве специально присланного благородно-могучего Ил-76-го. А не пропахшего смертью и старостью-дряхлостью Ан-12-го – «черного тюльпана».
Мы, «пехота» лишь молча смотрели на эту величественную траурную церемонию. У наших и жизнь стоила дешевле, и смерть проще, и похороны, естественно, не по первому разряду. Или просто они себя больше уважали? Впрочем, американцы своих погибших во Вьетнаме хоронили тоже не так, как мы.
Но это было для тех, кому не повезло. У поющего же баритона были более оптимистичные планы:

Вы же, милые жены,
нас встречайте в объятья.
Мы вернемся отсюда на побывку домой.
Вы в глаза нам взгляните и сильнее любите,
Ведь вы долго нас ждали в Кучераве родном.

«В Кучераве родном...» Насколько Шеремету помнится, это забытый Богом авиационный гарнизон где-то в казахстанских степях. Но оттуда, из Баграма, он действительно казался раем земным.

Мы же вам обещаем жить, как вам завещали,
И сберечь свою гордость,
и сберечь свою честь.
Нам осталось полгода – это мало иль много,
Вы рассудите сами, коль вернемся домой.

Ему-то свою «гордость» и «честь» блюсти труда особого не составляло: количество сильных здоровых мужчин несоизмеримо превосходило количество имеющихся женщин. Даже для героев-летчиков с обилием женского персонала в подразделениях обслуживания. Так что для того, чтобы утратить эти «гордость» и «честь», даже летчику надо было еще здорово постараться. Не говоря уже о всех прочих. Или хорошо раскошелиться.
Иное дело – «милые жены»... Они оставались в том, мирном мире, в мире соблазнов, о которых каждый знал, в той или в иной мере думал, но – молчал. Это было «табу». Они всегда вспоминали о семьях, о доме лишь самое хорошее. По крайней мере, делились друг с другом. Никогда не позволяя себе даже намека на возможную неверность своей или чьей-то подруги. И Шеремет с удивлением замечал, как светлело лицо даже не вполне почтенного по его поведению здесь человека при воспоминании о доме, о семье. Как будто это не он глушит себя каждый вечер спиртом или «кишмишовкой». Или не ходит периодически к какой-нибудь сердобольной поварихе иди официантке. Когда – за «так», когда – за «чеки». Послушаешь его – так в Союзе у него не жизнь была, а сплошная идиллия. И каждый делал вид, что верит своему собеседнику. Хотя прекрасно сознавал, что это очень далеко от истины.
Шеремет с интересом вспоминает этот феномен. Почему, зачем они так делали? Очевидно, каждый инстинктивно понимал, что иначе нельзя, иначе – не выжить. Иначе – или спивайся, или стреляйся, или ищи смерти. Но жить-то хочется! И инстинкт подсказывал единственно правильную линию поведения: гони сомнения прочь и – верь. Верь, что бы ни случилось.
Это понимал даже тот юный лейтенант, который сейчас задушевно изъяснялся своей далекой и, судя по всему, мимолетной возлюбленной:

Я в кармане своей гимнастерки
Твое фото в блокноте храню.
И в афганских горах на привалах
На него я с надеждой смотрю.

Хотя в принципе это было нарушением правил. Они ходили на боевые операции не только без документов и каких-либо личных вещей, но даже и без знаков различия на своем разнокалиберном обмундировании. Не то, чтобы берегли свою шкуру, как некоторые политруки образца 30-х годов. Которые с началом давно минувшей Большой войны лихорадочно срезали с рукавов своих гимнастерок большие красные звезды – отличительные знаки своей касты, которыми они прежде так гордились. Просто здесь, в Афганистане, в бой шли не в том, в чем положено, а в том, в чем удобно. А летом было удобно не в стандартном «хэбэ», а в легком сетчатом костюме химиков. Или маскировочном комбинезоне разведчиков. На которые погоны со звездочками ну никак не присобачишь. На ноги вместо ботинок с высоким берцем – легкие кеды, а еще лучше – кроссовки. И – вперед. Весь этот экзотический вид разительно отличался от того уставного, который был на строевых смотрах перед операцией. На которых они изнывали по нескольку раз по несколько часов под палящим солнцем в строю в полном снаряжении. Потому что сначала в каждом полку проводил смотр сам командир. Потом – командир дивизии. Причем одним разом ни у того, ни у другого не обходилось. Ну а иногда еще и «армия» вмешивалась, добавляла...
И все это лишь затем, чтобы от всей этой военной строгой стройности и четкости к утру выхода «на боевые» осталось одно вооружение. Но – ничего, главное – удобно. Ну а кто есть кто – понималось и без звезд. Свои – знали. А незнакомые – ориентировались по виду и голосу. Если вид суровый, а тон решительный – значит, командир он, он старший, он отвечает. За хлеб, и за воду, за патроны и за горючку, идти или стоять, стрелять или вести переговоры. За все. А в конечном итоге – за жизнь и за смерть.
А поэтому может и прав был лейтенант, что взял с собой фото любимой. Раз для него –

Сколько сил придает милый образ
В этой проклятой Богом стране –
От осколков и пуль сберегает
И укажет дорогу к воде.

А вода – это жизнь. Даже если это не чистый горный ручей, текущий с вершин, из безлюдных мест, а заведомо гепатитно-тифозно-дизентерийный простой арык. Чистый лишь на вид. А на самом деле загаженный – зараженный или брюшняком, или гепатитом, или дизентерией, или всей заразой сразу. На самый легкий случай – энтероколитом невыясненной этиологии. К сожалению, редко у кого хватало сил выждать сорок минут, пока подействует допотопный пантоцид, даже у офицеров. Поэтому «бактериологическая бомба» взрывается, как правило, непременно. Но не сию минуту, даст Бог – после операции. А это уже другое дело. Пока же –

Я душою с тобой не расстался
И в далеком афганском краю.
Хоть не долго с тобою встречался –
Но тебя больше жизни люблю.

Ты всегда и во всем помогаешь,
Может, этого ты не поймешь:
Вдруг случится я падаю духом –
Ты со мною в атаку идешь.

Шеремет задумался. Хорошо сказал лейтенант, черт возьми. Точнее – верно. Для того, чтобы не дать слабину, не спасовать в кризисной ситуации, это очень важно – иметь внутри себя любимые глаза, которые видят все: и твою силу, и твою слабость. Тогда второе тает, как снег на солнце. И даже превращается в свой антипод, питает собой бурный весенний ручей первого – силы. Силы того, кому

Да, мне выпала доля такая –
За афганский народ воевать.
Над обрывистой кручей ступая,
Пыль глотать и ночами не спать.

Чего-чего, а пыли там хватало. А тем более «на тропе войны» – на дорогах, по которым они выходили в районы боевых действий. Размолоченная многими сотнями колес и гусениц десятков и сотен единиц колесной и гусеничной техники, она густым шлейфом окутывала наши колонны. И была везде – мелкая, едкая, проникающая во все щели, противно вяжущая во рту и скрипящая на зубах. И даже она, эта пыль, – и та была против нас. Потому что, окутав все вокруг густым облаком, она мешала нам вести наши грозные боевые машины, а душманам наоборот помогала ставить против нас мины буквально под нашим носом. Для Шеремета до сих пор остается загадкой, как они умудрялись, эти совсем еще малоопытные мальчишки-водители, ориентироваться в этом белесом мареве и вести вперед свои тяжелые военные машины. Да еще по горным дорогам, да еще и без больших аварий. То, что кто-то кого-то стукнул в зад – это не считалось. А даже иногда практиковалось – подтолкнуть, чтобы завести заглохший грузовик с «севшим» аккумулятором.
Особенно доставалось от пыли водителям-механикам боевых машин пехоты, которые вели их в положении по-походному, высунув голову из люка. Мелкая белесая пыль густым слоем покрывала лицо, брови, волосы. На этой белесой маске ярко блестели, у некоторых воспаленно краснели белки глаз да резко выделялись белые веера неестественно больших от покрывшей их пыли ресниц. За столь диковинный внешний вид этих бедолаг шутливо-любя прозвали «снегурочками». Но они не обижались. Они знали, что их дело – дойти. По возможности благополучно. А потом они останутся внизу, в бронегруппе, а эти весельчаки полезут с полной выкладкой туда, в горы, гоняться за «духами». А они кое-как умоются возле ближайшего полевого пункта водоснабжения и будут ждать, пока те не вернутся – измученные, похудевшие, почерневшие, едва волоча ноги. И главное, дай Бог – чтобы все. А не пришлось за кем-нибудь выезжать навстречу – за раненым или убитым. Потому как

Здесь везде тебя смерть поджидает
И в укрытьях не спят снайпера.
Только шаг, лишний шаг твой оплошный –
И закроешь глаза навсегда.

Прав лейтенант. Больше всего, что раздражало на этой войне, так это не вероятность быть убитым или покалеченным – в абсолютном и относительном выражении она была не так уж высока. Не больше, чем у американцев во Вьетнаме. Не говоря уже о той Великой войне, на примере которой была воспитана вся Советская Армия. А тем более в той еще более великой, к которой она готовилась последние несколько десятилетий. Нет, отнюдь нет. Раздражала и доводила многих до нервного истощения сама постоянная опасность этого Страшного и непредсказуемость, когда оно, это Страшное произойдет. А произойти оно могло всюду, где угодно и в любой момент.
Шеремет вспоминает, как в новогоднюю ночь «вертушкой» доставили в медбатальон молодого лейтенанта. С одного из сотен взводных опорных пунктов или, как их потом стали называть, сторожевых застав Советских войск, разбросанных по всему Афганистану. Диагноз – огнестрельное пулевое сквозное проникающее ранение в голову. В переводе на нормальный язык – с пробитой головой. Он лежал на носилках с забинтованной головой в бриджах и нательной рубашке, укрытый овчинным полушубком без погон. В том виде, в каком он вышел по малой нужде из своей лачуги. Где праздновал Новый год с такими же как он молодыми здоровыми парнями. Наверняка у них на столе перед каждым стояла, прислоненная к бутылке или котелку, фотография – у кого жены, у кого подруги, не успевшей стать женой. И они пили за них, за любимых, и за свое возвращение к ним. Но ему, в отличие от них, не повезло. И вот сейчас он лежал здесь, в медбате, между жизнью и смертью, лихорадочно блестя жаждущими жизни большими красивыми глазами на красивом мужественном лице. А его друзья, очевидно, пытались заглушить алкоголем ужас и боль нелепой утраты. Ибо к смерти в бою еще можно привыкнуть. Но привыкнуть к тому, что можешь умереть вот так, как этот лейтенант, или так, как погибли десятки, если не сотни наших солдат – отлучившихся на минуту от своих в виноградник за гроздью ягод, – к этому привыкнуть нельзя. По крайней мере для нормального человека – трудно.

В дрожь кидает, когда ты увидишь,
Как товарищ твой замертво пал.
Еще теплые руки сжимают
От гранаты холодный запал.

Еще крепче сожмешь рукоятку
И приклад ты притиснешь к плечу –
За кровь друга с огромнейшим гневом
Магазин ты подаришь врагу.

В этом была еще одна беда – что часто этот магазин «дарить» было просто некому. Шеремет вспомнил одну из своих дорог по Панджшерскому ущелью. Палящее солнце плавило мозги, броня БэТээРа при прикосновении жгла тело. Он сидел, подложив, по местному обычаю, под зад обычную казенную постельную ватную подушку, безразлично глядя перед собой.
Вдруг справа по курсу, совсем рядом с машиной, с местом, где он сидел, взметнулся фонтанчик пыли. Шеремет тогда уже знал, что это такое. Рывком перебросил тело внутрь БэТээРа, схватил автомат, лихорадочно закрутил головой – пусто. Справа – слева – безжизненные горные отроги с оборудованными кое-где огневыми точками из сложенных плоских камней. Но в них никакой жизни – «духов» вроде бы отогнали, свои стрелять не должны. Ни шевеления, ни дуновения. Лишь извилистая змея нашей колонны и тишина. Да-да – тишина. Шеремет тогда сделал для себя интересное открытие, что тишина, точнее – безмолвие, – бывает и в таких условиях, при реве десятков машин. Обычная тактика духов: выстрелил, попал – не попал – спрятался, затаился до поры. Чтобы не влупили из КПВТ или из пушки. Мол, ничего, я своего еще возьму. Как того бедолагу лейтенанта...
Ну а мы тем временем

В голубой тишине на привале
Размышляем, за что мы льем кровь –
За всех вас, за тебя дорогая,
Отправляемся в горы мы вновь.

Это тоже большая ложь – «за что мы льем кровь». Шеремет понял это буквально через месяц по прибытии. Точнее, понял тогда не «за что», а то, что « за всех вас» – это ложь. Когда пошел на первую свою боевую операцию, которая проводилась силами разведки дивизии под руководством начальника штаба дивизии полковника Кандалова. Банальная операция с банальной задачей блокировать и разгромить одну из многочисленных банд, которыми кишмя кишела благодатная Парванская долина и ее окрестности. Они вышли даже не на рассвете, как пелось в одной из песен, а ночью. Шли с притушенными фарами, поэтому что там слева, что там справа для него, новичка, в кромешной тьме было непонятно. Ночь как ночь, спящие села по бокам дороги – все нормально. Лишь возвращаясь назад уже засветло, Шеремет разглядел, что эти кишлаки не спящие, а – мертвые. Раздолбанные в руины огнем прямой наводкой прямо с дороги. Да еще, очевидно, добавила и авиация с воздуха.
Но это было потом. А пока – они вошли в заданный район одновременно с рассветом. И тут Шеремет впервые увидел, что значит на практике наша «интернациональная помощь афганским товарищам в построении прогрессивного социалистического строя». Их опергруппа дивизии развернулась в одном из наших опорных пунктов, господствующих над местностью. И Шеремету как на картине виден был экзотический для него красивый местный пейзаж. С изумрудной зеленью виноградников. С пирамидальными серебристо-зелеными, под цвет общевойсковых средств химзащиты, тополями. Такими же пирамидальными, как у него дома, в степях. С глинобитными домами, редкими большими и многочисленными малыми, огороженными дувалами. Большие дома напоминали крепости: высокие глухие стены, немногочисленные маленькие и узкие окна-бойницы, глухие крепкие ворота, высокие дувалы. Столетия бурной жизни обусловили именно этот тип архитектуры: «мой дом – моя крепость». Для авторов пословицы – англичан это звучало, как для нынешних времен, скорее в переносном, символическом смысле. Для здешних же жителей смысл и в конце двадцатого века оставался прямым и абсолютным. Наши так и называли эти по-своему солидные, внушавшие уважение своей мощью усадьбы – «крепости». Под стать им строились и более мелкие. Не столь масштабные, но тоже крепкие «орешки». И вот сейчас наши собирались их брать. Прочесать весь этот участок долины: от виноградного куста и до каждого строения – и вытащить на свет божий, поймать всех «духов», которые там прячутся. Операция началась. Сделали по выстрелу и сдвинулись с места, натужно ревя двигателями и выбрасывая клубы смрадного сизо-черного дыма, танки. То же самое, но в более скромном масштабе проделали изящно-хищные «бээмпэшки». А между ними прихотливой змейкой поползла вперед цепь «пехоты». Уханье мощных танковых пушек, звонкое тявканье малокалиберных пушек БМП, трескотня автоматов и пулеметов пехоты – все это доносилось, как из другого мира. Снаряды танковых пушек насквозь прошивали слабые глинобитные стены «крепостей» и дувалов и взрывались уже там, внутри. Малокалиберные снаряды «бээмпэшэк» покрывали глинобитные стены оспинами своих бессильных разрывов и торжествовали всплесками огня, дыма и густой пыли при попадании в окна «крепостей».
И над всем этим откуда-то сверху звучало стрекотанье «вертушек», которые плавали в пока еще голубом, не успевшем посереть от зноя, небе. Они периодически «хрюкали» быстрыми короткими очередями своих скорострельных пушек или взвывали залпами «нурсов».
Через полчаса привели первого пленного. Седой бедно одетый старик, с плачем протягивающий к полковнику Кандалову свои мозолистые руки: «Посмотрите, я дехканин. У меня пятеро детей. Это не мое...» Оказывается у него в доме нашли полузаполненную ленту с гильзами патронов от ДШК. Основного душманского тяжелого пехотного оружия. Говорят, они потом из этих гильз делали патроны на своих подпольных «заводах». Старика куда-то увели допрашивать разведчики, вместо него притащили следующего. Этого, как и старика, Шеремет запомнил тоже на всю жизнь. Старика потому, что тому было всего пятьдесят лет. У нас дома это был бы мужчина во цвете лет, десять лет до пенсии. А здесь – уже старик, преждевременно износившийся в тяжкой упорной борьбе за существование. Но, тем не менее, явно не хотевший той более легкой жизни, которую ему принесли на своих штыках «шурави».
Ну а второго... Он стоял, безразлично окидывая взглядом суетящихся вокруг него чужеземцев. На вид лет сорока.Линялая традиционных бирюзово-голубых тонов дешевая потертая одежда. Босые потрескавшиеся ноги. Такие же натруженные руки. Все пропеченное солнцем. Бедный простой крестьянин. Доставивший его сержант– разведчик рывком обнажил ему плечо: сизоватая припухлость начинающегося кровоподтека. Шеремет уже слышал, что это такое, теперь увидел воочию.. Это след отдачи приклада знаменитого душманского «бура». Такое совокупное название получили английские винтовки времён англо-бурской и Первой мировой войны, которые в изобилии водились в Афганистане. Будучи частично захваченными, частично купленными в свое время у англичан – давних «интересантов» в этом регионе, эти винтовки практически отвечали по своим характеристикам снайперскому оружию: имели высокую точность, убойную силу и дальность стрельбы. Это достигалось в значительной мере за счет длинного ствола и большой мощности патрона. Что, в свою очередь, давало синяк на плече. Который теперь служил неопровержимой уликой.
«Шлепнуть его на месте!». «Повесить, гада!». Негодование соотечественников Шеремету было понятно. И он лично, в принципе, не мог бы ничего возразить. Единственное, что смущало – так это крайне бедный внешний вид этого душмана. И забито-обреченный, но не молящий о пощаде. Или это – гордый? В любом случае, царапнула мысль: «А не с народом ли мы воюем?»
Другое, что не понравилось Шеремету в этой сцене – это поведение капитана Вохрякова из разведотделения штаба дивизии. Пятнистый костюм, сшитый самодеятельным портным по спецзаказу, темные очки, высокомерно-наглый по отношению к пленным вид, при бедре – немецкая овчарка. Абсолютно очевидно, что парень под эсэсовца «косит». Или мы пришли им помочь, или завоевать. Если помочь – то да, он, Шеремет, согласен. Если завоевать, то он еще в Союзе, перед поездкой сюда внимательно изучил соответствующую научную литературу. И понял, что завоевать эту страну невозможно. Это трижды на протяжении ста лет пытались сделать англичане в эпоху могущества своей империи – и трижды еле уносили ноги. Этот народ просто не терпит власти чужеземцев. Поэтому темные очки, плеть и собака – это здесь не метод. Тем более в конце ХХ века.
Кандалов, очевидно был примерно того же мнения. Потому что жестоко отодрал капитана и отправил пленных в местный афганский аналог советского КГБ – ХАД. Пусть они с ними разбираются – вешать или расстреливать... Тем более, что размышления прервал местный афганский «вождь». Который пригласил Кандалова к завтраку. Ну а Геннадий Иванович, как истинный интеллигент и демократ, обычно приглашал с собой и кого-то из своих офицеров, сегодня им оказался Шеремет. Стол был накрыт в дышащей прохладой полуземлянке. Салаты из красивых ярких овощей, душистый плов, фрукты – все это красотой и вкусностью резко контрастировало с полумраком землянки, их полевой одеждой и воспоминаниями о качестве питания в дивизионной офицерской столовой.
Хозяин стола, малоприметный афганец, лет тридцати пяти , их ровесник, небогато одетый в национальную одежду, но богато вооруженный (автомат, пистолет, запасные магазины и гранаты, нож, все на специальном национальном кожаном снаряжении) потчевал их за столом самолично. Достал откуда-то бутылку натуральной «Русской водки». Как будто где-то в Пскове или Ташкенте. Шеремет удивился: ведь он мусульманин, неужто будет? Оказывается, из уважения к гостям аллах разрешает. Но гости по причине раннего времени пить не стали. Это уже потом Шеремет подумал: хорошего же он о нас, о шурави, мнения, если с утра водку предлагает...
После обильного завтрака «война» закончилась. Стало совершенно очевидным, что «духи» благополучно ускользнули. Поэтому погрузились на свою бронетехнику и пошли обратно в Баграм. Тем же путем, по которому шли ночью. Но теперь это уже была совсем иная картина... Разрушенные огнем фронтальные стены «крепостей» демонстрировали убогие остатки примитивного благосостояния хозяев. Где они сейчас? Скитаются беженцами у родственников? Или ушли в Пакистан? Господи, как же они должны нас ненавидеть, эти сотни и тысячи обитателей этих разрушенных нами домов. А сколько их по всей этой стране?
Невеселые размышления Шеремета прервал командир разведбата подполковник Никулин. С веселой улыбкой дружелюбным жестом он пригласил Шеремета сесть рядом с ним. «Посиди со мной вот так. А вечером послушай «Би-би-си». Там скажут, что «банда Никулина совершила очередной карательный рейд. Но на это раз с ним был неизвестный майор, должно быть прибывший по замене. Это будет о тебе».И, видя замешательство Шеремета от такой неожиданной сомнительной чести, весело расхохотался: «Ничего, привыкай, брат. А мне уже надо к мирной жизни привыкать. В родное Подмосковье поеду...».
Буквально перед самой заменой, через несколько дней, он крепко погулял. И в пылу загула не повинился перед Кандаловым за тот непотребный вид, в котором тот его застал. За что представление к «Красному Знамени» было возвращено и заменено на «Красную Звезду». Не зря спецназовцы пели: «Если хочешь есть варенье, не лови зевалом мух...». Не теряй бдительности даже перед заменой. Впрочем, уплывшая из рук награда Никулина, очевидно, не очень-то расстроила.
Но это было потом, спустя несколько дней. А тогда, вечером, Шеремет написал два письма – родителям и жене. Главное – успокоить их, чтобы они не думали, что здесь фактически война. Сказать, что все целиком спокойно – не поверят. Сообщить правду – нельзя, будут беспокоиться и страдать. Поэтому Шеремет решил написать завуалированно. Родители в свое время участвовали в установлении советской власти в Западной Украине. И хорошо помнили те неспокойные первые послевоенные времена. И хотя они не шли ни в какое сравнение с тем, что было сейчас здесь, определенные облегчающие аналогии найти было можно. И он их нашел. «Здесь так, как было у нас в 1945 году. А Баграм, где я служу, – это как районный центр тех времен. Так что я практически в полной безопасности».
Жена была дочерью кадрового армейского офицера и этих западноукраинских нюансов не знала. Поэтому ей Шеремет писал просто: «здесь служить тяжело, но можно. Мне лично ничто не угрожает. Поэтому не верь никаким слухам, тем более о моем здоровье. Кто бы что тебе ни говорил. Будет официальное извещение – тогда действуй по обстановке». Относительно «слухов» он вынужден был предупредить, потому что такие случаи имели место. Когда слух о незначительном заболевании, а тем более ранении обрастал всевозможными домыслами, деталями и подробностями и попадал в Союз уже в весьма гипертрофированном виде. Позднее так случилось и с самим Шереметом. Когда один из его сослуживцев при встрече через много лет с удивлением спросил: «Как, Вы живы и все в порядке? А мне говорили, что Вы тяжело пострадали под Джабаль-ус-Сараджем. Что якобы Ваш «уазик» в лепешку раздавило между двумя бэтээрами». Шеремет тогда лишь плечами пожал. Потому что хотя случай такой с ним и с его машиной действительно имел место, но сам он практически не пострадал. Да и до «лепешки» там было далеко. Так, – помяли...
Действовать жене в связи с неприятными известиями, слава Богу, не пришлось:

Видно, смерть меня очень боится –
Ведь с заданья вернулся я вновь.
Вот что делает милый твой образ,
Вот что делает наша любовь.

Они обязаны, должны были верить и в образ, и в любовь. Для того, чтобы выжить здесь, в этом, если не пекле, то и отнюдь не лучшем месте «Эсэсээр и его окрестностей». Это уже потом у них, «советских воинов-интернационалистов» дома бывало всякое. И это тоже была правда. Вернувшись домой, многие из них обнаружили странные и неприятные для себя вещи. С которыми сталкивалось не одно поколение военного сословия до них. И о которых пел известный бард тех времен Булат Окуджава:

И вот, скинув шинель, ты входишь в дом.
А в доме – в доме пахнет воровством!

Это было еще одно суровое испытание для них, вернувшихся. От редких крайних хрестоматийных случаев – неизвестно откуда вдруг взявшихся – родившихся детей, – до элементарного духовного и физического отчуждения. За два года разлуки с одним коротким лихорадочно-пьяным месяцем отпуска они попросту отвыкали друг от друга: молодые или по крайней мере нестарые мужчины («стариков» туда не посылали) и их такие же молодые, в соку, жены. Кого сдерживала совесть, кого – дети, а кого – никто и ничто. И тогда уже выходило, как у Владимира Высоцкого:

Петли дверные многим скрипят,
многим поют –
Кто вы такие? Вас здесь не ждут...

Хотя, в большинстве случаев, правда, пусть и ждать – не ждали, но двери всё же открывали. В дом, где часто – густо «пахнет воровством». И тогда было чаще всего вновь по Окуджаве:

Но где же твое мужество, солдат?
Когда ты возвращаешься назад?
Его, наверно, женщины крадут
И, как птенца, за пазуху кладут.

Подавляющее большинство в случаях «воровства» смирялось:

А мы рукой – на прошлое вранье!
А мы с надеждой – в будущего свет!
А по полям – жиреет воронье!
А по ночам – война грохочет вслед!

Это «а» в последней строке надо бы заменить на «но». То «но», которое так и не давало жить им так спокойно и счастливо, как они мечтали там, в Афгане. Потому что они, вернувшиеся оттуда, стали другими. Не такими, какими туда ушли. Туда уходили обыкновенные советские люди, такие, как все, просто со специфической профессией – офицеры. Смирные и послушные, если не боязливые в обыденной жизни со своими женами «подкаблучники». Но это было «до того, как». А после того, оттуда они возвращались зачастую совсем иными. Если не все, то очень многие. Кто – суровыми и мужественными лидерами, готовыми ко всему, привыкшими повелевать всеми, везде и во всем. Кто – просто настоящими мужчинами, на которых уже не «поездишь». Кто – теми же, что и были «слабаками» и «подкаблучными», но затаившими в глубине своей если не рабской, то робкой души воспоминания о своих звездных минутах настоящего мужества.
Но их жены-то этого не знали. Что к ним возвратились не те мужчины, которых они проводили. И вели себя по-прежнему. Да еще с теми элементами «эмансипации», которые они приобрели в обществе «развитого социализма» за те два года, что их мужья воевали за «идеалы» этого общества. Естественно, что это ничем хорошим закончиться не могло. Наиболее обыденным вариантом в случае осложнений было то, что «герои» начинали попивать. Вплоть до запоев со всеми вытекающими из этого последствиями. Ну а наиболее крайней формой протеста против «обыкновенной советской семьи» был случай, о котором Шеремету рассказал Жора Казаков, подполковник юстиции и заместитель прокурора их гарнизона. Они встретились в Союзе через год после замены. Жора как раз расследовал дело об исчезновении жены офицера – «афганца». И был на сто процентов уверен в вине своего товарища по той войне. «Она просто не поняла, что он уже не тот. Ну и доигралась...».
Трагедия для нее, трагедия для него, трагедия для двоих их детей...

Вот что делает милый твой образ,
Вот что делает наша любовь.

Точнее, её исчезновение или вырождение.
Невеселые размышления прервала песня, которую Шеремет для себя окрестил как «Гимн спецназовца». Хотя записал он её именно тогда и именно там, в Афганистане, но эта песня могла иметь отношение в равной степени и к Африке, и к Азии, и к любой другой части света, где доблестные советские воины огнем и мечом пытались насадить высокие идеалы мировой социалистической революции. Для многих это заканчивалось печально, в данном случае –где-то в Африке:

Бой затих у взорванного моста,
ГэСээН растаяла во мгле.
Зампотех, не терпящий удобства,
Умирает на сырой земле.

Жаркая, нерусская погода
Застывает на его губах,
Звезды неродного небосвода
Угасают в голубых глазах.

Нас, «афганцев», было достаточно много, мы знали друг друга, у нас была хотя бы своя памятная дата, день, когда мы могли собраться и вспомнить То время. А у этих парней, выполнявших свою порой весьма специфическую миссию, свой «интернациональный долг» в джунглях Вьетнама и Лаоса, в джунглях и саваннах Анголы и Мозамбика, горах и песках Аравии – у них и этого не было. И они прибивались к нам, к нашему «афганскому братству», чтобы чувствовать сопричастность, чувствовать локоть того, кто может понять тот их страх умереть в чужой далекой стране. Как этот зампотех, по какой-то одному ему известной причине «не терпящий удобства»:

Умирает он, не веря в сказки,
Сжав в руках разбитый пулемет.
И к нему в набедренной повязке
Вражеский наемник подойдет.

Подойдет, посмотрит – удивится,
Вскинет пистолет, прищурив глаз.
Скажет: много съел я бледнолицых –
Русских буду кушать в первый раз.

А в России зацвела гречиха,
Там не бродит дикий папуас.
Есть в России город Балашиха,
Есть там ресторанчик «Бычий глаз».

По субботам и по воскресеньям
Люди в ресторан идут гурьбой.
Среди них идут, держа равненье,
Парни с удивительной судьбой.

В Советском Союзе ресторана с таким малоприличным как по тем временам названием быть не могло. Целиком очевидно, что это стилизованное под «загнивающий капитализм» неофициальное прозвище. Хотя теперь, в эпоху ускоренного строительства «дикого капитализма», это название вполне может быть легализовано. Вопрос в том – может ли себе позволить нынешний «постсоветский» народ в ресторан валить гурьбой. А тем более офицеры. Вряд ли, времена не те. Точнее – денежное содержание. Если сравнивать с теми временами – фактически раза в три меньше. Ну да сейчас не об этом.

Узнают их по короткой стрижке,
По беретам типа «балахон».
Их в округе местные мальчишки
Называют «дяденька-шпион».

Если где-то гром далекий грянет –
В неизвестность улетят они.
Пусть им вечным памятником станет
Проходная возле «Дор НИИ».

Также маловероятно, что в Балашихе уцелел «Научно-исследовательский институт дорожного машиностроения» или чего-то подобного. Скорее всего, его смел вихрь «рыночных преобразований». Пал жертвой, так сказать. Да и уцелела ли сама эта спецназовская часть? Кто знает. Интернациональных долгов-то стало, вроде бы поменьше. Хотя есть – Таджикистан, Абхазия, Югославия, Приднестровье. Что там еще? Чечня? Ну, это дело, говорят, внутреннее...
Невеселому, но уверенному тону профессионала-«спецназовца» пришел на смену берущий за душу жалобно-грустный голос молодого солдатика:

«Я ухожу, – сказал парнишка, – ты не трусь.
Ты жди меня, ты жди меня – и я вернусь».
Ошибся он – не встретив первую весну
Пришел домой в солдатском цинковом гробу.

Этот гроб был одинаковым для всех – что для солдат, что для офицеров. Точнее, для того, что от них оставалось. От кого оставалось такое, что и опознать-то можно было лишь при большой фантазии. Это если подрывался на «фугасе», а потом еще и горел в технике. Ну а если только пуля, да еще и в морг быстро доставили, там в холодильник, да быстро запаивали и отправляли – так и вовсе «вид товарный».
Отношение к мертвым, точнее – к погибшим, – это было то, что, пожалуй, больше всего коробило Шеремета на той войне. Не желающие признавать, что они здесь фактически развязали войну, кремлевские правители создавали соответствующее отношение к происходящему в Афганистане в подлежащих структурах. И военные чиновники из «Арбатского военного округа», как иронично называли войсковые офицеры Центральный аппарат Министерства обороны СССР, долго не отваживались ввести в штаты «оказывающих интернациональную помощь» советских войск такие специфические подразделения, как военно-полевые морги. И пока тех не было по штату, их функции выполняли специально созданные «нештатные». Которые неофициально называли кто как мог – кто «команды смерти», кто «гробовщики», кто еще похлеще... А служили там обычные офицеры и прапорщики, сержанты и солдаты, которым каким-то странным образом выпала столь необычная судьба.
В дивизии, где служил Шеремет, морг был прерогативой химиков. Не находя им применения на боевых действиях, первый вошедший в Афганистан комдив, полковник, а в последующем генерал-полковник Миронов, закрепил за ними морг. Так с тех пор и повелось, нравилось это химикам, или нет. Постоянно соприкасаясь со смертью в самом неприглядном ее виде, эти обычные и случайно отобранные молодые люди, почти мальчишки, вскоре приобретали общие для всех психологические черты. Странные казалось бы для всех остальных солдат и офицеров, – тех, кто был по другую, внешнюю сторону «колючки», которой отгородилась Жизнь от этого пятачка горя и скорби. «Обычные» заходили сюда вовнутрь, в эту зону смерти, только для того, чтобы оставить здесь навсегда одного из своих. Они даже похоронить его не могли, не могли сами отдать своему боевому товарищу, в мирное время павшему на поле брани, свои последние воинские почести. По инструкции это было положено делать уже там, в Союзе, «на родине героя». А здесь – нет. С павшим товарищем могли попрощаться лишь те, кто очень уж хотел. И имел для этого возможность. Простой солдат или сержант такой возможности не имел. Вряд ли это было правильно, по-людски. Но мы ведь войны там не вели...

Всего лишь час он до рассвета не дожил.
Упав в траву, собою землю он закрыл.
Упал на смерть не в дни войны,
а в мирный час,
Когда весна, звезда любви зажглась для нас.

Шеремет вспомнил посещение Баграмского морга «представителем ЦэКа» – Центрального комитета Коммунистической партии Советского Союза . Который совершал циркулярную поездку по Афгану, и на долю Шеремета тоже выпало быть удостоенным проверки. Сначала он не понял, в чем дело, кто же тут главный, в группе проверяющих. Вроде бы есть генерал-майор Овчаров, первый заместитель начальника Политуправления ТуркВО. Но он на себя вроде бы старшинства не берет, демонстрирует вид и позу подчинения, все обращается к невзрачного вида и явно моложе возрастом штатскому. И Шеремету кивает – докладывай, мол, ему. Владимир не выдержал тогда, по-офицерски прямолинейно врубил: «Как прикажете к Вам обращаться?» Штатский удивленно-оценивающе смерил его с головы до ног. И, видимо оставшись удовлетворенным осмотром, снисходительно-благосклонно бросил: «Называйте меня «товарищ полковник». Потом, уже за ужином, выяснилось, что он – бывший замполит артполка, а сейчас – инструктор ЦК КПСС. Полковник, перед которым «на цырлах» бегают генералы. Но это было потом. А сейчас в числе других объектов он захотел осмотреть морг. Шеремет до сих пор помнит то любопытствуююще-брезгливое выражение лица, с которым «цековец» жадно смотрел на обнаженный, подготовленный к омовению труп молодого солдата, прошитого очередью из ДШК. Смерть не исказила красивой правильности черт его юного лица. Лишь руки и ноги закоченели в неестественных положениях, пока его вытаскивали с поля боя, если так можно назвать афганские горы, и доставляли сюда.

Рыдает мать и словно тень стоит отец.
Ведь он для них, ведь он для них еще юнец.
А сколько их, не сделав в жизни первый шаг,
Пришли домой в солдатских цинковых гробах.

Тогда, в конце 1983 года, еще не были обнародованы цифры – «сколько». Да и счет продолжался еще целых пять лет. Это сейчас уже стало ясно – четырнадцать тысяч четыреста пятдесят три человека.
Отцам и матерям этих мальчишек в основном было по сорок – сорок пять. Что может чувствовать отец, не знающий, что такое война, над трупом сына, успевшего в своей короткой жизни это познать? Узнать и пережить больше, но прожить меньше своего отца? И заплатить за это свое познание такую непомерно страшную цену – цену своей единственной молодой жизни.
Прародитель человеков Адам – тот заплатил за свое познание изгнанием из Рая. Эти же его далекие потомки – жизнью. Но, может, их хоть в Рай вернут, в той, загробной жизни? Вряд ли. Потому как в огромном большинстве своем они были комсомольцами – безбожниками, если не воинствующими атеистами, то, по крайней мере, не верящими ни в Бога, ни в черта.
Это потом уже, спустя годы, многие из тех, что вернулись, начали неумело ставить свечки своим погибшим товарищам в церквях, отцами-настоятелями которых стали их же товарищи, но уцелевшие. И нашедшие в своем внешне безбожном сердце дорогу к Храму, к Богу. За этими храмами – очагами духовного единения этих парней с покалеченной душой, – закрепилось название «афганская церковь». Не каноническое, не соответствующее церковным правилам, но и их не попирающее, не оскорбляющее. Неверное по форме, но верное по существу.
А тоскующий молодой голос перешел к делу молодому, оборванному войной вместе с жизнью:

Давно ли он домой девчонку провожал,
Дарил цветы и на гитаре ей играл.
И в тот же миг, когда на землю он упал,
Он имя той девчонки кровью написал.

«Кровью написал...». Совсем мальчишки, по восемнадцать – двадцать лет, они чаще маму вспоминали, чем женщину. Когда прижмет вот так, что руки – ноги в окровавленных бинтах и первый шприц-тюбик промедола не помогает. Однако же девчонка – так романтичней, так – «красивше». Но все равно понимая внутри, в глубине души, всю зыбкость этой первой юной любви, солдатик с грустью закончил, уже в манере «социалистического реализма»:

Развеет ветер над границей серый дым.
Девчонка та, наверно, ходит уж с другим.
Девчонка та, придти к которой обещал,
И имя той, которой кровью написал.

Особого осуждения в голосе юного певца не слышно. Так – и легкая грусть, и неуверенность в том, что с ним самим будет завтра. А главное – неюношеская тоска от глубинного, тщательно скрываемого от посторонних страха, что и с ним может быть вот также...
Те же невеселые мотивы и у следующего барда:

За горизонт уходит перевал,
А горы здесь от края и до края.
С них до небес можно рукой достать,
Зачем я здесь, страна моя родная?

Как объяснить этому юному бойцу это – «зачем»? Как объяснить, что оно было предопределено еще за сотни лет до его рождения? И все, что говорится в оправдание нашего вторжения сюда сейчас – это камуфляж, дымовая завеса. Потому что истинную причину сформулировал еще основоположник ныне поносимого коммунизма, а тогда – «классик» Карл Маркс. Причем еще более ста лет назад.
Шеремет вспоминает, как в 1980 году судьба занесла его в длительную командировку в Забайкалье. В комнатенке, которую ему отвели, на полке пылилось несколько случайных томов из полного собрания сочинений Маркса и Энгельса. В один из длинных тоскливых вечеров Владимир от нечего делать взялся наугад листать один из них. И натолкнулся на статью, посвященную колониальной политике царской России. Что она такая же империалистически-жестокая и беспощадная, как и у других империй – Британской, Французской и т.д. Только осуществляется, в силу географических условий, несколько по-иному. Россиянам нет необходимости плыть за тридевять морей для покорения новых материков, а достаточно идти от своих границ на юг и восток посуху. Идти столь далеко и долго, пока не остановят. Идейный вдохновитель «мира голодных и рабов» предрекал еще в середине Х1Х века, что недалек тот час, когда на берегах Кабула столкнутся между собой русские казаки и британские сипаи – туземные воины великой империи.
Исторические обстоятельства отсрочили и видоизменили пророчество «классика». Но не отменили его совсем. К концу ХХ века огромные колониальные империи практически все распались. Запад все чаще стал отказываться от примитивной стратегии вульгарных вторжений и захвата чужих территорий. Но это было у них, а не у нас. Мы –та же старая Российская империя, но только в другом обличье, – продолжали реализовывать свои «исторические задачи» практически неизменными методами.
Такими же неизменными, как родные поля и русские березки. По которым тоскует этот паренек. Но откуда ему мальчишке – солдату знать о колониальной политике России? Тем более взгляды на нее основоположника марксизма-ленинизма?
Он лишь вопрошающе голосит:

Зачем оторван от родных полей?
Зачем оторван от своих березок?
В Афганистане лица – нет страшней,
И каждый взгляд таит в себе угрозу.

Но его «зачем» никого в Кремле не волновало и не интересовало. Как и его желание или нежелание служить там, в Афганистане. Ни тогда, ни потом. Призыв, «учебка» в Ашгабате или в другой учебной части, преимущественно Туркестанского военного округа, и – вперед, без страха и сомнения. Выполнять интернациональный долг, защищать южные рубежи нашей Великой Родины. В царской России единственного сына в армию, говорят, не брали. А тем более вообще единственное дитя. Но в стране Советов демографическая ситуация круто изменилась. И стали брать всех подряд – единственных и нет, холостых и женатых.. И либо жаворонками трепетали, либо замирали перепуганными перепелками сердца десятков и сотен тысяч матерей. В зависимости от того, куда же направили единственное дитя. Если пишет, что служит в жарких краях, а адрес – полевая почта, значит – там. И сердце замирает и сжимается от щемящей тревоги. Если же пишет, что служит в Сибири или на Дальнем Востоке, или в Забайкалье – тоже хорошего мало, но там зато не стреляют. А холода – так это ничего, переживет, мы, советские и не к такому привычные.
Ну а сами-то юные воины-интернационалисты, как они относились к этому своему долгу? Одного мы уже слышали – «зачем»...Так думало, очевидно, большинство. Конечно, были и начитанные, идейные хлопчики. Которые сравнивали себя с окутанными романтическим ореолом советскими героями войны в Испании 30-х годов. Или всерьез верили официальным лозунгам о «защите южных рубежей нашей социалистической Родины»... и т. д., и т.п. Но таких были если не единицы, то очень немного. Чувства же подавляющего большинства в полной мере отражали слова из другой песни – «и с надеждой дембеля мы ждали...». Служба – она везде служба, два года отдай – и не греши. Афган, в конце-концов, тоже место службы, просто – несколько необычное. Вот только одно маленькое «но», которое червячком точило изнутри. Нашему советскому солдату, да и офицеру – им ведь с детства втемяшили, что советский воин – это воин-освободитель. И вот он надрывно мучается почти гамлетовским:

Как объяснить, что я – не оккупант?
Что не нужны мне их песок и камни?
Зачем же бьет с дувала автомат?
Зачем же погибают наши парни?

А – никак им не объяснить, что ты освободитель. Они еще может быть считали нас таковыми в первые полгода после нашего прихода. И то далеко не все. А когда посмотрели вплотную и на ту власть, которую мы принесли, и на нас самих – иллюзии и вовсе быстро исчезли. И осталось одно: «Кто вас сюда звал? Уходите к себе, домой! Жили без вас – и дальше жить будем! Вы эту революцию сделали – вы ее и защищайте». Но а мы уходить не хотели. Мы хотели помочь им построить социализм. Тот, которого сами толком построить не сумели. И которого, как оказалось, большинство из них почему-то не хотело. И вопрос – «зачем?».

Зачем же бьет с дувала автомат?
Зачем же погибают наши парни?

стал риторическим, завис в воздухе на целых девять лет. И не одно поколение советских мальчишек научилось этой грустной песне:

А я, как все, друзья, хочу домой.
Хочу дожить до «дембеля», ребята.
А тут опять идти во встречный бой.
Зачем душман стреляет с автомата?

На эти проклятые «зачем» пытались ответить и себе, и людям многие из тех, кто там был. Но смогли далеко не все. Уж больно велик диапазон возможного ответа, велика «вилка», как говорят артиллеристы. От полного минуса и до полного плюса. А сузить – трудно, не получается попасть в ответ с абсолютной точностью.
«Незачем» – так стали вслух говорить, только когда это стало безопасным и преимущественно те, кто там не был. Или, хуже того, – был, но в ораве всевозможного командировочно-проверяющего и ни за что не отвечающего, кроме как за свою шкуру да чемоданы, люда. Что позволяло им потом выдавать себя за «бывалых» и «знатоков». И свысока судить, что и воюем не за то, и воюем не так. Но остаться и поучить нас практически, как надо воевать и за что надо воевать – никто из этих философов с московских кухонь почему-то не стремился.
Шеремету запомнились воспоминания одного из них – его собственного однокашника. Который пробыл в Афганистане три месяца на стажировке с целью приобретения практического опыта по своей военной специальности. В Кабуле, будучи прикомандированным к одной из частей армейского подчинения. И все три месяца просидел, не выезжая за её пределы. Он вспоминал эти месяцы как самые черные в своей жизни. «Я служил в Чехословакии – так мы разве там так жили?». Зато от Сирии, другой восточной страны, куда он потом попал на месяц, он был в восторге: «То ли дело в Сирии – и условия, и оплата... Нет, Афган – ну его к черту».
Шеремет задумался. Вряд ли кто из тех, кто там был по-настоящему, когда-либо примирится с этим «незачем». Потому что это значило бы, что мы сами зачеркиваем самые яркие страницы нашей жизни. Пусть полные едкой афганской пыли и сухого жаркого ветра, соленого пота и крови, «жажды и пекла огненных песков», и зимних буранов на Саланге, но – полные настоящей мужской жизни. Трудной и опасной и не каждому по плечу. С настоящими друзьями и столь же настоящими врагами. Вряд ли эти страницы кто из нас смог бы назвать лучшими в своей судьбе. Но то, что они были для подавляющего большинства самыми незабываемо яркими – это точно.
Другая полярная оценка – это с однозначным «плюсом». Все, что связано с Афганом – все свято. И дело наше там было правое, и ребята там все были герои и молодцы, и на руках их всех надо носить до конца дней их, и льготы, льготы, льготы... Но это тоже неправда. Потому что были, как в песне поется, среди нас и свои подлецы, были и выстрелы в спину. Хотя эта песня и о другой войне, но подмечено верно. Так что однозначный «плюс» тоже не подходит.
Настоящая правда, наверное, где-то в промежутке. И у каждого своя. Как субъективное отражение истины. Преломлённое у каждого через свой индивидуальный опыт. И редко у кого она в «золотой» середине. Потому как уж больно разные мы все. Да еще умноженные на нашу разность опыта. Но ни в коем разе не полное отрицание. Как и не полное восхваление, возвеличивание.
Шеремет вспоминает свои встречи с «афганцами». И традиционные, и спонтанные. Они редко спорят между собой на эту больную тему. Они давно уже пристреляли каждый свою «вилку» в оценке тех событий. Но эта «вилка» у каждого своя, исходя из своего и жизненного, и военного опыта. Снаряд дважды в одну воронку не попадает, двух одинаковых мнений и взглядов даже на одну и ту же проблему не бывает. Однако сейчас, в этом трудном для них послевоенном мире, в котором многие из них с таким трудом адаптировались, они инстинктивно молча ищут то, что их объединяет, а не разъединяет. И правильно делают. Ибо желающих бросить в них камень и без того достаточно. Они в свое время приняли этот нелегкий крест, вынесли его на своих плечах, залечили рубцы на теле и на душах – но не забыли. Ничего не забыли.
Голос в динамике заговорил в унисон мыслям Шеремета. Вследствие недостатка дикторского мастерства ординарец Игорек проглотил начало фразы. Но и то, что осталось, вряд ли нуждалось в комментариях:
«...за павших товарищей,
за вас, за свою честь солдата.
И мы всё помним. Всё!».
По ушам, по сердцу, по душе ударила какая-то всегда странно будоражащая его мелодия:

Бой гремел в окрестностях Кабула,
Ночь светилась всплесками огня.
Не сломало нас и не согнуло –
Видно, люди крепче, чем броня.

Дай Бог, ребята, чтобы вас и в Союзе не сломало и не согнуло. Это тоже надо было выдержать и пережить. Шеремет вспоминает, как по его возвращению к своему прежнему месту службы один из старших товарищей по-приятельски намекнул: ты запомни – здесь нужны не герои, а послушные. А потом как-то затянули к себе отставники-фронтовики. С той, Большой войны. Но разговора как-то не получилось. Он был для них лишь поводом, чтобы вспомнить их собственное далекое по времени прошлое. И тогда, спустя сорок лет, уже местами высвеченное, местами затуманенное более или менее выраженным атеросклерозом. Его же свежее, сочащееся болью недавнее прошлое интересовало их значительно меньше. Более того – оно им даже мешало, создавая как бы некоторую конкуренцию. Он вскоре это понял и быстро свернул разговор. Уж чего-чего, а вступать в конкуренцию с участниками той, Великой войны, ему ну никак не хотелось. Потому что это просто несопоставимые понятия. Шеремет всегда прекрасно отдавал себе в этом отчет. И когда слышал, как некоторые «афганцы» требовали для себя таких же льгот, как и у участников той настоящей войны – ему становилось как-то неловко. Неловко за своих перед дедами. Ну пусть получают наши раненые, пусть инвалиды, пусть родители погибших, сироты и вдовы – это дело святое. Но мы, вернувшиеся с целыми «дубленками», молодые и здоровые – как-то неловко мериться с дедами заслугами и славой. Масштаб не тот. Хотя, если сравнить с теми, кто в это время жили нормальной мирной жизнью, то – тоже обидно. «За что боролись...?».
Единственное, в чем они с «дедами» сошлись единодушно – это в том, что вновь найти себя в мирной жизни – очень непросто. Зная о том, что Шеремета вернули на ту же должность, с которой он уходил и которую он занимал задолго до того, «деды» завздыхали: «Мы тоже, когда возвращались с войны, думали, что все будет иначе, не так... Как же – у нас боевой опыт, вся грудь в орденах и медалях. Пришли – а тут все места давно заняты. Сидят чистенькие и аккуратненькие, сыто-гладенькие вежливенькие ребята с одной медалькой, и то юбилейной, зато оборону от нас держат – как мы от немца под Сталинградом. Еле попристраивались, кто где. Тут главное – наберись терпения и не выступай, иначе – «схарчат».
Эта наука резко диссонировала с тем, к чему Шеремет привык за два года Афгана:

Дипломаты мы не по призванью –
Нам милей братишка-автомат,
Четкие команды-приказанья,
И в кармане парочка гранат.

Но делать было нечего – надо было учиться. Учиться выдержке и привыкать к тому, что они здесь никому не нужны. Как говаривал поэт: «я многим в тягость, это так, а кой-кому притом и враг». Хотя, если по правде, то скорее не столько враг, сколько конкурент и живой укор. И не нужны здесь никому их песни. Которые Шеремет сначала пытался давать послушать своим давним товарищам по той, доафганской жизни. А потом понял – до них это просто не доходит, они живут в другом измерении. И прекратил эти бесплодные попытки кому-то что-то объяснить, включая эти песни лишь при встрече со Своими:

Вспомним, товарищ, мы Афганистан,
Зарево пожарищ, крики мусульман,
Грохот автоматов, взрывы за рекой –
Вспомним, товарищ, вспомним, дорогой!
Вспомним с тобою, как мы шли в ночи.
Вспомним, как бежали в горы басмачи.
Как загрохотал твой верный АКаэС.
Вспомним, товарищ, вспомним, наконец!

И они вспоминали все эти годы. Сначала спонтанно, встречаясь когда, где и как придется. Это уже потом, когда наши войска из Афганистана, наконец, вывели, как-то само собой получилось, что они стали собираться именно в этот день, день вывода – 15 февраля.

На костре в дыму трещали ветки,
В котелке дымился крепкий чай.
Ты пришел усталый из разведки,
Много пил и столько же молчал.

Синими замерзшими руками
Протирал вспотевший автомат,
И о чем-то думал, временами
Головой откинувшись назад.

Неизвестный афганский бард позаимствовал и мелодию, и эти два куплета из песни о временах Великой Отечественной . Но кто его за это осудит? За то, что он таким образом, невольно, сам того не осознавая, перекинул мостик, еще раз установил связь времен – тех солдат и этих, той войны и этой. И опять вернулся к своей. Теперь уже о том, как:

Самолет заходит на посадку,
Тяжело моторами гудя.
Он привез патроны и взрывчатку –
Это для тебя и для меня.

А в газетах печатали и в кинохронике показывали, что этот самолет привозил лишь только рис, муку и сахар для мирного населения. И почти весь советский народ в это верил. По крайней мере, делал вид. Но это – там, в Союзе. Здесь же, в Афгане мы знали, что было и так, и эдак. Причем чаще бывало именно так. Во всяком случае, что касается самолетов. И позволяли себе быть достаточно откровенными:

Знайте же, ребята-мусульмане:
Ваша сила – в том, что вы за нас.
И не надо лишних трепыханий –
В бой ходить нам не в последний раз.

А поэтому –

Вспомним, товарищ, мы Афганистан...!

Тем более, что вспомнить действительно есть о чем. Как этому вот солдату. Судя по всему – мотострелку. Которому тоже понравилась мелодия старой советской песни. И рефрен-рондо новой, афганской. Но написать он решил для себя свою, третий, так сказать, вариант. Вариант своей жизни, своего пережитого...

Засветилась, падая, ракета,
Догорая на закате дня.
И проходят ночи и рассветы
По законам смерти и огня.

Сколько здесь потеряно и смято
Светлых чувств и нежности людской...
Лишь любовь храним мы в сердце свято
К Родине далекой и родной.

Шеремет встрепенулся: это поди ж ты! Мальчишка, а какие слова нашел:

Сколько здесь потеряно и смято
Светлых чувств и нежности людской...

Всего десять слов, если пользоваться подсчетом по тарифу телеграфа. И восемь – если по простому, человеческому. Но в любом случае – ни одного не выкинешь. Все – как гвозди в крышку гроба. Гроба той бесславной войны, которая стала частицей их жизни.
Шеремет задумался. А надо ли вообще кому-либо знать – сколько и чего здесь потеряно и смято? Мяли-то не только они нас, но и мы их, а иногда и сами своих... И теряли, естественно, тоже. И нежность, и светлые чувства, и многое другое из того, что прежде казалось органично от тебя неотъемлемым, изначально и навечно присущим.
Вспомнился разговор с Юрой Шаповаловым, старшим лейтенантом из разведбата, подчиненным Шеремета по его службе. Владимир в тот холодный зимний вечер что-то засиделся в своем кабинете. Юра зашел с каким-то пустячным делом, но видно, что-то его мучило. И, наконец, начал сбивчиво говорить о бессмысленности этой войны, что они здесь делают все не то и не так. Шеремет с удивлением слушал. Потому, что тот говорил в значительной мере то же, о чем думал он сам. И хотя тот по возрасту моложе на целых десять лет, но по опыту в чем-то, возможно, даже и старше. Ибо уже полтора года ходил по здешним горам со своим разведбатом. И видел своими глазами много больше всего полгода как прибывшего Шеремета. Сейчас он лихорадочно-сбивчиво выпаливал: «Вы понимаете, когда меня прислали сюда по выпуску, я думал, что мы здесь действительно принесли лучшую жизнь и светлое будущее. Что мы действительно воины-интернационалисты. И поначалу так и было. Ребята были – все друг за друга, воевали по-настоящему, настоящее офицерское братство. А сейчас – все больше швали какой-то присылают, каждый лишь о своей шкуре думает, да как бы барахла поднаграбить. Жестокость какая-то появилась, если не зверство. И все с рук сходит, никто внимания не обращает. Вчера вот были на разведвыходе. Прошлой ночью. Задержали в кишлаке афганца. Куда, откуда шел – неизвестно. Говорит, домой из другого кишлака. Документы в порядке, оружия нет. Но нашим показался подозрительным. Слово за слово – забили насмерть на месте. Отбивную сделали. Молодой здоровый сильный мужчина, красивый такой пуштун. Вы понимаете...». Голос у Юры дрогнул и осекся.
Шеремет не сразу сообразил тогда, что ему сказать. Отрицать, объявить это случайностью? Но этот молодой офицер не хуже, если не лучше него знает, что правда, а что – ложь. Оставить его наедине с его мыслями? Глупостей может наделать, лишнего наговорить, да и при оружии все... Они проговорили в тот вечер долго. И пришли к выводу, что как бы там ни было, но раз уж они влипли в эту историю с этой непонятной войной, то надо прежде всего самому стемиться быть Человеком. И требовать того же от своих подчиненных. И держать язык за зубами. Потому как «особистов» здесь двойной, если не тройной по сравнению с Союзом комплект. И парткомиссия не дремлет. В тюрьму не посадят, а жизнь испортить могут запросто. На том они тогда и расстались.
Невеселые воспоминания Шеремета оптимистично подытожил юный мотострелок:

Что бы ни случилось в жизни нашей,
Пусть грубеют чувства и сердца,
Помните – Сережа, Коля, Саша, –
Эти дни до смерти, до конца.

Он, этот юноша, тогда еще не мог себе представить, какая разная их ждет судьба. Которую в значительной мере определит это огрубение чувств и сердец вкупе с тем, что «потеряно и смято». Кто мог знать, что лихой Сережка, возвратившись в мирную жизнь, будет продолжать лихачить – не просить, а требовать от власти положения и льгот, да попивать в кругу таких же лихих ребят. И однажды, выведенный из равновесия заявлением очередного чиновника:«Я вас туда не посылал», со зла крепко напьется. И учинит драку. Далеко не первую, но теперь – с милицией. И получит свои три года. Ну а потом наступят новые времена. И вновь понадобятся смелые парни, умеющие владеть оружием, а главное – не боящиеся рискнуть «дубленкой». Своей и чужой. Только теперь уже за цель конкретную и известную. Сережка сначала станет одним из них, а потом, с помощью локтей и зубов – Сергеем Ивановичем, «новым украинцем» (русским, казахом или ещё кем-то – сути не меняет). Которого такие, каким был он сам, теперь будут охранять. В первую очередь от ему подобных. Ну и от излишне любопытствующих из правоохранительных органов.
А шустрый и сметливый Коля поступит в институт и быстро пойдет по комсомольской линии. Сначала в райком, потом в горком. Ну а в новые времена благополучно станет тоже «новым». Только культурно-интеллигентно, без «пальцы в дверь» или «утюг на живот». И будет, «скрипя сердцем», платить дань таким, как Сережа. А в итоге они и в новых условиях сохранят общий язык. Что там тогда была война, что здесь теперь... Только формы изменились. Да цели. Тогда – за социалистическую Родину ( по крайней мере, официально), сейчас – за их величество Деньги. Коротко, ясно и весомо.
Что касается Саши, то он войдет в подавляющее большинство – в те десятки тысяч опаленных той войной юных душ, которые кто за год, кто за два, кто чуть больше, но вытравят ее из себя. Загонят ее глубоко внутрь. И будут просто жить... И вспоминать о ней лишь раз в году, 15 февраля.

Вспомним, ребята, мы Афганистан –
Кишлаки и степи, горный океан.
Эти передряги жизни и войны –
Вспомним на просторах мирной тишины.

Вспомним обстрелы наших городков,
Жажду и пекло огненных песков.
Эти дороги по чужой стране,
О боях упорных, вспомним, как во сне.

Вспоминать об этом, конечно, можно, а возможно и нужно, но жить с этим – нельзя. Кто этого вовремя не понял, не смог – те составили еще одну категорию «афганцев», судьба которой сложилась наиболее драматично. А порой и трагично. Это те, у кого война неисправимо искалечила не только тело, но главное – душу. Или душа оказалась уж больно слабой и ранимой. Их измученные алкоголем и наркотиками лица иногда встречаются среди других бедолаг или слабосильных, не выдержавших испытаний судьбы.

В этой жизни мы уже узнали,
Что такое смерть, огонь и друг...

Такое знание в восемнадцать-двадцать лет бесследно не проходит. Но юный певец этого еще не осознает. И не понимает, отчего и откуда в его песню все время лезут эти грустные нотки:

Здесь всегда все призрачно и пусто,
День – не день и ночь – не наша ночь.
Больно иногда и сердцу грустно,
И не знаешь, чем ему помочь.

И помогали, кто чем мог, точнее – тем, что находил. Кто алкоголем – самодельной брагой или кишмишовкой, кто наркотой – чарсом или травкой, а кто и чем покрепче. Благо, источников было более чем достаточно. Однажды Шеремет сам совершенно случайно обнаружил во взводной каптерке стандартную фабричную упаковку медицинского наркотического препарата морфина. Сто ампул, как для солдата – целое состояние. Хозяин так и не объявился и не нашелся, сколько ни искали. На наркотики меняли иногда не только казенное имущество, но и совесть. Имеется в виду оружие и боеприпасы. Таковы подлые законы этой жестокой болезни – наркомании. На этом фоне попытки употребления алкоголя военнослужащими срочной службы выглядели невинной шалостью. Тоже, кстати, парадокс: убивать им не только разрешали, но и ставили задачу, а выпить спиртного, залить, загасить этот пожар эмоций было нельзя. «Сухой закон». Как для солдат, так и для офицеров.
Но каждый знал, что рано или поздно, но все это закончится. Ибо...

Пусть проходят дни, летят недели –
Есть начало каждого конца.
Все вернется, все, что мы имели –
Не вернутся верные сердца.

Не вернутся не только верные сердца. Не вернется и то «все, что мы имели». Прежде всего по одной простой причине – что они сами уже никогда не вернутся. По крайней мере туда, в свои допризывные времена и теми, какими они уходили тогда, два года назад. Потому что там – детство. А они уже – солдаты. Которые «все уже узнали, что такое смерть, огонь и друг». Хотя и не все еще мужчины, потому как не все успели узнать до армии, что такое женщина. Отбирать жизнь у себе подобных их научили, а создавать жизнь они и сами научатся. Были бы живы –

Самолет заходит на посадку
И в иллюминаторе земля.
Нас встречают караваном сладким
Русские цветы и тополя.

Наивный юноша с храбрым сердцем и мужественной душой солдата. Сочиняяя свою песню там, в далеком Афгане, он то ли не знал, то ли не хотел знать, что встретит его отнюдь не этот идиллический пейзаж. А бетонка военного аэродрома в Тузели под Ташкентом. Где его уже будут ждать бдительные таможенники и пограничники. Со стандартными вопросами относительно оружия, боеприпасов, наркотиков, валюты, золота, драгоценных камней. А когда на всё это следовало стандартное «нет» – тогда следовал такой же стереотипный вопрос – «А что же вы тогда везете?». И начинался «шмон».
Впрочем, тщательный досмотр на таможне касался больше того, у кого было много вещей. Большинство проходило спокойно. Хотя хватало и тех, кого «шмонали» капитально. Молодых офицеров и прапорщиков – в основном по части оружия и наркотиков, это дело молодое, горячее. Кто постарше – тех больше по части барахла. И тех, и других: «Рубашек-маек с иностранной символикой нет? А это что?». На майке эмблема и надпись «US Army» или «US Air Force». «Это мы не можем пропустить, как не стыдно, это же наш противник! А эти кассеты – что? Афганские песни? То есть те, которые наши там поют? Не положено! Что? Как это – какое наше дело? А ну, пройдемте!».
Шеремет сам привез эти свои кассеты, только замаскировав их под безобидную советскую эстраду. А кассету с западногерманской рок-группой «Чингис-хан» и две пачки фотографий так и забрали. При его попытке посопротивляться, повозмущаться, что-то доказать майор-пограничник бросил удивленно-заинтересованный взгляд: что, мол, за чудак такой? Он что, не понимает, чем это для него пахнет?. Холодно-безразлично бросил: «Так Вы что, требуете составить протокол об изъятии?». От этого вопроса по спине Шеремета враз пробежал холодок. Не взирая на температуру сауны в тесном помещении. А если еще и до тех его кассет доберутся? Тогда вообще хана. Пришьют антисоветчину – вовек потом не отмоешься. Шеремет скрипнул зубами: черт с ним, с фотографиями и с «Чингис-ханом», пусть подавятся. Главное – он все равно дома, в Союзе. И у него, как и у того мальчишки-солдата:

Сердце из груди лететь готово –
Как красив ты, город дорогой.
Но на сердце грусть и помним снова
Дни войны, прошедшие как бой.

Дорогих друзей своих военных –
Что остались и кого уж нет.
Всех нас ожидают перемены,
Но афганских звезд не гаснет свет.

Хорошо сказал этот мальчик. Дай Бог, чтобы ему повезло в мирной жизни. Хотя – какой он теперь мальчик? Ему уже наверняка минуло лет тридцать пять. Как быстро летит время. И для него, и для того, другого, кто продолжил тему о звездах той земли:

Горит звезда над городом Кабулом,
Горит звезда прощальная моя.
Как я хотел, чтоб Родина вздохнула,
Когда на снег упал в атаке я...

Увы, желание этого молодого воина было из области необычных мечтаний. Далекая, но любимая Родина не только «вздыхать» не собиралась, но и слышать не хотела о том, что кто-то там где-то в горных снегах идет за нее в какую-то там атаку. Очевидно, предчувствуя это, певец продолжал:

И я лежу, смотрю, как остывает
Над минаретом синяя звезда.
Кого-то помнят или забывают,
А вспомнят ли о нас хоть иногда?

Ну что же, парень, хоть и стрелял ты издалека, но попал в самую точку. И не помнят, и не вспоминают. На днях Шеремету захотелось почитать что-то новенькое об Их войне. Чтобы не вариться в собственном соку со своими мыслями, а узнать, что другие умные люди думают. Обошел с десяток книжных лавок – везде завалы детективов и приключенческой фантастики. И ни одной, ни одной (!) даже маленькой книжечки об Афганистане. На вопросы Шеремета –почему? – продавцы лишь пожимали плечами: «Мы торгуем тем, что выпускают...». Попытались ответить хоть как-то вразумительно лишь двое. Один сообщил, что когда-то было что-то об «афганцах», но не о войне, а об уже вернувшихся. Но давненько. Владимир был достаточно знаком с кино– и телефильмами на эту тему – фактически кальками с американских боевиков о ветеранах Вьетнама. Где герой-«афганец» (у них – «вьетнамец») в одиночку борется с целой бандой и, демонстрируя чудеса рукопашного боя, вершит суд и расправу по своему разумению. Это было так же далеко от правды, как и немногочисленные фильмы о Той войне. Поэтому сожалеть тут было не о чем.
Другой торговец, более интеллигентного вида, объяснил точнее: «Что-то об Афганистане? Да нет, давненько уже не было. Почему? Я думаю, их время в художественной литературе уже прошло. Сейчас другое актуально. Вот о Чечне книги неплохо расходятся. Так что...»
Шеремету стало как-то не по себе. Неужели забыли и не вспомнят никогда? Так быстро – и десяти лет еще не прошло. Хотя, если вдуматься – чему удивляться? История показывает, что обычно так и бывает: очередная, большая по своему кровавому итогу война затмевает, вытесняет из сознания людей войну предыдущую, более далекую и по времени, и по месту. Как Великая Отечественная затмила своим масштабом по-своему трагическую советско-финскую войну.
А поэтому твой вопрос, поющий воин – «а вспомнят ли...?», – сугубо риторический. Не вспомнят. Никто не вспомнит, кроме тех, кого это обожгло лично.
Не вспомнят даже того, как:

Горит звезда декабрьская, чужая,
А под звездой дымится кровью снег.
И я слезой последней провожаю
Все, с чем впервые расстаюсь навек.

Прав был Торговец. Торговцы – они вообще трезвые и расчетливые ребята. Недаром «афганцев» среди них почти нет. А если и есть – то преимущественно в качестве сторожевых псов при хозяйском добре. Для этого их нанимают охотно. Пробовали, правда, и на другие роли – профессиональных бандитов и убийц, или как их теперь по-заграничному называют –«рэкэтиров» и «киллеров». Справедливо полагая, что тот, кто убивал себе подобных, познал вкус крови, смолоду «переступил через порог» – тот без особых проблем и угрызений совести сможет справиться с этим делом лучше, чем новичок. Тем более за хорошие «бабки». Но тут нередко случались осечки. Оказалось, что убивать, будучи Солдатом, убивать Врага – это далеко не то же, что вцепляться в глотку по команде «фас» ничего плохого тебе не сделавшему Человеку. Пусть даже он не всегда большой буквы заслуживает. Но – человеку, тебе подобному. И многие из них не выдерживали – уходили от этого дела, рискуя при этом не только «жирным куском», но нередко и своей жизнью.
Ну да будет о грустном. Тогда, в Афганистане, им такое не могло привидеться даже в кошмарном сне. В динамике зазвучал мужественно-бравый голос молодого спецназовца. Который судя по песне начинал здесь, в Афганистане, в числе первых, в декабре 1979 года.

В декабре зимы начало,
В декабре дни рождения есть.
Для кого декабрь – начало,
Для кого – лебединая песнь.

В декабре меня кроха спросит,
Потирая озябший нос:
– Папа, всем ли подарки приносит
В новогоднюю ночь Дед Мороз?

Да уж, действительно – подарочек мы преподнесли афганцам под Новый, 1980-й год! До сих пор расхлебывают десятки, если не сотни миллионов людей в добром десятке стран. Но у спецназовца иные ассоциации, все правильно – ведь он смотрит с нашей стороны, тем более тогдашней.

В декабре есть еще одна дата
Без отметки на календаре –
Я тебя целую, как брата,
На кабульском чужом дворе.

Слезы радости – вспомни об этом,
И друзьям своим растолкуй,
Почему нам так дорог этот
Неуклюжий мужской поцелуй.

А как им это растолкуешь? Тем, кто этого не пережил? Какая это пьянящая радость – радость победы в ближнем огневом бою и избавления от смертельной опасности, когда кажется, что после этого ты будешь жить вечно. По крайней мере – лет сто, не меньше. Ты, но не все те, с кем ты был. А поэтому

В суету новогодней ночи
Вспомни наш боевой отряд:
Третий тост за ушедших навечно,
Тост второй – за живых ребят.

Шеремет задумчиво вздохнул. Третий тост...Кто его знает, почему именно третий. Когда он приехал туда в 1982 году – так уже было. Скорее всего – потому, что первый тост пили за событие, по которому собрались: праздник, орден, звёздочка и т.д. и т.п. Второй – как положено, офицерский – за женщин. Ну а третий...На флоте всегда поднимали «за тех, кто в море». И пили всегда все и стоя. Здесь, в Афгане, моря, грозящего мужественному человеку бедой, не было. Но здесь была людская беда, уже не в угрозе, а в реальном, в высшем её проявлении – смерти. Уходе навечно. И для памяти об этом и об ушедших они, очевидно, и позаимствовали у моряков их третий тост. По которому потом безошибочно узнавали друг друга за застольем в любом кафе или ресторане своей шестой части земли. Так, для красивости, нередко называли страну, которой они тогда служили. Когда молодые мужчины вдруг вставали с посуровевшими лицами и, по-строевому вытянувшись, молча рывком опрокидывали по полной стопке. И так же молча садились с глазами, опрокинутыми внутрь. Это были свои. Не суть важно, из каких частей и родов войск и откуда, – из Кабула, Шинданда, Кандагара, Баграма и т.д., главное – из Афгана. А значит – свои.
Те для кого и у кого...

Бежит сквозь пальцы времени песок,
Песчинками-секундами сочась.
Жизнь началась, недавно началась,
А ветер впутал седину в висок.

Но главное было – не седина в виске. Главное – это пепел в душе у многих из тех, кто прошел трудными дорогами Афганистана, таких, как этот молодой лейтенант, который с надрывом молил:

Спеши, мой друг, еще все может быть,
Разбудишь к действию уставшего меня.
Подскажешь, не ругая, не виня,
Где взять мне силу верить и любить.

Афган высасывал все соки, иссушал душу и убивал все желания, кроме одного – вернуться в Союз и пожить нормальной жизнью. Не у всех, но у очень многих. Шеремет помнит, как он уговаривал своих офицеров сразу из Афганистана поступать в Академию, чтобы учиться и расти по службе дальше, не терять времени, закрепить и умножить свои служебные успехи. Большинство отказывалось: дайте сначала передохнуть, хоть годик пожить нормально, а потом уж заново впрягаться. Сейчас – сил нет...

Бежит песок, секундный холм растет,
Проходит жизнь, не зная окрылений.
И мне скажи, себя кто узнает
В конце пути, в минуты откровений?

По сравнению с тем, бывшим в начале пути – наверное, никто. И эти их ежегодные встречи 15 февраля и были, очевидно, утолением потребности в «минутах откровений», подсознательным желанием узнать себя прежнего, хоть ненадолго отвлечься от их нынешней, не знающей окрылений жизни.

Мы станем старше, проще и грубей,
Все будем знать и многое уметь,
Но, жизнь, прошу: «Дай крылья улететь
С прозрачной стаей белых журавлей!»

Не зная того, он сам предсказал свою судьбу, этот такой молодой, но уже усталый от жизни человек с ранней сединой в виске – вскоре действительно уйти в мир иной. К счастью, он не мог тогда предвидеть, каким трагическим и тяжелым будет для него, лейтенанта Александра Ивановича Стовбы, этот путь – к его «прозрачной стае белых журавлей». И слава Богу, что не знал!







НО МЫ ПОМНИМ НЕ ТОЛЬКО ВСЕ.
НО , И ЭТО ГЛАВНОЕ, – ВСЕХ...
В динамике вновь послышался голос юного «комендача»:
Но мы помним не только все.
Но, и это главное, – всех!
Вам, наверное, понравилась
И эта песня, и такие, как
«Здравствуй, дорогая!», «Кукушка»,
«Поднималась зорька за хребтом горбатым».
Кто же их сложил ? Аист !
Но кто он ? Поэт? Нет!
Композитор? Нет.!
Он – Солдат. Один из нас!
Послушайте его близких друзей.
У Шеремета слегка перехватило горло. Он хорошо помнил эту кассету. Он взял ее в разведбате, у Юры Шаповалова. А тот, в свою очередь, у десантников. Глуховатый голос взрослого мужчины с чувством горечи негромко произнес:
Вы слушали песни Аиста –
Александра Ивановича Стовба.
Десантник, двадцать два года,
который погиб здесь, в Афганистане.
Над ним жестоко издевались:
разрезали кожу между пальцами,
Выбили глаза,
в глазницы насыпали пороху
И подожгли.
Так погиб гордый Аист.
Памяти его посвящается эта песня.
Тот же глуховатый голос, только теперь уже с какой-то любовно-грустной мягкостью, негромко запел:
Гордый Аист, друг наш прекрасный!

Ты живешь, как ангел, в облаках.
В песнях пел ты о сынах России
Здесь, в афганских проклятых горах.

И буханку хлеба вынимая,
Положил ты парочку гранат,
Чтобы защитить в разгаре боя
Окруженных молодых солдат.

Да... Ему двадцать два, им – по двадцать. Почти рядом. Но именно – только «почти». Разница не в возрасте, а в тех двух маленьких звездочках, что на погонах. Это внешняя. А внутренняя – в той силе духа, которую они дают, эти символы особой, офицерской касты их обитателю. Точнее – дает офицеру его кастово-профессиональная ментальность, достигаемая его специфическим, командирским воспитанием и олицетворяемая его офицерским званием. Со всеми вытекающими из этого обязанностями и правами. Последних, правда, куда меньше, нежели первых. Для гвардии лейтенанта Стовбы эти права и обязанности трагически слились в одно короткое, но всеобъемлющее понятие – умереть достойно. Как подобает офицеру. А за что – это уже другое дело. Если даже сложно разобраться – за что, за какую такую идею? – то хотя бы за одно короткое и святое для военного человека слово – Приказ. Как чуть раньше пели другие молодые ребята – солдаты:

Умирать нам, вроде, рановато,
Но приказ не выполнить – страшней.

Да, тогда они думали так и делали так... Если и не все – то по крайней мере те, кто составлял костяк офицерства, костяк армии, Великой армии. В принципе, они и сейчас так думают, профессиональные военные разных званий. И тому учат своих подчиненных – молодых солдат. Однако за прошедшие после Афгана годы по ним жестоко прошлись. И сделали, казалось бы, все, чтобы втоптать в грязь само это понятие – «профессиональный военный» как защитник Родины, а не «нахлебник на шее трудового народа». И как человек, уже в силу самого своего звания призванный иметь особо высокие понятия о личной Чести. Которые общество должно всячески поддерживать, а не унижать своим хамски-пренебрежительным отношением и примитивным толкованием понятий равенства людей и демократии.
Началось все это еще с Горбачева. Который почти пять лет все никак не мог решиться закончить ту проклятую войну, но тем не менее ничтоже сумняшеся объявил армию едва ли не главной виновницей бедственного экономического положения страны. Как будто это не они, кремлевские «мыслители» бездарно руководили и экономикой, и обороной, и страной в целом. И довели ее до развала. И Великую страну, и Великую армию. Офицеры которой, кстати, тогда поддержали всех этих нынешних псевдодемократов. Интересно, где бы они сейчас были, если бы так презираемые нынче армейские офицеры тогда, в августе 1991-го, выполнили приказ своего высшего командования ?
Шеремет тяжело вздохнул. Это была даже не обида за армию, за себя лично. Беспокоило другое – смогут ли нынешние преемники советских – российские, украинские, белорусские офицеры в тот единственный в жизни каждого человека роковой миг, когда в душе прозвучит великое слово Надо , – поступить так, как гвардии лейтенант Советской Армии Александр Стовба? А главное – захотят ли ? Даже не на чужой земле, а за свою, родную ? Кто знает... Для этого ведь нужно, чтобы душа Солдата была согрета любовью народа, а тело – заботой государства. А все это возможно лишь при уважении к Армии со стороны отцов Нации. А всего этого в нынешних «независимых государствах» что-то не просматривается, куда ни глянь. Погасить в душах людей жертвенное пламя высоких чувств – это, в сущности, не так уж и сложно. Даже что касается любви к Родине. Для этого даже усилий особых прилагать не стоит – достаточно все пустить как есть, на самотек. И ядовитых всходов безразличия к судьбе Отечества долго ждать не придется, ибо Зло – оно всегда было и есть активнее Добра. А поэтому воспитать в душе человека Самоотверженность и Служение долгу неизмеримо сложнее, нежели привить ему навыки рыночной экономики, особенно в её нынешнем «совковом» исполнении. Тем более, что, как показывают столетия опыта многих стран с этой самой вожделенной рыночной экономикой, в одной человеческой душе служение Родине, да еще и самоотверженное, и служение Золотому тельцу уживаются редко. Уж больно разные качества для успеха в своем деле нужны Торгашу и Солдату, особенно во времена «первичного накопления капитала».
Он встрепенулся, раздраженно тряхнул головой. Проклятая современная жизнь, никуда от нее не денешься, даже в Афгане достает. А глуховатый баритон, необремененный этими такими странными для армии тех времен заботами и проблемами, грустно продолжал:

Видно, зря кукушка куковала,
Обещая жизни сотню лет.
У Солдата ведь судьба такая –
Нынче жив, а завтра тебя нет.

Как того молодого капитана – замполита разведбата, с которым Шеремет как-то вместе выбирался в отпуск. С «вертушкой» до Кабула у них тогда что-то не заладилось. А капитан очень боялся опоздать на самолет на Ташкент – какой-то семейный праздник, что ли. Бегом добыл у себя в батальоне БРДМ и они на нем рванули в Кабул, в одиночку. В дороге и разговорились, познакомились поближе. Умный, симпатичный, а главное – скромный молодой человек. Что в принципе редкость среди той когорты. Ну да не об этом речь. Уже потом, далеко после того отпуска и незадолго до замены, во время одной из операций, командно-наблюдательный пункт его батальона попал под минометный обстрел «духов». Сидели втроем под скалой. Мина разорвалась прямо перед ними. Комбата капитана Адама Аушева прикрыл валун, но ногу осколками все же посекло, лечили потом в медбатальоне. Где ему, старому холостяку и ловеласу очень понравилось, даже уходить не хотел.
Врача батальона старшего лейтенанта Кузнецова спасло сложенное вдвое «трофейное» ватное одеяло, с помощью которого он спасался от пронизывающего горного ветра. Хотя осколок все же повредил голень – перебил какой-то нерв, стопа повисла. Ну а замполит сидел между ними как раз по центру. Осколок попал прямо в сердце, даже вскрикнуть не успел. Жена, двое детей, тридцатилетие так и не успел отпраздновать.

И хотя на свете жил ты мало,
Ты в сердцах друзей оставил след.
Память о тебе по всей России
Будет жить, как символ, много лет.

Наивный самообман. Они выдавали тогда желаемое за действительность. Не так верили, как хотели верить в то, что именно так и будет. И убеждали в этом не столько других, сколько себя самих. А их даже хоронить не хотели, как положено предавать земле павших в бою Солдат. Особенно поначалу, первые несколько лет. Писали на надгробиях – погиб при исполнении служебных обязанностей. И то в лучшем случае. А чаще – только фамилия-имя-отчество да даты короткой жизни. И места для могил отводили не рядом с ветеранами войны, а подальше с глаз долой. Чтобы вопросов лишних у «простых советских людей» не возникало. Дабы «не смущать народ». Войны-то нет! А если она и была – то только для них, ее то ли жертв, то ли участников – и то, и другое вполне подходит...
Новый голос в динамике негромко продолжил невеселую тему:

Не надо нам громких тостов,
Не надо бокалов звона,
Не в радость нам эта водка,
Что в кружках сейчас у нас –

Останутся в памяти нашей
Запыленные батальоны
И погибшие наши ребята,
Что всегда будут жить среди нас.

Те, кто там не был часто с раздражением пожимали плечами: «Да что все о погибших да о погибших... По сравнению с настоящей войной это – мелочи...». И они так же часто вынуждены были умолкать. Потому что действительно – разве можно сравнивать их десятки, сотни и тысячи угасших жизней с десятками и сотнями тысяч, а то и миллионами жизней, обреченных по планам на смерть в сражениях третьей мировой войны? Как им объяснить, что это такие же, как ты? И ты тоже мог бы быть на их месте. И в том-то и заключалась доводящая многих до исступления паскудная особенность той войны, что там не было разницы между фронтом и тылом. Да, смерть находила свои жертвы реже, чем в большой войне. Но зато в любое время и в любом месте. Порой самом неожиданном. И это здорово действовало на нервы. Особенно тем, кто об этом задумывался всерьез. Поэтому лучше было не думать, а делать свое положенное военное дело. Те, кто много думал об этом, в конце концов теряли мужество, а с ним и уважение товарищей. Потому что или начинали чрезмерно беречь свою «дубленку», или запивали от страха и безысходности. И то, и другое ничего, кроме брезгливого презрения не вызывало. Но сейчас – не об этих ... речь.
Шеремет вспоминает начфина их дивизии майора Дьяченко. Который беспробудно пил все свободное и несвободное время. Как-то их вместе послали ночью проверять части, стоящие в отдалении от основного гарнизона. Ехать пришлось на одном БТР’е. Шеремет сел первым на броню, свесив ноги в командирский люк. Дьяченко ерзал-ерзал, пока не уговорил его поменяться местами, сесть над водителем. В обратный путь Шеремет, который проверял более отдаленную часть и опять садился первым, занял то же место, на котором ехал сюда. По дороге подобрали уже пьяного Дьяченко. И опять он не успокоился, пока не упросил Шеремета сесть теперь на его бывшее место, в командирский люк.
На следующий день в разговоре Владимир случайно с недоумением рассказал о странном поведении начфина начальнику разведки подполковнику Тарану. Тот весело рассмеялся: «Ну и наивный же ты, человек, Шеремет. Да он тобой просто прикрывался. Когда вы ехали туда – виноградники, откуда вас скорее всего могли обстрелять, были слева. Вот он и пересадил тебя на ту сторону, а сам сел справа. Ну а в обратный путь все, естественно, наоборот. Так что в следующий раз думай, прежде чем удовлетворять настойчивые просьбы некоторых наших друзей-товарищей...».
На душе тогда стало мерзко и гадко. Ну да не об этих мало– и криводушных сейчас речь... Не они, слава Богу, делали погоду. Подавляющее большинство были нормальные ребята.

Первый тост – за ушедших в вечность,
Пусть же будет земля им пухом.
Мы запомним их всех живыми,
Тихим словом помянем их.

Тост второй – за удачу и смелость,
За ребят наших, сильных духом,
Чтоб остались душой молодыми
И друзей не бросали своих.

Правильно поступают ребята – не только за смелость, но в первую очередь – за удачу. Ибо смелость без удачи – ничто, если не трагедия. Шеремет вспоминает, как в одной из операций поздно вечером, уже затемно, командир 180-го полка подполковник Мухин кинулся с резервной ротой выручать окруженный батальон своего полка. В принципе батальону ничего особого не грозило – «духи» в рост в атаку обычно не ходят, тем более ночью, тем более на хорошо укрепившиеся наши подразделения. Дождались бы рассвета, вызвали бы «вертушки» и «грачи» – штурмовики, обработали бы вокруг артиллерией – «духи» сами бы смылись. Но – в академии учили иначе. Да и предшественник Золотую Звезду Героя Совесткого Союза получил – надо догонять. И Женя рванул. Верхом на танке. Смелость была, да не было удачи. Выстрелом из гранатомета ему оторвало ногу. «Вертушки» ночью не летали. Но ждать до утра было нельзя. Ротный фельдшер наложил жгут – и все. Но были ребята, смелые духом. Которые друзей не бросали своих. И командир вертолетной эскадрильи майор Викторов, для которого это была последняя перед заменой операция, полетел в ночные горы сам. Чтобы или выручить, спасти товарища, или остаться там самому. И, зацепившись за крутую маленькую площадку всего одним колесом, все же принял на борт тяжелораненого комполка.

На суровой земле Афганской,
Под чужим, неласковым небом
Родилась наша крепкая дружба,
Что в бою выручала не раз –

За нее третий тост поднимем
И поделимся солью и хлебом,
Пусть же вечною будет та дружба,
Здесь навеки связавшая нас.

Перепутал малость тосты парень, ну да ничего, зато слова душевные. Разметало их всех по Союзу после Афгана, сначала кое с кем еще переписывался, встречался, а потом – Союз развалился, в разных странах оказались. Но память – она живет... Наверное, у каждого. Хотя – как сказать... Шеремет вспоминает один случай на эту тему. Он до сих пор для себя не решил – то ли воспринимать его просто как курьезный, то ли всерьез считать оскорбительным. Через восемь лет после Афгана судьба свела его с Олейчуком. Там они оба были майорами, на равнозначных в принципе должностях. Виделись почти ежедневно. И не только виделись. Потом Олейчук получил подполковника и вскоре заменился. И вот сейчас они столкнулись в дверях нос к носу: один полковник, другой – генерал-майор. Шеремет, не готовый к неожиданной встрече, слегка опешил, но, естественно, пропустил старшего по званию. Тот взглянул в упор, небрежно кивнул, и... прошел мимо. Василий решил, что он обознался. Но, встретившись вскоре с этим генералом опять на служебном совещании и внимательно его рассмотрев, не выдержал, подошел: «Прошу извинить, товарищ генерал! Вы служили в Афганистане в 1982 – 1983 годах? В Баграме?» Тот, не поворачивая головы с важностью утвердительно кивнул. Василий даже растерялся – да, он, Саша Олейчук. Но – никак не реагирует. В замешательстве он спросил и тут же пожалел о своем вопросе: «А Вам фамилия Шеремет ни о чем не говорит?» Генерал соизволил повернуть голову, снисходительно бросил: «Говорит. Ну и где Вы, как Вы?». Шеремет готов был сгореть со стыда. Благо, начиналось совещание, быстро отошел.
Этого генерала вскоре уволили в возрасте еще далеко не пенсионном для его звания и отнюдь не за его славное афганское прошлое... Сейчас он ходит в цивильном пиджаке, при единственной их случайной встрече любезно-вежливо поздоровался с Шереметом, но оба сделали вид, что дальше «здравствуйте» не знакомы. И так у «афганцев» бывает... Правда, редко. И слава Богу.
А пленка со слабым потрескиванием крутилась дальше.

Над горами, цепляя вершины,
кружат вертолеты.
Где-то эхом вдали прогремели
последние взрывы.
Только изредка ночью
взорвут тишину пулеметы,
Проверяя – а все ли мы живы?
Афганистан! Афганистан!
Афганистан! Афганистан!

Верно подметил парень. Днем вокруг городка, как правило, тишина и спокойствие. Но как только стемнеет – то тут, то там в боевом охранении слышна стрельба. Преимущественно из пулеметов. И трассирующими пулями. Короткие быстрые очереди, как-будто кто-то рвет огромную простыню – из курсовых танковых пулеметов –ПКТ. Медленно-гулкие, будто барабанят в какой-то сосуд – из крупнокалиберных башенных бэтээров – КПВТ. И трассы очередей были соответствующими: ярко-оранжевые стремительные штриховые линии ПКТ и пунктирные неспешные редкие КПВТ. Напоминающие сказочных малиновых майских жуков в черном небе, на фоне по-южному ярких афганских звезд. Кто стрелял, зачем стрелял? Скорее всего, автор песни прав – проверяя, а все ли мы живы?

По афганским дорогам
пришлось нам проехать немало.
Мы тряслись в «бэтээрах»,
нам небо служило палаткой.
И надолго под звездами
твердым законом нам стало –
Не искать на земле жизни сладкой.
Афганистан! Афганистан!
Афганистан! Афганистан!
Это выработавшееся в Афгане если не безразличное, то во всяком случае спокойное отношение к «жизни сладкой» многим из них даже потом и очень мешало. Особенно в сначала «кооперативные», а потом «предпринимательские» этапы развития их страны. Когда все стало по-иному, и некоторые приличные вроде бы доселе люди стали даже соревноваться друг перед другом, кто больше урвет, а то и украдет у государства, да и у ближнего своего не побрезгует... Правда, некоторые «афганцы» тоже в этом преуспели, но – некоторые. Большинство же так и осталось жить по старому своему закону – «не искать на земле жизни сладкой». Вызывая недоуменные взгляды знакомо-посторонних, а порой и нарекания близких. Но – что поделаешь... Шеремет не осуждал ни тех, ни других. Как верно сказал великий украинский поэт Тарас Шевченко: «У всякого своя доля и свой шлях широкий...»

Здесь про страх и опасность
мы будто с тобою забыли
И в минуты отчаянья мы научились смеяться.
И с друзьями,
которых на целую жизнь полюбили,
Мы привыкли надолго прощаться.
Афганистан! Афганистан!
Афганистан! Афганистан!

Кроме как забыть и смеяться, в принципе, иного достойного выхода-то и не было. Если не сумеешь совладать с собой, быстро отключаться от нынешних страхов и опасностей, то не сможешь нормально воспринимать завтрашнее, а потом послезавтрашнее и т.д., и т.п. И они навалятся на тебя, как снежный ком, и задушат-раздавят.
Шеремет вспоминает операцию в Ниджрабе. Где их здорово подолбали еще при выходе в район боевых действий. Сожгли часть колесных машин в колонне тыла. И уже через день у них начались нелады с продовольствием, пришлось подавать в некоторые подразделения вертолетами. Руководивший операцией полковник Кандалов орал, что в общем-то было для него нетипичным, на исполнявшего обязанности начальника тыла майора Дудника, грозил отстранить его от должности и отослать из района боевых действий в пункт постоянной дислокации. Что было не столько наказанием, сколько позором. Но Дудник лишь беспомощно пожимал плечами и что-то жевал губами.
Вечером, когда они оборудовали себе под открытым небом лежбище для сна, и Шеремет, перед тем как закрыть глаза, залюбовался огромными, висящими прямо над ними ярко-мохнатыми звездами на черно-бархатно-мохнатом небе, Дудник внезапно зашевелился рядом. «Владимир Васильевич! А Вы сейчас – как? Вы – нормально?» Шеремет сначала не понял: «Что – как?» – «Ну, это вот... Бой, когда нас зажали... Эта стрельба...» Владимир тогда лишь недоуменно пожал плечами: «Да никак. Это ж когда было... Спи.» Дудник тяжело вздохнул, заворочался: «А я только сейчас вот отошёл. Ладно, спокойной ночи.» И со вздохом повернулся набок. Шеремет не нашелся даже сразу, что сказать. Это же подумать только – полтора суток прошло, а он только сейчас отошел! А Кандалов его утром строгал. Да что ему Кандалов с его несчастными сухпайками, если он мысленно все еще был там, в том ущелье, которое он запомнил как ад на земле. Да-а-а. Хорошо, что он сам в молодости прошел школу воздушно-десантных войск. Там учат пересиливать себя, свой страх, брать самого себя за задницу и бросать в бездонную пропасть рампы. И еще кое-чему психологически подобному и полезному. Может быть, поэтому ему не было так страшно там,в Афгане? Единственно, чего Шеремет не то, чтобы боялся, а очень не хотел – это нарваться на противопехотную мину. Которых в Афгане было понатыкано без счета и нашими, и «духами», и «зелеными», и еще черт знает кем. Чтобы не быть калекой, в тягость себе и людям. Верно пелось в старой комсомольской песне:

А еще тебе желаю,
Дорогой товарищ мой,
Если смерти – то мгновенной,
Если раны – небольшой.

Правда, не у всех так получалось. Судьбу, как говорится, не выбирают. Шеремет вспоминает март 1984 года, когда он месяц как вернулся оттуда. Яркий солнечный весенний день, с крыш капель, на улице – весенние лужи. Возле КПП госпиталя стоит картинно-красивый молодой старший сержант-десантник: из-под мундира – голубая тельняшка, на широкой груди – большая серебряная медаль «За отвагу», шапка лихо заломана на затылок, из-под нее пышный русый чуб. Он не то что доволен – он счастлив, крутит головой по сторонам, запрокинув, смотрит на ярко-синее небо со снежно-белыми тучками.Единственная нога – на сухом месте, костылем – в луже. У Владимира тогда перехватило горло от противоестественного сочетания всего этого: красоты весеннего дня, красоты этого молодого человека и жестокой несправедливости судьбы к этой красоте. «Победитель». Картина художника, имя которому – Судьба. Но это было потом. А пока:

Время медленно шло,
только быстро усы отрастали.
Снились ночью нам дети,
любимые жены нам снились,
Но когда, расставаясь,
с друзьями прощаться мы стали,
Почему-то опять загрустили.
Афганистан! Афганистан!
Афганистан! Афганистан!

Загрустили... А как было не грустить? Позади оставалась пусть трудная, пусть опасная, но – настоящая жизнь. Жизнь по большому счету. И они за свои кто год, кто два успели не только привыкнуть к этой жизни, но даже и полюбить ее. Хотя мало кто смог бы признаться кому-нибудь, да и себе самому, в этой странной запретной любви. Но она была. И никуда от этого не денешься. Она, эта горькая любовь, посыпала яркий огонь жажды грядущей счастливой жизни в Союзе серым пеплом грусти расставания.
Шеремет вспоминает подполковника Валерия Царькова. По прозвищу «Царь». Которому он вполне соответствовал своей атлетической высокой фигурой, хорошей осанкой, буйной шевелюрой и доброжелательно-спокойным выражением лица. С которого почти не сходила белозубая улыбка, удивительно гармонировавшая с голубыми глазами и рыжими конопушками. «Царь» уверенно правил всей службой на «маршруте», – так называли участок трансафганской магистрали в трехсотпятидесятикилометровой зоне ответственности их дивизии. Казалось, он знал назубок все сто двадцать три наших опорных пункта, по которым постоянно мотался, лишь временами появляясь в штабе дивизии.
И, как все, с нетерпением ждал своего «заменщика». Который наконец-то прибыл. Но тут с «Царем» случилась какая-то странная метаморфоза: он как-то весь обмяк, блеск в веселых голубых глазах неожиданно погас, лицо приобрело какое-то виноватое выражение. Всей своей могучей фигурой он выражал какую-то непонятную растерянность и виноватость, мол: «Как же так? Меня – и вдруг здесь не будет?» Он недели две никак не мог уехать, оттягивал это сладко-горькое мгновение: долго и упорно сдавал должность, посвящая своего преемника во все нюансы, потом еще несколько дней слонялся без дела, прощаясь с друзьями. На «отвальной» он, еще абсолютно трезвый, во время здравицы в его честь внезапно отвернулся и с беспомощным лицом как-то по-детски вытер набежавшую слезу. А потом весь вечер пил не пьянея, с каждым обнимался и вспоминал наиболее яркие моменты их совместной службы.
Так же, как и офицеры, тяжело уходили из Афгана и солдаты. Многие из них до последнего дня оставались в строю. Даже шли в последнюю свою боевую операцию, на которую, в принципе, могли бы и не ходить. Но шли, чтобы поберечь молодых, чтобы те немного оклемались, пообвыкли в новой для себя обстановке, не сделались сразу для кого – добычей, для кого – жертвой, для кого – очередной досадной неизбежностью.
Да и сам Шеремет уходил оттуда целых две недели. Хотя начфин предупреждал: сиди хоть месяц, но платить буду не больше пяти дней. Ну и хрен с ним! Зато дела и должность он Вите Бурмистрову передал как следует, по совести. И к большой армейской операции, которая должна была начаться уже без него, службу подготовил сам и как надо. Как давно это было, а все перед глазами, как живое, как будто вчера. Огромное поле аэродрома сплошь усажено, будто нахохлившимися птицами, «вертушками» и штурмовиками, серое зимнее низкое небо, холодная жидкая поземка и слова сменщика: «Прощай, Володя! Счастливо тебе там, в Союзе!» Шеремет его тогда поправил: «Не прощай, а до встречи. Удачи – это тебе, здесь – это главное». Витя спустя полгода «подлетел» со своим бэтээром на мине, но отделался легким испугом и справкой о контузии. Что здесь помогло? Пожелание Шеремета или просто везение? Неважно, –что, главное – результат.
Из динамика донеслось тоскливое:

Здесь, под небом чужим,
под кабульской лазурью
Слышны крики друзей, улетающих вдаль.
Ах, как хочется мне, заглянув в амбразуру,
Пулеметом глушить по России печаль.

Мелодия томного танго плохо гармонировала с тоскливым содержанием песни. Или это автор умышленно? Или подсознательно? Он и сам сейчас вряд ли вспомнит. А тогда:

День и ночь безразлучно с боевым автоматом,
Пистолет под ремнем, как братишка родной.
Ах, как хочется мне обложить землю матом,
Слезы радости лить над родимой землей.

Когда находило такое настроение, то и пулемет, и амбразура, и пулеметчик со своей тоской – все это находилось в избытке, не было только, в кого конкретно стрелять. И тогда безумно грохочущий пулемет в руках безумного в своей тоске стрелка посылал свои безумные трассы куда попало. Хорошо, когда в черный бархат неба. Но нередко и просто куда глаза глядят. И тогда бездумные пули безумного стрелка печали безумно неслись в сторону спящих кишлаков, неся в своих жалах глупую смерть случайному беззащитному, встретившемуся на их смертном пути.
Но что он – этот одинокий простой случайный, один шанс из тысячи. Если...

Нас с «Зенитом» судьба очень крепко связала.
Нам в «Зените» друзей не забыть никогда.
Расплескали мы крови по Кабулу немало
И придется еще, коль возникнет нужда.

«Коль возникнет нужда...» А кто определит – когда и где она возникнет? И действительно ли это Нужда или – очередная Ошибка их правительства? Тогда, в первые годы той войны, они как-то не очень задумывались над Нуждой. Потом, с годами, они становились мудрее, да и мир менялся, и их страна в этом мире. И когда началась бойня в Чечне, многие «афганцы», ставшие уже к тому времени именитыми генералами, отказались в ней участвовать. Хотя лично их жизни эта война мало чем угрожала – они к тому времени давно уже стали хозяевами тех высоких командных пунктов, куда не только пули – артиллерийские снаряды и те не долетали. Но они поняли, очевидно, что «расплескивать кровь», а тем более своих соотечественников, и только за желание маленького, но гордого народа жить своей жизнью – это уже будет вторая большая ошибка в их собственной жизни. Но теперь уже сознательная. И второй грех на душе. И – отказались.
Шеремет хорошо помнил начальника политотдела своей дивизии, тогда еще подполковника Козлина Александра Ивановича. Потомственный комсмольско-партийный номенклатурщик, он и в Афган приехал, чтобы придать новый импульс своему головокружительному восхождению по служебной лестнице. И придал. За то время, пока Шеремет прошел от майора до полковника, Козлин успел прошагать от подполковника до генерал-лейтенанта, начальника политического управления самой мощной в Советской Армии группировки войск. Не пропал он и во время «перестройки» и «демократии» – стал заместителем командующего войсками военного округа. Только теперь уже не по политической, а по воспитательной работе.
Казалось бы – служи и радуйся, гордись и наслаждайся достигнутым. Да потихоньку мечтай о будущем. Ан нет: когда начиналась чеченская авантюра – поставил все на кон, выступил против и во цвете лет был отправлен в отставку.
Этот смелый поступок типичного номенклатурного карьериста заставил Шеремета еще раз задуматься о неоднозначности и многомерности человеческой натуры.
А тем временем неизвестный бард вкладывал всю душу в последний куплет песни, страстно взывая со своей просьбой – мольбой – советом – напутствием:

И приехав домой – не забудь эти встречи,
Прилетев – не забудь, как вершили дела.
Не забудь всех друзей, не забудь ты их плечи –
Их поддержка тебе счастье в бой принесла.

Очевидно, Козлин не забыл. За что и поплатился. И он, и первый комдив Шеремета – генерал-полковник Валерий Иванович Миронов, тогда еще генерал-майор. И многие другие генералы-«афганцы». Очевидно, их тоже брала за душу тоска в голосе этого молодого солдата:

Опять тревога,
опять мы ночью вступаем в бой.
Когда же дембель,
я мать увижу и дом родной?
Когда забуду,
как полыхают в огне дома?
Здесь в нас стреляют,
здесь как и прежде идет война.

«Когда забуду, как полыхают в огне дома?» – да никогда, наверное. Ни как дома, ни как машины. Ни этого сладковато-приторного запаха сгоревшей вместе с ними человеческой плоти. У Шеремета перед глазами моментально всплыла картина из форсирования Панджшера, весной 1983-го. Когда они подошли к реке, чтобы навести переправу, их глазам предстало тягостное зрелище: прямо в воде, на отмелях догорали несколько грузовиков из подошедшей немного раньше колонны «зеленых» – афганских правительственных войск. В кабинах машин неестественно-страшно скрючились обгоревшие труппы водителей и старших машин. Вокруг не было ни души, ни звука. Лишь эти черные обугленные скелеты машин и людей, да сизо-черные струйки тошнотного дыма. И безмолвие. У Джека Лондона – белое, здесь – всех оттенков коричневого. По преимуществу – бурое. Но от этой разницы – не менее зловещее и угрожающее.
Ну а относительно того, что «здесь в нас стреляют» – так что же в этом противоествественного? Дома-то которые полыхают – они чьи? Наши? Нет. А поджег их кто? То-то. То, что жгли далеко не все, а среди тех, кто жег, далеко не все хотели – это простому декханину понять было сложно. Для него все было едино – «шурави». И вина их в его глазах была общей. А отсюда и ответственность, естественно, коллективной. Ну а потому:

За перевалом в глухом ущелье опять стрельба.
Осталось трое лежать на камнях –
ведь смерть глупа.
А завтра может
меня такая же ждет судьба –
Здесь в нас стреляют,
здесь как и прежде идет война.

Внезапно затронутая тема вины, нашей вины взбудоражила душу. А как же им было, спрашивается, в нас не стрелять, если мы пришли незваными гостями, а вскоре стали вести себя как хозяева? Да еще и нередко настоящих хозяев грабить, насиловать их жен и дочерей, осквернять могилы их предков? Печальных примеров тому преболее чем достаточно. Просто об этом как-то не принято было говорить. А тем более писать. Но оно-то было, никуда от этого не денешься. И вызывало ненависть и огонь мщения. Порой даже у тех, кто нас поначалу и приветствовал, и поддерживал, и был нашей опорой.
Шеремет вспоминает свою первую большую операцию, когда он шел на марше в командно-штатской машине, КэШээМке с новым командиром прославленного в Афгане полка подполковником Женей Мухиным. Впереди, как и положено, шла головной походной заставой разведрота, командир которой, в конечном счете, и прокладывал на местности конкретный маршрут их колонного пути, обозначенный на карте. Бронированные машины натужно ревели и то ползли, как гигантские крабы, по булыгам русла пересохшей реки, то купались в тучах мелкой лёсовой пыли. И вдруг, внезапно вырвавшись на мелкощебенистую ровную долину с островками сочной зелени, побежали как-то веселее – без рывков, подпрыгиваний и натужных завываний. Шеремет с облегчением вздохнул и с удовольствием осмотрелся. Машины бойко взлетели на некрутой косогорчик, усеянный какими-то небольшими плоскими камнями и начали резать его прямо пополам, разбрасывая по сторонам остатки раскрошенных гусеницами каких-то небольших плиток. Владимир заметил на них кудрявые струйки арабской вязи. И тут до него дошло: да это же кладбище! Их кладбище! А они по нему вот так – гусеницами! Его будто током ударило. Он моментально прижал к горлу ларингофоны сброшенного от жары на шею танкошлема: «Командир! Женя! По кладбищу идем! На кладбище влезли!» В ответ – изумленное многоцветие русского мата и голова Мухина в люке. «Ах он...! Да как же это он...!!!» Но сделать ничего было уже нельзя – поздно, кладбище было бесповоротно осквернено и изувечено черным шрамом их колонного пути. И самое лучшее, что они могли сейчас сделать – это поскорее отсюда убраться.
И трехэтажный мат Мухина в адрес командира разведроты, которые доносили до адресата и разносили по округе невидимые радиоволны, был всего лишь постскриптумом к этой еще одной черной странице той войны.
Шеремет видел как-то того «старлея»: нормальный молодой парень – веселый общительный, хороший служака. Не обремененный, правда, интеллектом – так это явление если не типичное, то и нередкое. Словом – нормальный советский офицер. И он так и не понял, в чем же его вина. Подумаешь, по кладбищу «духов» проехались. Тут пачками живых на тот свет отправляем – и ничего. А здесь – какие-то кости да камни...
Чему же тут удивляться, если:

А завтра утром
найдут три трупа среди камней.
И смолкнут люди, считая гибель виной своей.
И все узнают, что этой ночью пришла беда –
Здесь в нас стреляют,
здесь как и прежде идет война.

Стреляют, потому что ночью беда приходила не только к нам. Но и к ним. Причем ее несли наши. И порой глупо и слепо, даже страшно карая «своих» же афганцев. Всех потряс случай в одном из батальонов, стоявших на маршруте. Когда трое наших негодяев, то ли накурившись, то ли напившись, угнали бэтээр, приехали в дом к сельскому учителю, убили его самого, потом изнасиловали его жену и дочерей, потом поубивали и их. Ну а затем, чтобы замести следы, подожгли усадьбу.
Соседи заметили номер на башне и бэтээр вскоре нашли. Не нашли лишь малого – тех трех негодяев. Все сделали всё, чтобы концы спрятать, а дело замять. И командование, и офицеры, и солдаты, и даже военная прокуратура. Потому что те мерзавцы были одними из нас. Они были негодяями, но нашими негодяями. В отличие от пострадавших. Которых мы нашими так считать и не научились. Никто из нас, чтобы он ни говорил. Это во-первых. Во-вторых, если бы их сюда не прислали, не дали в руки оружие, не дали принципиального разрешения на убийство себе подобных – кто знает, может, это дремавшее в них зверство так бы никогда и не проснулось?
Что можно сказать этому девятнадцатилетнему пареньку, который и так подсознательно ощущает свою вину. Потому что, когда поет:

В людей стреляет
как по мишеням, моя рука –

голос становится виноватым, но тут же пытается оправдаться, призывая,

Забыли б люди
к чертям все войны на все века.

Да ничего ему не скажешь. Потому как сколько существует человечество – столько оно ведет войны. Если не за одно, так за другое. Если не за земли, так за сферы влияния, рынки и т.д., и т.п. Так что «покой нам только снится». И молодой певец сам это, похоже, понимает.

Но вот мы снова
тропой пустынной идем к горам.
И мы вернемся,
но все ж кого-то оставим там.

«Оставим там» – это так, образно. Ибо там оставляли не тела – жизни. Тела положено было выносить любой ценой. Во-первых – надо же было хоть что-то родителям да отправлять. Во-вторых, как бы такой «покойничек» вдруг не всплыл где-нибудь на Западе и не стал рассказывать правду об этой войне. По радио «Свобода», например. Или «Голос Америки», «Свободная Европа», «Немецкая волна», «Би-би-си» и т.п. «вражеским голосам». Последнее обстоятельство, впрочем, и было определяющим. Именно оно больше всего беспокоило высшее командование. И не столько военное, сколько политическое. Но это так, к слову, детали трагедии.

Песок раскален
палящим солнцем за пятьдесят,
И струйки пота
в «хэбэ» стекают, глаза едят.
В пробитой фляге
воды осталось на пол-глотка.
Здесь в нас стреляют,
здесь как и прежде идет война.

Война, которую войной никто долго не решался назвать. И о том, что она идет – тоже толком мало кто знал. Летом 1983-го года к ним в дивизию приехал генерал армии Лушев. В то время командующий столичным военным округом. Герой Советского Союза за Великую Отечественную, которую прошел младшим офицером войсковой разведки. Прибыл с ознакомительной целью, посмотреть, что же тут на самом деле происходит. А у них в это время как раз шла крупная операция. Шеремет случайно оказался свидетелем того, какое впечатление увиденное произвело на боевого генерала. Особенно после того, как он слетал на вертолете в район боевых действий. «Да у вас здесь настоящая война! А мы там в Москве думали, что у вас тут так – действия в масштабе роты-батальона, не больше...» Кривить душой боевому и высокому по положению генералу было вроде бы ни к чему. Значит – правду говорил? Значит – они там, в Москве, действительно ничего толком о происходящем здесь не знали? Шеремета это тогда очень поразило. Но стали понятными или, скажем так, объяснимыми многие вещи. Например, одно из самых главных – почти истерические требования снизить боевые потери, исходившие от высшего командования. И многие другие странные приказы и действия, инициируемые сверху. Ибо раз нет войны – значит, все должно быть, как положено. И никаких тебе ни раненых, ни убитых. И никаких тебе отступлений от законов и порядков мирного времени.
Шеремет вспоминает первое служебное совещание, которое провел с командным составом их дивизии новоназначенный – новоприбывший из Союза командующий армией генерал Ермаков. Только что закончилась крупномасштабная Панджшерская операция против мятежного «льва Панджшера» – Ахмад-Шаха Масуда. Их дивизия, составлявшая основу ударной группировки армии и вынесшая на себе основную тяжесть этой операции, понесла, естественно, и наибольшие потери. Не взирая на боевой опыт таких уважаемых и известных среди «афганцев» командиров, как комдив генерал-майор Валерий Миронов, командир полка подполковник Евгений Высоцкий, комбат капитан Руслан Аушев. Последние двое – Высоцкий и Аушев – были удостоены звания Героя Советского Союза. Скорее, это благодаря их опыту эти потери были именно такими, а не большими. Но командующего и они не устраивали. И он построил все совещание на том, что требовал от командиров частей любой ценой добиться снижения потерь. Какой – неважно. И как – тоже. Да он и сам этого не знал. Офицеры кто молчал, сцепив зубы, кто недоуменно переглядывался – перешептывался: они и так берегли своих солдат, но войны без крови не бывает, а тем более – победы. Так чего же от них требует новый командующий? Не воевать? Так они и сами бы рады. А воевать – значит, воевать. С кровью чужой и, естественно, своей. Это топтание между войной и миром, которое продолжалось все эти «афганские» годы, стоило на самом деле немало жизней, крови, пота и здоровья. А главное – так и не принесло желаемых Москвой результатов, обрекая понесённые жертвы на забвение. Горькое для одних и равнодушное для других, для большинства.
Но эти высокие материи были очень далеки от молодого барда в выцветшем «хэбэ». Для него Это закончилось. Как бы его не называли – «войной» или «боевыми действиями», «интернациональным долгом» или «защитой южных рубежей нашей великой Родины».

Уж больше года в Афганистане и вот весной
Пришел мой дембель и я вернулся к себе домой.
Своей девчонке
от счастья пьяный взглянул в глаза –
Здесь не стреляют,
а там как прежде идет война.

«Здесь не стреляют...» Шеремет прилетел из Афганистана в Союз впервые через один год и одну неделю. От военного аэродрома Тузель, что под Ташкентом до гражданского аэропорта нужно было добираться на такси. Владимир удобно устроился на сиденье «Волги» вполуха слушая болтовню водителя и вполглаза окидывая привычный, похожий на афганский, ландшафт. Казалось бы все хорошо, но внутри нарастало какое-то чувство дискомфорта и даже какой-то неприятной тревоги. Шеремет сначала не понял, в чем дело и лишь потом сообразил – тишина и ощущение беззащитности. Тишина – потому что легковушка летит почти беззвучно по сравнению с привычным «броником». Беззащитность – потому что без оружия едешь в низкосидящей хлипкой легковушке, а не на высоком горбу мощной бронемашины. И в случае чего некуда деться, укрыться, нечем ответить. То ли дело «бэтр»: сидишь на высоте едва ли не два метра над землей, чуть что – вниз, за броню. А мысль, что здесь не бывает «в случае чего» или «чуть что», что «здесь не стреляют...» – эта мысль еще не вошла в плоть и кровь. И будет входить еще ох как долго... Для всех для них.

Так что ж, ребята,
нальем бокалы за тех парней,
Кто отдал жизни
во имя счастья чужих людей,
Кто не увидел за цинком гроба родную мать,
За тех, ребята,
кому досталось в земле лежать!

Да... Счастья для «братского афганского народа» не получилось, а целой полнокровной дивизии в землю лечь – пришлось. Да какое там для них «счастье» – одно горе и кровь. Наша «интернациональная помощь» расколола эту несчастную страну на две большие части – антагонисты, которые, в свою очередь, поделились на множество более мелких, но не менее эгоистично-антагонистичных. Они убивали друг друга несколько лет до нас, но с нашей помощью. Потом почти десять лет – с нашим непосредственным участием. Теперь уже более пятнадцати лет – без нас, но с не меньшим энтузиазмом. И конца-края этому не видно. Не взирая на «дружественную помощь» теперь уже других доброхотов – американцев и иже с ними...
Шеремет вспомнил полковника-афганца, который учился у него потом, после его возвращения оттуда. Полковник был образованным и самостоятельным в суждениях человеком, служил у них в Министерстве обороны. Словно предчувствуя беду, он говорил, серьезно-печально глядя Владимиру прямо в глаза: «Вы не имеете теперь права уходить. Поймите – после вашего ухода начнется резня. Или заберите тогда нас всех с собой». Наивный в своей безысходности человек. Он не понимал, что судьба незадачливых союзников вряд ли будет интересовать кремлевское руководство при принятии политического решения. Скорее всего, ему будет абсолютно все равно, что случится с недавними «товарищами по антиимпериалистическому лагерю». Наши – это не американцы, которые едва ли не пол-Вьетнама вывезли с собой в свое время.
Тот их разговор состоялся в 1986 году, за три года до вывода наших войск. Что сталось с тем полковником и его семьей? Кто его знает. Как и предполагалось, мы ушли сами, практически никого не выводя с собой. Не так, как американцы, которые хоть кого могли из местных спасали. Куда делись десятки тысяч выращенных, воспитанных и обученных нами «красных» афганцев-офицеров, служащих, партийных функционеров и активистов? Какова их судьба? Кто знает. Очевидно, как и у всех коллаборационистов – незавидная.
Прошли годы. И сейчас мы лишь по теленовостям узнаем, что там, где пятнадцать-двадцать лет назад воевали мы против моджахедов, теперь они сами воюют между собой. Саланг, Джабаль-ус-Сарадж, Кундуз и т.д. – всё наши «места боевой славы».
Была еще одна категория афганцев, перед которой мы тоже в долгу. Это учившиеся у нас, в наших учебных заведениях. Подавляющее большинство из них предпочло домой не возвращаться. Никому не нужные – ни Афганистану, ни СССР, – они были брошены на произвол судьбы, на выживание. И они выжили. Но как? Да очень просто – по закону джунглей. И сейчас в государствах – бывших республиках бывшего СССР «афганская мафия» занимает свое прочное место в криминальном мире этих молодых независимых стран.
Что же, за все надо платить. Не смогли мы дать им счастья там, у них дома – теперь они берут его сами тут, дома у нас, горькое свое «счастье».
Невеселые мысли прервал офицер-спецназовец своей не более веселой песней:

Над рыжей пустыней «афганец» задул,
И пыль в «бэтээре» висит.
Мой друг у дороги навеки уснул –
Жилет его пулей пробит.

«Афганец задул...» Горячий сухой ветер, несущий с собой тучи мельчайшей пыли и песка, знойное дыхание мертвой пустыни, он задувал обычно в четырнадцать часов. И пыль действительно висела. Она была всюду – в воздухе, в волосах, тонкой пленкой в тарелке супа, противно поскрипывала на зубах, жующих кусок невкусного черного хлеба. И эта же пыль сейчас засыпает глазницы, которым никогда уже не суждено распахнуться окнами в мир на смуглом от загара, а сейчас матово побледневшем лице.
Царство ему небесное. Это ж надо было так – бронежилет пробить. Очевидно, стрелял снайпер из «бура», да еще может и бронебойным патроном. А может из ДШК. Теперь уже неважно.

Колонну он метким огнем прикрывал,
Душманов из скал выбивал!
Когда же спустился слегка отдохнуть –
Внезапно на землю упал.

Значит – снайпер. Ситуацию смоделировать несложно. Опасная зона и основное направление огня были обычно лишь по одну сторону колонны, с другой стороны – место вроде бы безопасное. Относительно. Наверное, крутые горы. Но там тоже нередко прятались шакалы-одиночки. Которые под шумок тихонько постреливали в спину. И этого бедолагу, очевидно, так же достали.

К скале раскаленной навеки прирос
С открытым для солнца лицом,
А губы шептали ответ на вопрос,
Зачем он покинул свой дом?

«Зачем» – это был вопрос из вопросов. И отвечал на него каждый по-своему. Проще всего было солдатам и сержантам срочной службы – их просто-напросто никто ни о чем не спрашивал. Даже если бы кто-то из них и пытался что-то сказать. Особенно, так скажем, не очень положительное. Как никто не спрашивал, с каким чувством они идут на это весьма опасное дело. Положено – с комсомольским задором. Если же он не очень-то заметен – так и о чувствах солдата или сержанта тоже никто не спрашивал, эта тонкая материя никого особенно не интересовала – ни командиров подразделений, ни их боевых замполитов.
Потому как их тоже в свою очередь не очень-то спрашивали. Не поедешь – положишь партбилет. Ну а это в те времена для офицера – конец карьере. Да еще и все равно ушлют к черту на кулички – не в Афган, так на Дальний Восток или в Забайкалье. Куда царь в свое время на каторгу ссылал. А теперь это нормальное место службы советского офицера лет на пять и более, да еще с семьей. И предпочитал бедный офицер или прапорщик лучше два года одному отмучиться в Афгане, чем пять лет с семьей – в Забайкальском военном округе. К тому же семьи отъезжавших вне очереди обеспечивали жильем. И обычно реально, а не обещаниями. Так что вопрос «зачем» не только для солдат и сержантов, но и для большинства офицеров и прапорщиков был сугубо риторическим и теоретическим.

Он дома был счастлив, как каждый из нас,
Успех и удачу познал.
Грустил о семье, улыбался не раз,
О сыне когда вспоминал.

Отсюда, из Афганистана, оставшаяся в Союзе семейная жизнь представлялась некоей идиллией, раем даже для тех, кто там считал ее адом. Это было святым, не подлежащим сомнению. Это уже потом начинались у многих разборки, по возвращению. Но не у этого парня. Потому что

Но вот его счастье коварно прервал
Бандит автоматным огнем.
И друг, умирая, ответ передал,
Зачем он покинул свой дом.

Он молвил мне тихо: «Я в эту страну
Приехал врагу доказать,
Что можем мы дом свой, детей и жену
С оружьем в руках защищать».

Шеремет зябко повел плечами. «...Его счастье... коварно прервал...бандит...врагу доказать... дом свой, детей и жену...защищать». Что доказать? Что защищать? За тысячи верст от своего дома, на чужой земле? К чему эти высокие слова? Какая чушь! Вряд ли бард сам верит в то, что поет. Как не верил этому ни он сам, ни те, кого он там знал, с кем служил и воевал. Просто ни за что и ни про что вроде бы умирать неудобно, неприлично как-то. Вот они и вынуждены были повторять вслух этот миф, культивируемый и поддерживаемый официальной пропагандой. А на самом деле? Если по-честному – то и воевали, и умирали, кто как мог. Каждый в масштабе своей личности.
Кому и что доказывал прапорщик Чирейкин? Который погиб геройской смертью за неделю до прибытия заменщика. Хотя спокойно мог бы жить, остаться в живых. Он был фельдшером и обеспечивал роту,которая выполняла боевую задачу по сопровождению колонны колесных грузовых машин. В его задачу не входило стрелять, более того – он как медицинский работник в принципе-то даже и не имел права этого делать. Его задачей было оказать помощь раненым если таковые появятся – и все. Затаиться и ждать. И не высовываться. И – выжить. Но он, этот простой прапорщик, мало в чем, казалось бы, разбиравшийся, кроме своих обыденных служебных обязанностей, рассудил и поступил иначе. Когда был тяжело ранен стрелок – пулеметчик «бэтээра», Чирков оказал ему помощь и сам сел за пулемет. Не взирая на то, что был ранен сам. Но легче. Вторым гранатометным выстрелом был убит водитель, а Чирейкин вновь ранен, теперь уже тяжело. Но он вновь занял место выбывшего – сел теперь за управление машиной. И, истекая кровью, смертельно раненый, вывел ее из зоны огня.
Шеремет до сих пор не мог простить себе, что незадолго перед этим корил его за нерадивость и охлаждение к службе. Что было, скажем прямо, весьма нередким явлением среди подлежащих замене «афганцев». Даже теоретическое обоснование по этому случаю придумали – «заменщик не потеет». И Чирков вроде бы туда же, если по верхам посмотреть. А копнула жизнь глубже – и вон оно как человек повернулся! Он что, за эту официальную идею, далекую от его незамысловатого бытия, отдал свою единственную и неповторимую жизнь, оставив жену вдовой, а сынишку – сиротой? Вряд ли. Просто они, те поколения офицеров и кадровых военных вообще, Той армии были воспитаны на многовековой и славной военной традиции, на незыблемых принципах и правилах военного профессионализма, которые основывались безусловно если не на пылкой любви, то по крайней мере на глубоком уважении к своей Родине, к своему государству, к Армии, к её славным боевым традициям, к своим боевым товарищам. И даже в минуту смертельной опасности у них срабатывали воспитанные годами и вошедшие в плоть и кровь законы и правила этого военного профессионализма, войскового товарищества. Ну а глядя на старших тянулись и младшие – солдаты и сержанты.
Потому что так служили и воевали их старшие братья – отцы – деды – прадеды с незапамятных времен. Не спрашивая – зачем, где и против кого, а просто – молча выполняя свой солдатский долг перед своим народом и его организационным воплощением – государством. Штурмуя Царьград и Кафу, Стамбул и Очаков. Защищая Одессу и Севастополь, обороняя Киев и Сталинград. Освобождая Варшаву и Прагу, беря Берлин и Будапешт. А потом беря Будапешт вновь, а затем и Прагу. Ну а на их время, на их долю выпал вот Афганистан.
Хотя этому парню, в честь которого поминальная песнь, похоже, и до того уже, кое-что и кое-где досталось. В динамике грустно звенели струны и негромко тянул глуховатый голос:

Мой друг на чужбине не первый был раз,
Прошел и «Каскад», и «Зенит».
И знал – если нужно, то каждый из нас
Сынишку его защитит.

Защитить-то защитит, да кто каждый день накормит, обогреет, а главное – воспитает? На скудную пенсию в связи с потерей кормильца – капитана или майора, скажем прямо, не разжиреешь. О нынешних страховках, хоть каких-никаких, тогда и речи не было. Хорошо, если родители покойного или вдовы были более-менее при силе и при возможностях. Иначе – бедность, тоска и безотцовщина. Но тогда мало кто из нас об этом задумывался. Во всяком случае, виду друг перед другом не подавали. А про себя каждому думалось-казалось: кто угодно, только не я. А получалось – как Бог даст. В которого мало кто из нас тогда верил. А давал он всем по-разному. И не всегда справедливо.

Над рыжей пустыней «афганец» задул,
Мой друг у дороги лежит.
Свой выполнив долг, он навеки уснул,
Врастая в афганский гранит.

Песня чем-то разбередила душу. Шеремет протянул руку, остановил ленту. Ответ «зачем он покинул свой дом» был явно не полным. Этого, судя по всему, никто туда не гнал и не тянул. Сам пошел, добровольно.
Добровольно – это по своей, значит, воле. Ну что же, бывало и так. Не очень часто, правда, но и не так уж редко. Обычно – среди профессионалов-офицеров, реже – прапорщиков. Причины – самые разные, но основных – несколько. По ним этих офицеров можно было разделить на несколько основных категорий. Первая по благородству помыслов, взращиваемая-холимая-лелеемая-воспеваемая официальной пропагандой – это как у этого парня: «врагу доказать...» Идеологическая, так сказать, причина. Но она же и наиболее редко встречавшаяся, во всяком случае, в чистом виде, а тем более по прошествии уже первых лет той странной войны. Или быстро улетучивалась под знойным афганским солнцем? Кто знает. В любом случае эти идеалисты погоду не делали.
Гораздо весомее была другая причина, по которой многие офицеры добровольно отправлялись в Афганистан. Имя ей – военный профессионализм, здоровое честолюбие кадрового офицера. Армия не воевала почти сорок лет. Выросли и ушли в запас и отставку целые поколения офицеров и даже генералов, знающих войну лишь по рассказам отцов, книгам и кинофильмам. И тут, после первой массовой замены офицеров, летом 1981-го года, появились прибывшие оттуда очевидцы и популярно объяснили, что там никакая не интернациональная помощь в уборке урожая и ремонте дорог и арыков, как это показывали по телевидению, а просто-напросто война. Хоть и небольшая, и очень своеобразная, но –война. На которой взаправду и воюют, и стреляют. Правда, иногда и убивают, но – не очень часто и не всех. Многие офицеры, особенно молодые, не могли упустить такой шанс – испробовать себя в деле, к которому готовились на протяжении всей своей службы, приобрести собственный боевой опыт. Понюхать пороху, как говаривали в старину. Определяющую роль тут играло, конечно, профессиональное воспитание, честолюбие и здоровый карьеризм. Эти энтузиасты своей военной профессии добровольно изъявляли желание, которое чаще всего охотно удовлетворялось. Писал такой рапорт в свое время и Шеремет. Должность, в которой он хотел послужить в войсках в действующей армии была на ступень ниже той, которую он занимал в военной академии в Союзе. Осторожным кадровикам одного устного его желания было мало, потребовали бумагу. Чтобы потом при любом исходе никаких претензий, если что...
Была и третья категория офицеров, которые добровольно отправлялись считай на войну. Это были, как говаривали в старину «искатели военного счастья и чинов». Эта категория шла в обнимку со второй. Потому что это тоже были профессионалы, только с иной, как говорят психологи, мотивацией, – более-менее откровенные карьеристы. Таких было мало, потому как понятия «храбрец» и «карьерист» обычно как-то редко сочетаются в одном человеке, а тут надо было «дубленкой» рисковать. Но – были и такие, встречались. И эти пострадали, пожалуй, больше всех В том смысле, что у большинства из них расхождение между желаемым-ожидаемым и действительным-полученным оказалось наибольшим. Очень скоро по прибытии в Афганистан они убеждались, что звезды на погоны и на грудь тут звездопадом не сыплются. В огорчении кто закисал, кто быстренько стремился улизнуть, ну а большинство умудрялись все же как-то пристроиться. Зато именно эта категория по возвращении в Союз громче всех била себя в грудь, требуя всех положенных и неположенных льгот и привилегий. И обычно добивалась. Особенно и преимущественно на поприще созидания собственного материально-бытового благополучия.
Ну и особь статьей была четвертая категория. Четвертая по перечню, весьма малая по численности, но едва ли не самая весомая, всемогущая. Это так называемые блатные. Только блатные не по криминальному признаку, а по кадровому – всякого рода сынки-зятьки-племяннички-односельчане-седьмая вода на киселе. Добровольцами их можно было считать лишь условно. Поскольку ехали они не по собственному желанию, а по указанию. Своих покровителей, которым с помощью такой «прокрутки» через Афганистан проще было лепить своим протеже блистательную военную карьеру. Для этих из «Афгана» выжимали все, что только могли – и звезды, и ордена, и должности. Чтоб и на плечи, и на грудь, и под задницу было. Соблюдая при этом надлежащие меры безопасности – участочек поспокойней, но чтобы нужную запись в личном деле обеспечивал. Ротным ведь можно быть и в комендантской роте, и в батальоне охраны, а можно и в разведроте полка, и в разведбате дивизии. По жизни так «дистанция огромного размера», а по бумаге – записи в личном деле, – разницы практически никакой, следующая ступенька все равно начштаба –замкомбата, а то и комбат.
Шеремет очнулся от этих навязчивых ненужно-углубляющих мыслей. Да, много их там было – всяких и разных. Причудливый конгломерат из ста тысяч людских судеб, характеров и мотивов, объединенных общей Судьбой. Которая дипломатично именовалась в средствах массовой информации – ограниченный контингент советских войск в Афганистане. И эти сто тысяч минимум раз в два года полностью обновлялись. А реально – быстрее. Так сколько же тогда он «прокачал» их через себя, Афганистан? По самым скромным подсчетам – от полумиллиона и более. А скольких забрал? Искалечил тела, души, судьбы?
Простой незамысловатый баритон с тоской и болью затянул:

Кабул далекий и безжизненная степь!
Пейзажи эти надоели мне по горло.
Ты многих не дождешься сыновей –
Земля родная, плачь-рыдай от горя.

Тогда, в далеком 1983 году, этот капитан не мог знать, что их будет так много – целых четырнадцать тысяч четыреста пятдесят три. Но своим инстинктом военного человека предчувствовал, что – немало.

Они ушли, покинули тебя.
Им Партия дорогу указала –
Иди и выполняй святой приказ,
Чтоб Родина спокойно засыпала.

А в Партии ли, собственно, дело? А в Чечню российским солдатам кто дорогу указал? Партия? Так ее уже не было. А американским солдатам сначала в Корею, потом во Вьетнам, потом в Кувейт, затем в Ирак – кто? Самая что ни на есть первосортная демократия. А британцам на Фолкленды да с американцами в Ирак? То же самое. И таким примерам несть числа во все времена и у всех народов. Так что Партия как таковая тут вряд ли единственная виновница. Иное дело, что она воплощала собой в те времена и высшее политическое руководство. И именно высшее партийное руководство принимало государственное политическое решение на развязывание той войны. А отнюдь не сами «бяки-военные» решили поиграть в солдатики и войну, как это потом кое-кто пытался представить. Высшие военные как раз в массе своей не только не одобряли, но порой и резко критиковали ту «интернациональную помощь», открытым текстом называя ее между собой авантюрой.
Шеремет вспоминает, в каком изумлении от своей поездки в штаб Туркестанского военного округа вернулся в 1981 году его непосредственный начальник по академии генерал Лобастов. Он был поражен нескрываемым недовольством местного генералитета этой войной. А ведь именно тот штаб осуществлял практическое руководство войсками на том театре военных действий. Минобороны и Генштаб благополучно умыли руки, переложив всю черновую управленческо-снабженческую работу на Туркестанский военный округ в целом, и его штаб в частности.
Но это было там, в Союзе и в верхах. А здесь, в Афганистане «ограниченному контингенту» не оставалось ничего иного, как заверять:

Спокойно спите матери, отцы,
Невесты, жены сердцу дорогие:
Храним мы свято честь своей страны,
Мы верные сыны твои, Россия.

Шеремет хмыкнул: «честь своей страны»...В те годы весь радиоэфир был забит всевозможными «вражескими голосами», клеймившими их огромную могущественную страну за агрессию против малого и слабого соседа. Так о какой чести тут может идти речь? Порядочный человек (а военный человек по самому роду своей профессии не должен и не может быть иным) тем и отличается, что не может заниматься делом, не удовлетворяющим требованиям этой самой порядочности и чести. Одно из этих непременных требований или условий – это то, что ты служишь самой лучшей стране в мире. Пусть она не самая богатая, но порядочная и честная – несомненно. Пусть не для всех народов мира, но для тебя самого – это уж точно. Если ты в этом не уверен – сними мундир и одень пиджак, потому что такой офицер, сомневающийся в своей стране, ей не нужен. Он не сможет выполнить тот «святой приказ» так, «чтоб Родина спокойно засыпала».
И, терзаясь противоречиями, они, как порядочные люди, пытались там, в Афганистане не видеть того, чего не хотели видеть и не слышать того, чего не хотели слышать. Пытались позаимствовать опыт у страусов, прячущих при неприятностях голову в песок. Надо сказать, что это помогало. Если не безмятежно жить, то по крайней мере выжить. И вернуться. И иногда, не часто, но хотя бы раз в год, на 15 февраля, выполнить то, что завещано в последнем куплете песни:

И повстречавшись на родной земле,
Уйдя в круговорот воспоминаний,
Помянем не вернувшихся парней
Единственной минутою молчанья.

Тоскливая песня разбередила душу. Шеремет тяжело вздохнул. Да... Афган – он всех достал. И не только не вернувшихся, но и тех, что вернулись. И тех, кто не хотел там служить да попал, и тех, кто сам пожелал. И служивших невольников, так сказать, и добровольцев. А среди них уже и идеалистов, и честолюбцев-прагматиков, и карьеристов, и блатных. Всем досталось, хотели они того или нет. Фортуну – ее не перехитришь. И к ответу не призовешь за то, что она почти каждого из них своей «черной меткой» заклеймила, как проклятьем.
Шеремет встречал в литературе попытки некоторых из ученых социологов-психологов сделать научную классификацию «конечных исходов», как говорят медики, и «отдаленных последствий» для побывавших там, в Афганистане. Однако должного удовлетворения не получил. Слишком уж по книжно-научному у них получалось, осторожно и абстрактно. Совершенно очевидно, что холодный научный взгляд со стороны не позволил им по-настоящему понять ситуацию на ее глубинном, эмоционально-иррациональном уровне. Но так же очевидно и то, что взгляду изнутри, глазами непосредственного участника обычно трудно сохранить объективность. Замкнутый круг.
А если попытаться посмотреть изнутри, но как бы глазами человека, пришедшего извне? Чтобы – и достаточно глубоко, и беспристрастно? Наверное, очень удивительная могла бы получиться картина. И не столько для них, «афганцев», сколько для тех, кто заявляет им: «Я вас туда не посылал». А главным образом для тех, кто принимает решения о развязывании таких вот войн.
Шеремет задумался, попытался привести в порядок возбужденные мысли. Так что же может получиться, если их всех действительно попытаться так ранжировать? Всех, пострадавших на той странной войне? Номер первый – это, безусловно, те, за кого они пьют «третий тост» – молча и стоя. Кто «пришел домой в солдатских цинковых гробах». Не такую трагическую, но весьма тяжелую цену заплатили и те, у кого война отобрала частицу его человеческой плоти и превратила молодого здорового мужчину в инвалида. Это номер второй. Ну а те, кто вернулся вроде бы целым, но потом будут всю жизнь мучиться от последствий ранения или тяжелой болезни? Это номер третий. А дальше что – все, выходит, остальные – все здоровые? И не пострадавшие? Вроде бы и так, а вроде бы и нет. Потому как и из их числа, из тех, кто, как пел Высоцкий, с горечью говорил о себе – «извините, что цел», – и среди этих все не так просто. А поломанная в Афганистане служебная карьера – это что, ноль без палочки? Для кадрового офицера, да и его семьи, это – если не поломанная, то искалеченная жизнь. Это еще разряд четвертый. Ну а те, кто физически вышел из Афгана, а душой, в мыслях так там и остался и так и не сумел вписаться в мирную жизнь – это что, не его жертва? Это номер пять. А кто заплатил за Афган личной жизнью, крушением семьи – это что, мало? Номер шесть. Всё, всех «ушибленно-контуженных» перечислили? Вроде бы всех. Пока, по крайней мере. Но и этого за глаза хватит... «Глубокое погружение» в прошлое не выпускало Шеремета из своих цепких объятий, не давало всплыть, как терпящему бедствие «Комсомольцу» или «Курску» – трагически погибшим подводным лодкам номер один советского, а затем российского ВМФ.
Перед глазами вновь всплыли товарищи-сослуживцы с их такими разными судьбами. Номер первый в этом списке – те, кто «пришли домой в солдатских цинковых гробах». Как Володя Митин, его сосед по офицерскому общежитию во время учебы в Академии. Который, будучи старшим офицером штаба полка, сам пошел туда, куда не должен бы ходить – вперед, в цепь, чтобы личным примером на поле боя обеспечить выполнение задачи. Пуля снайпера попала ему прямо в лоб. Осталась молодая жена и дочь. Шеремет до сих пор не может себе представить красивое лицо Володи с кроваво-черной дыркой во лбу и залитые кровью кудрявые русые волосы. Или Шамиль Хабибулин, один из его учеников. Немногословный, спокойный и сдержанный по характеру, он выводил из заполнившегося смертоносным угарным газом тоннеля Саланг мирных афганских жителей. До тех пор, пока одна из ходок не оказалась для него последней.
Номер второй – те, кого смерть пощадила, но жарким дыханьем своим опалила, обожгла, косой зацепила, сделала калекой в самом начале или во цвете молодой мужской жизни. Те, кто всю жизнь будут периодически просыпаться в холодном поту от приснившегося того последнего боя, в котором пули или осколки изорвали его молодое тело. Или того рокового взрыва мины. И кто всю оставшуюся долгую жизнь будет чувствовать несуществующую руку или ногу. Они остались жить, но цену заплатили дорогую.
Те, кто в бою пострадал – тут хоть ясно за что, по крайней мере. А сколько их нарвалось на мины по нелепой случайности или по собственной глупости? Например, по-мальчишески польстившись на гроздь винограда или яблоко в саду? В том же батальоне охраны штаба армии? Подступы к «дворцу Амина», где располагался штаб, были заминированы. На всякий случай, в целях безопасности – вдруг «духи» так обнаглеют, что на сам штаб армии нападут. Ну а за минным поясом фруктовые деревья. И вот солдаты, охранявшие внешний периметр, вчерашние пацаны, периодически по-мальчишески испытывали судьбу, пытаясь достать кто яблочко, кто еще что. И с такой же регулярностью пополняли число жертв этой войны.
Нелепые жертвы нелепой войны. Чтобы хоть как-то помочь этим бедолагам, в документах старались писать, что увечье получено в ходе боевых действий. Чтобы хоть пенсия по инвалидности побольше была. По той же причине и так же «на боевые», старались списать и погибших по какой-либо нелепой трагической случайности. Как тот прапорщик, который вылез из кабины грузовика и, стоя на земле, попытался вытащить из кабины лежавший на сиденье автомат. Но не взял его как положено, а потянул на себя. Спусковой крючок за что-то зацепился и пока прапорщик, уже мертвый, падал, взбесившееся оружие вогнало в него с десяток пуль.
Доля таких «мнимых» боевых потерь, по наблюдениям Шеремета, достигала если не четверти, то по крайней мере пятой части от всех тех, кого официально числили боевыми. И это ни для кого не было секретом. Чистоплюи, преимущественно из тыловых политработников и финансистов, иногда недовольно морщились: как же это так, это же, мол, обман государства (потому что пенсия будет повыше, да еще и награду могут дать посмертно, как за подвиг). На это у Шеремета ответ был один: если бы его, этого бедолагу– пострадавшего, сюда не прислали, если бы эта «интернациональная помощь» не оказывалась в виде этой необъявленной войны, то он бы остался цел и невредим. А раз так – то он, конечно же, не герой, но, безусловно, жертва и, безусловно, войны. И Государство не обеднеет, хотя бы такой малой толикой компенсируя Воину или его семье тяжкую его плату за безрассудство этого же Государства, развязавшего эту нелепую войну.
Нелегким был их путь по мирной жизни, всех этих искалеченных-изувеченных в Афганистане. Которые были, как пел Булат Окуджава, «пулями пробиты – шрамами покрыты – только не убиты». Их боль и они сами оказались не нужны практически никому, кроме их близких. Пенсии, жилье, протезы, инвалидные коляски, автомобили и т.п. и т.д., словом – все, что было им по Закону положено, этим пострадавшим за Родину молодым парням приходилось зачастую буквально выбивать, «брать с бою». Что не могло не наложить отпечаток ни на них самих, ни на мнение о них общества. И порой не красило ни первых, ни вторых. Ни их самих, ни самоё «социалистическое общество, – самое гуманное в мире». Замена его на «демократическое» инвалидам-«афганцам» радости доставила еще меньше. Не то чтобы они все такие рьяные сторонники «развитого социализма», прямо или косвенно, но искалечившего их жизнь. И противники демократии. Отнюдь нет, политика здесь ни при чем. Совершенно. Просто с тех пор теперь и вовсе все пошло на перекосяк. Разъяснения ученых-экономистов и разных политологов о том, что надо терпеть, ибо сейчас, мол, «период первичного накопления капитала», «дикого» капитализма мало кого из них утешали. Потому как капитал-то этот накапливали и «Мерседесы» покупали другие. Для них же даже традиционные для инвалидов паршивенькие «Таврии» да «Славуты» стали недоступными.
Шеремет тяжело вздохнул. На эту тему – боли и обиды «афганцев», особенно инвалидов, – можно говорить и писать если не до бесконечности, то по крайней мере много. Ибо велика и жертва многих из них, и несправедливость к ним. А отсюда и боль, и обида. Но тут надо бы быть, наверно, не менее чем или Львом Толстым, или Михаилом Шолоховым, или Константином Симоновым, чтобы это все описать так, как оно того заслуживает. Или самому быть одним из этих Воинов, пострадавших за Отечество. Шеремет читал, что появились среди инвалидов-«афганцев» свои писатели. И слава Богу – пусть напишут всю правду, какой она есть, без прикрас. Ибо человек, если он человек, может смириться со всем, кроме Несправедливости. А они – ее жертвы по второму кругу. Первый – там, на Войне, второй – здесь, Дома. Выдержать один – и то тяжело, ну а два – тут уж у кого угодно нервы сдадут...
Третья группа «афганцев», крепко задетая той войной, – из не искалеченных, но крепко ушибленных. Это те, кто так никогда и не смог уже вернуться к своей былой «спортивной форме». Полностью оправиться после косивших их там почище душманских пуль и мало известных в Союзе брюшняков и паратифов, разного рода сальмонеллёзов и энтероколитов, гепатитов и дизентерий, малярий и лихорадок никому неизвестного происхождения. Это как тот старый-молодой капитан, с которым он возвращался из Афгана. Или как его добрый приятель, тогда подполковник, Эдуард Чернов. Неординарная личность и прекрасный хирург. С которым они прощались на бетонке Баграмского аэродрома перед возвращением того в Союз. И Владимир не мог без боли смотреть на его бледное лицо и синие от сердечной недостаточности губы – миокардит после брюшняка, перенесенного едва ли на ногах: «так было надо»... Надо было спасать жизни людей или хотя бы по возможности облегчить их страдания. Хотя бы ценой собственного здоровья. Да и сам Владимир по приезде оттуда весил меньше, чем двадцать лет назад, восемнадцатилетним курсантом. И года два жил если не на таблетках, то вместе с ними.
Их, этих «ушибленных-подстреленных» болезни догоняли в Союзе, не давали нормально жить и служить. И вынуждали не старых еще офицеров кого прятать в долгий ящик стола свои честолюбивые планы и «сбрасывать газ» в служебной активности, потому как – долго так не протянуть, «мотор» не тот, не тянет. Ну а кого и вовсе потом рапорт писать – по болезни.
Те, кто служил срочную, в большинстве ощутили это несколько позднее – поначалу выручала молодость. Ну а теперь, когда многим уже перевалило за тридцать пять – пошло и у них. Только не все сразу, правда, поняли – откуда? Не уразумели, что это – отголоски того, далекого. Что это их Афган достает-догоняет...
Внутренний голос ехидно подкусил Шеремета: «Тебя послушать, так выходит, что вернулись только лишь в гробу, на костылях да доходяги умирать. А посмотришь на вас когда вас собирается хотя бы двое, а тем более трое, да еще шлея вам ваша «афганская» под хвост попадет – так для человека со слабым здоровьем такое трудно себе даже представить, не то что выпить...» Владимир задумался. Да, это действительно и так, и не так. Большинство все-же вернулись не только живыми, но и, казалось бы, здоровыми. Только вот здоровыми ли или только – казалось бы? Здоровыми – ..? Здоровыми?! Шеремет налил много, чуть не полстакана сразу. Рывком, по-афгански, опрокинул внутрь холодную обжигающую жидкость. Быть способным «рвануть соточку» – это еще не здоровье. Это – только внешне. Внешне!!! Потому что внутри, в душе – они уже никогда так и не смогли стать такими, какими туда уходили. И теми, кем были. Одни – беззаботными юнцами, только начинающими взрослую жизнь. Такую заманчивую и столько всего обещающую – весь мир, со всем тем разнообразием и возможностями, что в нем есть. Эти понятно, кто – солдаты, а также сержанты срочной службы.
Другие «кто» – это «профи», офицеры и прапорщики. Они к этому готовились всю свою жизнь, в армии по крайней мере. Это был их час. Который не все они встретили с энтузиазмом, но – это уже другой вопрос. Они были обязаны и поэтому в большинстве своем уходили без особых роптаний. Кто – в надежде на карьеру, кто в надежде хоть что-то урвать от этого нелепого приключения, раз уж так складывается, кто – поскорее вернуться к тому, с чем расстаешься. Не вышло... Не вышло ни у первых, ни у вторых, ни у третьих. По крайней мере – у подавляющего большинства.
Те, кто ехал в расчете на быструю карьеру, столь же быстро убедились, что это – вряд ли то место, где ее можно построить. Во всяком случае с предполагаемыми ими незначительными усилиями и значительной скоростью. Скорее можно было растеряться от всего зесь окружающего, которое все – не так, как учили, а оттого – потерять голову. Ну а вместе с ней – и карьеру, естественно.
Шеремет вспоминает подполковника Котова. С которым они почти одновременно вступили в свои должности Там. Только один – начальником службы дивизии, а другой – командиром полка. Каким он был тогда вдохновленным и окрыленным! Он уже прокомандовал полком год и, по союзным меркам, максимум через полгода – год видел себя уже или начальником штаба дивизии, или замкомдива. Когда через полтора года их служебные интересы столкнулись и командир полка Котов получил, по представлению Шеремета, строгий выговор в приказе по дивизии, он лишь сказал своим офицерам на служебном совещании: «За время службы в армии я за семнадцать лет не получил ни одного взыскания. А за полтора годы службы в Афганистане – пятнадцать. Пусть это будет шестнадцатым. Мне теперь – все равно».
И такова была судьба если не большинства, то многих командиров частей. И не только этой категории, но и начальников служб дивизии. У Шеремета есть определенные основания так судить, потому что он в Афганистане служил при трех комдивах. И помнит, как один из них, генерал-майор Уставин, был очень удивлен, когда выяснилось, что за год-полтора службы в Афганистане мало кто из его непосредственных подчиненных – командиров частей и начальников служб дивизии, – был удостоен не то что государственных наград, а даже банальных поощрений, предусмотренных дисциплинарным уставом.
Не многим лучшей была участь и тех, кто стоял непосредственно над ними – самого командования дивизии: комдива, его заместителя, начальника штаба, начальника политического отдела, заместителя по вооружению и заместителя по тылу. На памяти Шеремета за без малого два года их состав поменялся едва ли не трижды. То есть «коэффициент заменяемости» для этой категории оказался значительно выше, чем у других офицеров. И причиной тому были отнюдь не душманские пули, а «состояние здоровья», как об этом деликатно писали большинству из них в официальных документах. Но это тоже была не причина, а всего лишь для кого – следствие, для кого – повод.
Самым обидным было то, что люди ломались обычно вовсе не от той ответственности или той страшной нагрузки, которая выпала на их долю. Куда чаще они не могли выдержать замешанного на чрезмерном самомнении или тупого усердия, или неуёмного экспериментаторства, а в итоге — банальной неподготовленности и самодурства их прямых начальников. Которые прикрывали элементарное незнание своей военной профессии и неумение или неспособность руководить большим коллективом людей, да ещё в сложных ситуациях кто – личиной «настоящего полковника-генерала», кто — «жёсткого профессионала», кто — «настоящего мужчины». И Делу, и Людям пользы от этих «настоящих» и «жёстких» было мало, зато вреда — хоть отбавляй. Из комдивов лишь первый – Миронов, умница и настоящий военный профессионал – пошел потом по службе удачно: поступил в Академию Генштаба и впоследствии дослужился до генерал-полковника, заместителя министра обороны Российской Федерации. Второй, Уставин, протеже командующего 40-й армией по предыдущей службе в Союзе – неплохой человек, но весьма и весьма уступавший своему предшественнику. Как и полагалось, получил через полгода свои лампасы на их дивизии, а еще через полгода был отправлен в Союз по состоянию здоровья. На такую же должность, с какой пришел в Афганистан – на «кастрированную» дивизию. С численностью личного состава раз в десять меньше, чем в их баграмской. Третий комдив – Лонгвинкин, – пришел уже генералом с той самой «кастрированной» дивизии, по прямой замене. Но лучше бы он не приходил...
Маленького роста, кривоногий, конопатый, с отвисшим, не взирая на свой сорокалетний возраст, брюшком – он полностью подходил под описание претендента в генералы, данное незабвенным дедом Щукарём в шолоховской «Поднятой целине». И этот хрестоматийный типаж российско-советского генерала цинично заявлял буквально следующее: «Ну, прислали меня сюда. Я – генерал. Уже. И теперь меня снять, а тем более куда-то уконтрапупить – это практически невозможно. Теперь у меня отсюда три пути: или они вынуждены будут меня в Академию ГШ отправить, или куда-нибудь на вышестоящую должность, или на равноценную, но в хорошее место. А поэтому мне лично бояться нечего. Как-нибудь переживу эти два года – а там посмотрим...» Но вышло иначе. К сожалению для этой тупой бездарности и к трагедии сотни солдат и офицеров. Когда этот «полководец» со своим талантом военачальника, равным унтер-офицерскому, бросил на растерзание душманам в Панджшере целый батальон. «Черная» сотня – тридцать восемь убитых, шестьдесят два раненых. Когда это случилось, все попытались свалить на «стрелочника» – командира батальона. Но Шеремет-то знал не понаслышке, как в Афгане воевали. Батальон – это не отделение или взвод, ему задачу лично комдив определял, он же со своим штабом, вместе с комполка и контролировал непосредственное ее выполнение. Так что...
Но как ни странно, в том, что касается его карьеры, то этот сукин сын оказался прав. Не полностью, но почти, в достаточной мере: его не только не судили, но даже и не разжаловали – просто отправили в Союз. Правда, с понижением – на полковничью должность. Но – он-то жив и здоров, а они...
Не просто складывались судьбы и заместителей комдива. Будучи до этого практически все здоровыми образцовыми офицерами, здесь они часто для начала переставали быть образцовыми. Ну а на этой почве, естественно, переставали быть и здоровыми. Всем этим перспективным офицерам было около сорока лет. А в этом возрасте со здоровьем уже у большинства – хорошо, если всё хорошо. Когда же начинала рушиться основа жизни профессионального офицера – служебная карьера, – тут оно, здоровье, выдерживало не у каждого. Не привыкшие за свою длительную образцовую службу к брани в свой адрес, пинкам, а тем более взысканиям, они реагировали на это весьма болезненно. Отсюда достаточно скоро – у кого сердечко начинало прихватывать, у кого кровяное давление начинало прыгать, а кто попросту крепко запивал.
Шеремет вспоминает как наиболее яркий пример замкомдива подполковника Сидоркина. И по наружности, и по манерам он был типичным русским мужичком – середнячком: невысокого роста, но крепенький, рыжевато-круглолицый, не умен и не далек, но хитроват, глуповат в меру, да к тому же показушно – ретив и борзоват. Из него был бы отличный прапорщик – старшина роты. Но не первое лицо после командира, повелевающего более чем десятью тысячами судеб. Однако встречавшиеся на его жизненном пути начальники почему-то считали, что именно этот набор качеств и является оптимальным для советского полководца. И успешно продвигали его вперед и вверх. Вот только в одном месте ошиблись и неправильно перевели стрелку – вместо Академии ГШ отправили сюда, в Афган. И здесь вышла осечка. Нет, он не стал здесь подлецом или негодяем. Он не посылал по своему скудоумию людей на верную гибель. Он просто растерялся во всех этих непривычных для него сложностях и ответственности за каждое свое слово. Потому что здесь оно – по настоящему командирское, и от него часто зависит жизнь или смерть многих людей. И он не выдержал. И среагировал на свалившуюся на него тяжесть как все мужички в его родном колхозе – запил. И опустился, будучи замкомдивом, до уровня бытового пьянства с ротными и комбатами. О каком тут управлении подчиненными, требовательности и авторитете могла идти речь? Естественно, что его вынуждены были срочно отправить в Союз.
И таких было достаточно много. Не столько пьяниц, сколько внезапно заболевших старших офицеров категории полковников-генерал-майоров. Правда, в Союзе, в привычной обстановке, они обычно вновь быстро приходили в себя, по крайней мере внешне, и довольно успешно продолжали службу. А некоторые оклемавшись, осмотревшись и видя, что их афганские «слабости и художества» здесь мало кому известны – так те даже и грудь расширяли, и гулко в нее стучали. Мол, да мы там, в Афгане... И люди им верили. И, как ни странно они иногда даже сами себе начинали верить, что там в Афгане, с ними ничего особого не произошло, что виноваты не они, а кто-то другой, какие-то обстоятельства. И если бы не это, не этот проклятый Афган – все было бы в порядке, были бы и они давно уже генералами. Впрочем, некоторые ими и становились. Как досрочно замененный по несоответствию должности замкомдива полковник Халин. Хотя вряд ли и для этих своего рода удачливых страдальцев этот надлом проходил бесследно. В глубине души рубец слабины оставался и давал себя знать уже всю последующую жизнь.
Шеремета как кадрового офицера, профессионального военного, «военную косточку», как говорили в старину, довольно часто мучил этот вопрос – почему многие наши офицеры не выдерживали там, точнее, выражаясь военным языком – не смогли надлежащим образом выполнить поставленные перед ними задачи? Сломались или «не потянули» сами и, естественно, сломали свою последующую службу? Не взирая на то, что тут было целых три определяющих обстоятельства, в силу которых это явление ну никак, казалось бы, не должно было иметь места. Во-первых, они были если не элитой, то отборной частью офицерского корпуса. Ведь направляемый в Афганистан офицер должен был обязательно иметь опыт службы в данной должности (что в общем-то соблюдалось) и быть положительно характеризованным по службе. И если у тебя в служебной, а тем более в партийной карточке имеется несколько взысканий, а тем более не снятых – будь спокоен, тебя – не пошлют. Иное дело – в карточку взыскание не напишут. Или перепишут карточку так, чтобы были одни поощрения. Служебную, имеется в виду. Партийную не перепишешь – они все знают и секут строго. Словом, если в целом – то отбор, по крайней мере по формальным признакам, был неплохой, по крайней мере в части того, что касается деловых и моральных качеств. Таким образом, можно смело утверждать, что в Афганистан, несомненно отправлялись не неудачники и не дилетанты, а настоящие «профи», кадровые офицеры, которые в целом соответствовали уровню всего советского офицерства, если даже в чем-то его не превосходили, этот уровень. От командира полка или начальника службы дивизии и выше – начиная с 1983 – 1984-го годов, – пропускали через Москву, через соответствующих высших в Советской Армии начальников в той или иной воинской специальности.
Так почему же они проиграли? Ведь было и второе обстоятельство, которое, казалось бы, должно было облегчить задачу, а не привести этих командиров к печальному исходу своей карьеры. Это – сам характер той войны. Ведь, если быть откровенным, то она, эта война была отнюдь не такой, какой представлял себе войну простой советский человек. А тем более профессиональный военный. С его точки зрения это – так себе, войнишка. Где ядерное, или биологическое, или химическое оружие? Которым любой, даже самый мирный гражданин, был запуган во времена «холодной войны» едва ли не с пеленок? Или, хотя бы, если это уж обычное оружие, то по крайней мере высокоточное? Где, на худой конец, армейские и фронтовые операции, как в Великую Отечественную, с их реками крови и горами трупов? Где батальоны, полки, дивизии противника? Где линия фронта: по одну сторону – они, по другую – мы? Ничего подобного в Афганистане не было... Вооружение у нас – штатное, рассчитанное на третью мировую войну. Пусть и не первой свежести, не самое последнее, но – приличное и даже весьма. Хотя, с другой стороны, отдельные наипоследние образцы оружия – обычного, не дай Бог массового поражения, – все же пытались в деле испробовать. Таким образом, война не была в целом широкомасштабной и чрезмерно напряженной.
Так в чем же тогда, спрашивается, дело? Может быть, есть что-то третье – противник был чрезмерно силен: многочисленен, вооружен, обучен? Шеремет задумался. Тоже вряд ли. Что касается его вооружения – то оно, в принципе, было довольно устаревшим. Сколько он видел его, захваченного в ходе боевых действий, и специальные выставки этих трофеев, устраивавшиеся для командования и журналистов после операций, – все это были образцы преимущественно времен Первой или Второй мировой войны, это – раз. Во-вторых – это лишь легкое и тяжелое пехотное оружие: винтовки, автоматы, пулемёты, гранатомёты, миномёты. Уровня роты-батальона. Артиллерия – весьма слаба, практическое значение скорее психологическое, нежели реальное, поражающее. Об авиации и вовсе говорить не приходится, ввиду полного её у них отсутствия. Одно из немногих, что современное – так это переносные зенитно-ракетные комплексы (ПЗРК) типа американского «Стингера» или английского «Блоупайпа». Да еще в последнее время стали появляться противотанковые переносные ракетные комплексы типа «Дракон» и «ТОУ». Но это опять же ротно-батальонный уровень. И – всё. Так что...
Может быть, противник был намного лучше обучен? Тоже вопрос непростой. Ну как, насколько можно обучить, даже в специальном учебном центре в Пакистане, полуграмотного в лучшем случае дехканина военному делу за пару месяцев? А кто учил тысячи таких душманов, как тот молоденький паренёк из кишлака Айраюль? Который, попав к нам в плен, с бесстрастно-отрешенным видом рассказывал, как его прямо с работы в поле забрали в банду за два дня «до того как»... То-есть – до нашего в тот район прибытия. Да профессионально, зачастую – никто не учил. Учились преимущественно сами, в боях с нами. А кто из их командиров, вступивших в этой необычной войне в едва ли не личное противоборство с нашими командирами полков, профессионально учился военному делу в военных академиях и училищах по семь лет? Да никто. В лучшем случае – семь месяцев. Да и то не всегда. И ничего – противостояли эти их семь месяцев против наших семи лет, полуграмотные – против учёных-лощёных. И неплохо противостояли. Не победили, но преодолели, вынудили уйти, выдавили, как гнойный прыщ из здорового тела. Вот только – здорового ли? Тут даже знак вопроса неуместен. Явно – «не» здорового. Более пятнадцати лет после нашего ухода воюют – и все конца-края не видно.
Враг был силен своей многочисленностью? Тут дело много сложнее, чем в первом и втором случае – относительно обучения и вооружения. Тут есть над чем подумать. Насколько многочисленен он был, наш противник? А кто его знает. Шеремет этим специально не занимался. А такие данные официальным путем до них не доводились. Хотя, в принципе, это можно было рассчитать и априорно. Население Афганистана в целом – 20 млн. человек. Под ружье в случае войны можно поставить до 10 процентов населения. Это 2 млн. Ну пусть 5 процентов населения – 1 млн. Судя по тому, что гражданская война в Афганистане тянулась уже два десятка лет, следовательно, силы разделились примерно поровну. Ну пусть даже правительственных сил – 500 тысяч человек, а активно воюющих «духов» вдвое меньше – 200 тысяч. Все равно и тогда, для того, чтобы одолеть противника в контрпартизанской войне, необходимо достичь соотношения 1:7, то есть на одного партизана-душмана – семь человек правительственных войск («шурави» + афганская армия, Царандой и ХАД вместе взятые). По нехитрым предыдущим расчетам, «духов» – 250 тысяч. Значит тех, кто против них, должно быть минимум полтора миллиона. А реально было – до полумиллиона у правительства да у нас до ста тысяч. То есть – вдвое меньше. Так о какой же победе – с вдвое меньшими, нежели необходимо, силами – могла идти речь?
Странная какая-то война получалась у них тогда – и по силам и средствам, и по способам ведения... Выиграть такую – явно невозможно даже теоретически.
Шеремет встрепенулся: частный вроде бы вопрос рухнувших офицерских судеб перерастал в более сложный и более высокого уровня – а могли ли мы там выиграть вообще? Победить? Если исходить из всего предыдущего, то – нет. А может, все же могли бы? Если учесть многовековой исторический опыт Российской империи, потом Советского Союза, их Великих армий и войн, которые они вели, то однозначно сказать «нет» – вряд ли это было бы правильным. Возможно, что и смогли бы. Учитывая прежде всего главное – «человеческий фактор»: исключительное мужество и стойкость нашего солдата и офицера. Настолько привыкшего за свою жизнь и службу к преодолению множества всяческих неведомых и необъяснимых для «цивилизованного» воинства трудностей, что это превращалось у него уже в стоицизм. Который помог бы ему победить, очевидно, и в этой странной войне. Не взирая ни на что. Но только при одном условии – если бы была преодолена одна из основополагающих, глубинных причин неуспеха: непоследовательность в ведении этой войны. Когда она с одной стороны вроде бы и идёт, а с другой стороны – её вроде бы и нет. Потому что войска содержатся по штатам и живут по законам мирного времени. Воевать в полную силу не разрешают, а при том, что разрешают – требуют, чтобы не было потерь. Хотя на войне, как известно, так не бывает. Там или воюют в полную силу и льют кровь, чужую и свою – или войну заканчивают, не начиная.
Шеремета, да и не только его, возмущала эта двойственность их положения – полумира-полувойны. И он не раз слышал со стороны боевых офицеров, что здесь, в Афганистане, нужно и пора или воевать по-настоящему, или прекращать эту затею. Первое обозначало и практически и фактически – одно: нагнать сюда войск, оккупировать эту чертову страну полностью, поставить свою оккупационную администрацию, лишить этих ... даже нынешней их бутафорской независимости и, самое главное – методически и планомерно подавить всякое сопротивление.
Шеремет вспомнил все то, что читал о борьбе Афганистана за независимость, в первую очередь против англичан, Британской империи. А читал он, готовясь к своему отъезду туда, немало. Неумолимый ход логики и уроки истории столь же неумолимо подсказывали, что для этого пришлось бы потопить в крови все немногочисленные, но прекрасные плодородные равнины этой небольшой гордой горной страны. Но и тогда это не гарантировало бы успеха. Потому что уцелевшие, по всей вероятности, ушли бы в горы и продолжили бы борьбу там. Но, если сказать по правде, то простых советских людей, таких как они, солдаты и офицеры ОКСВА, это не особо пугало. Они бы выполнили приказ если и не без всякого, то без большого сомнения. Ибо лить кровь в многочисленных и далеко не всегда справедливых войнах Российской империи на её весьма обширных околицах все россияне давно привыкли.
А советские люди – и тем паче. Потому что если не все, то в огромном, подавляющем большинстве они были воспитаны тогда с детства на одном принципиально важном, фундаментальном и определяющем всё их мировосприятие положении: будущее – за социализмом и Советский Союз, как его оплот и воплощение, – всегда прав. Ну а кто не согласен – так Сибирь большая... А «гнев советского народа» по отношению к диссидентам – «прислужникам империализма» организовать – проще пареной репы. Точно так же, как и «понимание всем советским народом необходимости...»
Иное дело – там , «за бугром».Интенсифицировать агрессию и усилить кровопролитие в этой маленькой стране нельзя было никак не по внутренним, а по внешнеполитическим причинам. Советский Союз тогда мог окончательно потерять лицо «на мировой арене», как тогда говорили, и подвергнуться не только различного рода неприятным нападкам, но и более весомым реакциям со стороны и «проклятых империалистов», «и реакционных мусульманских фанатиков», и даже вполне приличных, но нормальных людей. Которые иначе как агрессией эту «дружественную помощь братскому афганскому народу» не называли. А то еще и «геноцид» навесят – посему нет, расширить эту «братскую помощь» нельзя.
Однако и вывести войска – тоже вроде бы нельзя. По крайней мере, вот так вот, сразу. И здесь масса проблем...
Решение этого непростого вопроса было за пределами компетенции не только их, простых офицеров ОКСВА, но и всех тех советских руководителей, гражданских и военных, кто был тогда в Афганистане и его окрестностях. И от начала до конца этой странной войны несколько поколений её участников шли долгих десять лет: в пыли, в крови, в болезнях и всевозможных неурядицах. В которых не способная принять разумное и твёрдое политическое решение Москва их же и обвиняла. Ну а Ташкент, то есть штаб Туркестанского военного округа, ей в этом помогал. Потому что должен же быть кто-то, на кого можно все списать кому воздать и на ком просто согнать...
«Стрелочниками» избрали их – от командиров частей до командиров соединений. И всех тех офицеров, кто попадал в вилку между ними. В ответе за все были они: и за потери – почему большие? И за успехи – почему незначительные? И за то, что у них в частях – не знаю, как, но – не так!
Под дамокловым мечом судьбы в Афганистане ходили даже её любимчики, такие, к примеру, как ставший впоследствии не только широко, но и печально известным Павел Сергеевич Грачёв. Тогда, в Баграме, зимой 1983 – 84 –го годов, когда он командовал 345-м отдельным парашютно-десантным полком, у него случилось очередное «чрезвычайное происшествие», попросту — ЧП. Предвидя неизбежные неприятности, он в отчаянии обратился к Шеремету: «Слушай, Владимир Васильевич, будь другом – выручи. Мне уже в третий раз на полковника досрочно послали. А тут – сразу девять обожжённых, «поларис» взорвался в палатке. Узнают наверху – опять вернут. Помоги, ты же десантник.» Что такое «поларис» знал здесь каждый, поскольку нередко сам с его помощью спасался от холода. Переделанная под печку на дизтопливе обычная стальная бочка при сжигании солярки устрашающе гудела — отсюда и название, как у американской ядерной ракеты. Теперь мирный в общем-то «поларис» взорвался — видно, кто-то чего-то недоглядел. Но поиски виновных — это дело самого Грачева, это потом, сейчас — надо спасать людей. А уж заодно и вожделенную для него папаху — символ этого высокого звания.
Шеремет помог – в ежесуточной сводке для штаба армии скрыл это «ЧП», обожённых сделал пострадавшими «на боевых» и растянул на трое суток. Помнит ли об этом сам Грачёв? Вряд ли. Уж больно высоко потом взлетел, слишком много новых впечатлений потом изведал, возможно куда более важных... Хотя он «афганцев» во времена своего правления поднял, за что спасибо – за то спасибо. И притом большое. Ну а иное в его делах – это уже другой вопрос, как говорится...
Шеремет вспоминает свою стажировку в бытность слушателем Академии в 108-м гвардейском парашютно-десантном полку в зарубежном теперь Каунасе. Во время ремонта старой казармы на стене, под толстым слоем поздних покрасок-побелок, обнажилась неказистая по виду, но примечательная по смыслу настенная агитация. Под двуглавым царским орлом – чёрным по белому одна из заповедей старой русской армии: «Атаману – первая чарка и первая палка». Советская Армия переняла, очевидно, лишь вторую часть заповеди – что касается палки. По крайней мере, относительно старших командиров тактического звена в Афганистане.
Шеремет тяжело вздохнул, плеснул в стакан: «За всех вас, товарищи офицеры, мои боевые друзья-товарищи. Дай Бог, чтоб вам всем всегда служилось удачливо, лучше, чем там». Тем, кто служит ещё, естественно. А их уже не так и много осталось. Потому что даже вышедшим оттуда лейтенантами – и то сейчас уже под сорок, многие уже полковниками стали. В генералы, правда, выбились считанные единицы. Почему – это разговор отдельный, особый...
Полковники и лейтенанты... Последние годы, пожалуй уже лет двадцать пять, много говорят о «дедовщине» в армейской среде, среди военнослужащих срочной службы. А не от «дедовщины» ли среди офицеров берёт она своё начало? Когда неуважительное отношение, «ты», а нередко и непечатный лексикон со стороны старшего по отношению к младшему по званию офицеру – отнюдь не редкость? А теперь, говорят, даже до рукоприкладства иногда доходит.
Шеремету импонировала здоровая в целом нравственная атмосфера во взаимоотношениях между офицерами там, в Афганистане. Особенно в боевых частях и соединениях. Он бы её определил, выражаясь уставной терминологией, как – «разумная требовательность и взыскательность». Когда командование частей и соединений, выслушивая часто незаслуженные упрёки от всякого рода отвественно-безоответственных приезжающих-проверяющих из Москвы и Ташкента, а то и взыскания от них получая, принимали этот основной удар на себя и не обрушивали его автоматически на головы подчинённых. А сначала пытались разобраться, что к чему. Ибо они знали своих людей и знали им цену. И знали, что тот или иной недостаток – это иногда не столько вина, сколько беда его в целом добросовестного подчинённого. Ибо он сделал всё, что знал, умел, и смог в той ситуации. Если этого оказалось недостаточно – что же поделаешь. Ну а если этим чужим людям, безразличным к их судьбе, которые завтра улетят в Союз, в свои уютные квартиры и кабинеты, очень хочется, чтобы кто-то понёс наказание – ну что же, извольте, я здесь командир – царь, Бог и воинский начальник. Который в ответе за все – тушенку и воду, боеприпасы и жизнь человеческую. Ибо они, эти командиры чувствовали своим инстинктом, выработанным за долгие годы службы, что это только они, зрелые по возрасту и службе люди, могут понять и снести все эти несправедливые удары кнутом судьбы. Тем более в этих нестандартных, мягко говоря, условиях. Но вряд ли такое смогут выдержать подчинённые им молодые офицеры, ротного и батальонного звена. Их горячие и честолюбивые, но не закаленные длительной рутинной, с её взлётами и падениями службой, души – те такой несправедливости могут просто не понять и не принять. Особенно здесь, в Афгане. И сломаться. И тогда плохо всем – и тому, кто сломался, и тому, кто ломал. А самое главное – службе, которая здесь персонифицируется в жизнь и смерть вполне конкретных людей, которые доверены такому «сломавшемуся» командиру. Потому что это уже – не командир.
«Подчинённых надо любить, но не говорить им об этом» – так, писал, помнится, великий гуманист и военный лётчик, Антуан де Сент-Экзюпери. И они их любили. И не говорили. Но, не получая сами наград, не скупились на них для своих подчинённых. Проведённый по приказу командира дивизии генерала Уставина анализ показал, что больше всего отмечены наградами офицеры от лейтенанта до майора – командиры взводов, рот, батальонов. И соответствующие им офицеры служб полков и дивизии. Остальные – ... они только отвечали. За всё. Вряд ли это было правильным, но это уже дело командующего армией – анализировать дисциплинарную практику подчинённых командиров дивизий, бригад и отдельных полков.
Сам же Шеремет с глубоким внутренним удовлетворением вспоминает одно из первых своих служебных совещаний. Там, в Афганистане. Когда он заявил своим подчиненным примерно следующее. И примерно в этом стиле: «То, что вы здесь делаете – это и большое, и нужное, и заслуживающее уважения дело. Но делать его и можно, и нужно лучше. И мы будем это делать. Потому что это необходимо для наших солдат. И путь для всех вас – это или со мной, вверх, или – вниз, со своих должностей. Кто изберёт для себя первый путь – тот не пожалеет. Награждать меня – это дело командира дивизии. Награждать вас – это моя прерогатива. Я не буду смотреть, сколько наград на груди и звёзд на погонах у меня лично здесь прибавилось – каждый из вас получит своё независимо от этого. Кто будет служить как надо – гарантирую по две награды на грудь и досрочную звезду на погоны. Кто похуже, но хорошо – соответственно, поменьше. Кто плохо – поснимаю то, что есть. Середины нет. Выбирайте.»
Все, как говорили на тогдашнем слэнге – «офонарели»: «Новичок, без году неделя, как в Афгане, и заявляет такое им, боевым офицерам!» Ничего, перетоптались, как говорится. И приняли предложенные правила игры. Потому как оказалось, что быть хуже других никто не хочет. И не играли, а работали. И не так за страх, как за совесть. И никто не пожалел. Ну а он своё слово тоже сдержал. Более того – будучи назначенным после Афганистана на преподавательскую работу в Академию, курировал, как говорят доктора и номенклатурные функционеры, бывших своих подчиненных и там. Многие из них, было время, догнали его в воинском звании. И слава Богу, пусть и дальше идут, коль смогут, опять догоняют.
А ведь многие офицеры не смогли не то что пойти дальше – но даже удержаться на том, что было с таким трудом завоёвано ими в Афганистане. Это – номер пятый в градации, придуманной Шереметом. Те, кто так и не смогли по возвращении вписаться в мирную жизнь, о которой они так грезили там, в Афганистане. Наиболее драматичной а иногда даже и трагичной была судьба достаточно многих солдат и сержантов срочной службы. Уйдя из родного дома восемнадцатилетними юношами, фактически пацанами, причём – на рутинную службу в армию мирного времени, как миллионы их предшественников, они неожиданно для себя оказались на войне. И в то время, когда их друзья ходили на дискотеки, они ходили в засады и в рейды. И когда те, в Союзе, обнимали девушек – они сжимали в руках плюющиеся смертью автоматы и пулемёты. И в то время, когда те «балдели» и любили своих девушек – они вынуждены были убивать себе подобных. Таких же людей, только – с иным типом лица, с иной одеждой и с иными представлениями о жизни. Которые влекли за собой их действия, неприемлемые для нас. Действия, за которые он, двадцатилетний пацан, нередко вынужден был жестоко карать годящегося ему в отцы мужчину, тоже чьего отца. Но – с другим лицом, в другой одежде, а главное – с иными мыслями.
И если для тех, оставшихся в Союзе сверстников, в их жизни наибольшим пиком положительных эмоций был любовный оргазм, то для этих, выполняющих «интернациональный долг» мальчишек, таким пиком было ощущение отпустившего душу если не леденящего страха, то смертельного напряжения. При виде того, что твой противник, с которым ты сошёлся в смертельном поединке, в так называемой «дуэльной ситуации», в предсмертных судорогах корчится на камнях (если бой был в горах) или в пыли ( если воевать пришлось в «зеленке»). И только потому, что ты успел нажать на спуск первым, да глаз оказался вернее и оружие получше. А что такое оргазм многие из них узнавали уже «после того, как», когда вплотную ощутили, что такое Смерть. Если доживали и оказывались в состоянии...
Вернувшись в Союз, многие из них по своей юношеской наивности ожидали, что их встретят как героев. Что весь тот их тяжкий Ратный Труд Там Родина оценит по достоинству. А оказалось – иначе. С точностью до наоборот, как любят сейчас каламбурить записные остряки. Оказалось, что они всюду и всем мешают. Если не всем, то достаточно многим, чтобы сделать жизнь «афганца» дома, в Союзе, не только не такой идеалистичной, как ожидалось, но и, мягко говоря, не очень приятной вообще. Многие сверстники восприняли их если не враждебно, то настороженно – потому как «корчат» из себя героев. Зависть – черта национальная. «Как так, Колька – и вдруг герой? Мы ж вместе росли, вместе на срочную пошли...» А то, что эта «срочная» по-разному проходила – этого признавать не хотелось.
Зрелым мужикам – соседям по дому и работе, выросшим в устойчиво мирное для Страны Советов время после Великой войны, они тоже нередко мешали, хотя бы уже самим своим существованием: «Подумаешь, пацаны – а туда же, в герои лезут... Я всю жизнь вон горбатился – и мне ничего, а им вон льготы, почти что как участникам войны...» Он, этот сорока-пятидесятилетний «простой советский человек», никак не мог смириться с тем, что неспешно «горбатиться» днём за станком и комбайном, выдавая на-гора треть производительности западноевропейского рабочего, а вечером – в несколько раз превосходя его за стаканом, причём за последним – зачастую до умопомрачения, – это совсем не то, что «горбатиться» в горах с автоматом или пулемётом в руках. Когда сердце молодого человека останавливается не от чрезмерно выпитой водки, а от нечеловеческого напряжения физических и духовных сил, которого требует от солдата бой в горах или в пустыне.
Давно не воевавшая страна забыла, что есть большая, даже очень большая разница между Трудом и Боем. Разница между Пахарем и Воином. Эта разница была, есть и будет, сколько существуют люди на Земле. Потому что одно дело – умываться горячим солёным потом Труда и совершенно иное – обливаться холодным горьким потом Смертельной опасности. И быть способным к главному – самому себя взять в кулак и бросить себя единственного и неповторимого, под струю смертоносного свинца. Ожидая каждое мгновение, что оно – Последнее. И повторять это и раз, и два, и ... – сколько Надо, на сколько раз будет дан Приказ. Чтобы другие, там, дома, могли спокойно делать то, что делают все люди после изгнания из Рая – «добывать хлеб свой в поте лица своего». А значит – Жить.
Мало понятными, а отсюда, естественно, и непонятыми они были и для ветеранов Великой войны. Которые, во-первых, не могли себе представить, что война может быть иной, кроме как у них – Вторая мировая и чёрт-те когда грядущая третья мировая... И что могут откуда-то вдруг появиться другие «участники войны», кроме них самих. Во-вторых, они настолько привыкли к своему монопольному статусу военных героев, что не могли себе представить, чтобы откуда-то вдруг появились другие «участники боевых действий», тоже как бы претендующие на этот статус. Тем более, если эти другие – вот эти пацаны внучатого для них возраста: «Да разве они могут то, что мы могли, что мы пережили...» Словом – раньше и вода была мокрее...
Хотя, если по уму и доброй душе, это можно было бы спокойно урегулировать, отнюдь не умаляя заслуг пожилых ветеранов Великой войны, но и не ущемляя доблести этих молодых ветеранов Малой, афганской. Но – не удалось, ибо был фактор третий, весьма немаловажный, особенно во времена «развитого социализма». Это – льготы тем и другим. Которые в то такое недавне-далекое время, когда было все, вроде бы и дешево, но – не для всех, в повседневной жизни простого советского человека значили немало. Льгот же этих, весьма существенно облегчавших обыденную жизнь, для «афганцев» сначала и вовсе практически не было, хотя с 1983-го года установили. Правда – минимально второсортные по сравнению с участниками Великой войны. По принципу – «Государство задарма денег не платит. Война всё идёт. И чёрт его знает, сколько вас ещё будет, всех этих героев. Тут и без вас напряжёнка – «развитой социализм» даёт трещину. По крайней мере в экономическом плане. Не до вас, молодые еще, сами заработаете».
Однако со временем подвели баланс убитым, искалеченным и живым «афганцам», расходам на те или иные льготы финансово-материальным и моральным – и решили уравнять их с фронтовиками Великой войны. И выдали в конце-концов всем одинаковые удостверения. Наверное, чтобы не путаться – где тот ветеран, а где – этот... Хотя в любом нормальном государстве знаки отличия устанавливают официально не то что по военным кампаниям, но и по сражениям, и даже по воинским формированиям. Но это уже детали. Главное – их в конце – концов юридически признали «участниками боевых действий» – людьми, которые своей Плотью и Кровью Защищали Родину и её интересы там, где и тогда, когда она велела. И на том спасибо верховной власти. Ну а местной власти всё это приходилось доказывать если не с автоматом в руках, ввиду его отсутствия в мирной жизни, то со словесным боем – устным и письменным. И ох как многим из них на всю жизнь навесили ярлык «склочника» и «скандалиста». Ни за что, ни про что.
Ну а те, кто кадровые, кто плоть от плоти и кровь от крови Армии? Офицеры и прапорщики? Что, их ратный труд оценила эта невоюющая пятьдесят лет Армия, её командование, да и практически весь её командный состав? Да ничего подобного. У них ситуация была на той же идеологической основе – «непрошенные конкуренты» и «незваные гости». Только со специфическим армейским окрасом. Для многих не побывавших на войне офицеров их однокашник – «афганец» был живым укором и ненужным, но сильным конкурентом. Для столь же многих старших он был не столь конкурентом, сколько бельмом в глазу, с которым постоянно надо было считаться. А он, «Аракчеев советского образца», да ещё и двадцатого века, здесь, в армии мирного времени, к этому не привык – считаться с достоин¬ством, а тем более с мнением подчинённого. И хотя таких «аракче¬евых» было не так уж много, но производимое ими отравление нравственной атмосферы в армии значительно превосходило их количество. Для них подход в служебных взаимоотношениях был прост, как походный умывальник и стар, как николаевских времен шинель: я начальник – ты дурак, ты начальник – я дурак. При этом как-то упускалось из виду, что этот старший лейтенант или капитан привык, к несколько иному, мягко говоря, подходу. А от чего напрочь отвык – так это от того, чтобы с ним не считались, как с человеком, а тем более обращались, как с быдлом. Потому как ещё там, в Афгане, понял, чего он стоит в действительности, реально. В том деле, ради которого они все, военный люд, живут, служат и носят на плечах погоны – в Бою. Ну и ...
На памяти Шеремета случилась парадоксальная ситуация, когда командир полка – полный кавалер юбилейных медалей, вовсю распекал ротного с боевыми орденами и нашивкой за ранение. А тот чем дальше, тем больше не то чтобы улыбался – даже смеяться, наглец, начинал. Но комполка не замечал, что комбат его всё настойчивее пытается увести. А потом, видя, что всё бесполезно, откровенно шепчет в ухо: «Товарищ полковник! Пойдёмте от греха подальше. Это у него нервное, после контузии. Неровен час – ... От него, сукина сына, всего можно ожидать». И тому приходилось уходить, бормоча про себя проклятия в адрес всех этих нахальных «афганцев». Которые всем недовольны и всё чего-то требуют, пытаются внести в боевую подготовку какие-то свои нелепые усовершенствования. О каких усовершенствованиях может идти речь, если в Третьей мировой войне всё будет совершенно иначе, нежели в их непонятной войне. И вообще – ныне существующие положения освящены десятилетиями...
О том, что это были десятилетия жизни невоюющей Армии – об этом многие командиры и начальники, даже высокого ранга, предпочитали не задумываться. Они мнили себя полководцами, не проигравшими ни одного сражения. Забывая при том, что ни одного сражения не выиграли. Потому, что ни в одном не учавствовали, поскольку были полководцами мирного времени. Времени, когда стреляют лишь по мишеням. Но «афганцы» жили в ином времени, в том, в котором – «В людей стреляет, как по мишеням, моя рука...» Всё закономерно: как Страна забыла разницу между Трудом и Войной, между Пахарем и Воином, точно так же и Армия мирного времени забыла различие между Манёврами и Боем, между Необстрелянным воином и Ветераном. Ветераном в истинном значении этого слова – закалённый испытанный боец. А не с трудом передвигающий ноги Участник Великой войны, дай Бог долгих им лет счастливой жизни. Насколько это возможно в нынешних условиях ненавистного их сердцу капитализма, да к тому же ещё и дикого.
И это становилось трагедией для многих офицеров, особенно в низовом, тактическом звене – в ротах, батальонах, полках. Многие из них вынуждены были писать рапорты на увольнение из Армии, которую они любили, в которую они вступили добровольно, если не по призванию, то по желанию, в которой они были «профи» высокой пробы, отмечены орденами, но, к своему несчастью, приобрели боевой опыт. Который здесь не только зачастую не был востребован, но многим даже мешал. Может быть, потому что они его просто не имели сами? Кто знает. В любом случае в Армии по отношению к ним, «афганцам», то ли сознательно инициированная кем-то, то ли произвольно сложилась атмосфера, в которой они, невостребованные и обиженные, довольно часто уходили на «гражданку». Где их ждали так же, как и их боевых побратимов и недавних подчиненных – солдат и сержантов, – никак. Круг замкнулся...
Шеремет остановил бег мыслей и воспоминаний. Ему-то на что жаловаться? Ведь лично он получал в своей службе практически все, что положено , причем – почти вовремя. В принципе – не на что. За небольшим исключением: все, чего он в службе достиг – это было не столько благодаря тому, что ценился его боевой опыт, приобретенный Там, сколько вопреки, не взирая на. И лишь благодаря его стойкому и твердому офицерскому характеру. Который достаточно многим мешает и вызывает нарекания своей требовательностью и бескомпромиссностью во всем, что касается Службы и Армии в целом. Хотя, с другой стороны, характер – он ведь окончательно выковывался и закалился у него именно Там. Так что пройденное и пережитое на той пусть малой, но Войне оказалось отнюдь не напрасным и для него.
Но вернуться живым-целым-невредимым, нормально «вписаться» в мирную жизнь – это отнюдь не означало, что он, Афган, тебя «не достал», промахнулся. Наивное заблуждение. Ведь у человека есть ещё и такая штука, как личная жизнь. Легче всего было самой молодой части нашего воинства – солдатам и сержантам срочной службы, в подавляющем большинстве своём неженатым. Для них этот вопрос решался так же, как и для сотен тысяч их сверстников, проходивших службу в различных группах советских войск за рубежом – в Германии и Польше, Чехословакии и Венгрии, в Монголии и на Кубе. То есть – никак. «Ждут своих ребят девчонки где-то...» Два года – срок немалый, кто дождался, кто – нет, – дело молодое, как говорится... Мнение самих солдат-«афганцев» известно:

«Пускай гуляет, пускай живёт,
Пускай целует, кого найдёт,
А я вернусь – любовь свою отыщу».

И правильно, и молодец солдат. Но куда сложнее обстояло дело с офицерами и прапорщиками, в большинстве своём женатыми. А также с женатыми солдатами.
Режим службы в Афганистане позволял лишь один очередной отпуск. Один на два года. Сорок пять суток вместе на семьсот дней и ночей – врозь. А у солдат было и того меньше. С теми, кого не дождались, чьё место в супружеской постели оказалось занятым – с этими, по крайней мере, было ясно: не повезло мужику, что поделаешь. Облегчил душу, кто – матом, кто – мордобоем, залил горе горькое «горькой» – клин клином вышибают, – да в конце-концов и обустроился в жизни как-то по новой. И участь их в этом плане была не самой тяжёлой.
Куда хуже было тем, чьё место в семейной жизни оказалось испоганенным, но не заполненным. Неверные жёны они, естественно, обычно были не только недостаточно совестливыми, но чаще всего к тому же просто бессовестными. «Упускать мужика» многие просто не хотели. И тогда начиналась раздирающая душу грязь бракоразводного процесса. Или, что ещё хуже, – примирения с участием общественности, с участием в качестве примиряющей стороны доброхотов из политотдела и женсовета. Учитывая груз предыдущих факторов риска – номер три, четыре и пять, – для многих «афганцев» это заканчивалось весьма печально: кто запивал и спивался, кто до гробовой доски жил с искалеченной душой. Выстоять из числа этих бедолаг удалось немногим.
Ну а у кого не было ни трагедии, ни драмы, но и жизни нормальной как-то не получилось – отвыкли, остыли да и изменились оба за годы разлуки? И не все смогли заново привыкнуть? Развязка – все равно тот же пункт шестой.
Тех, «взрослых афганцев», у кого личная жизнь оказалась не задетой, было значительно меньше, чем тех, кто сохранил свой внешне благополучный брак. Но мало кто из них в этом признается, из через силу сохранившихся. Это – тоже группа пострадаших номер шесть.
Всё? Дальше что – одни благополучные остались? Абсолютно-здоровые-адаптировавшиеся – всё забывшие-преуспевшие? Да как сказать. Пущенная по определённому направлению мысль гнала, как гончая по следу, и не желала останавливаться. Если вдуматься, то и они, внешне благополучные – тоже жертвы той войны, только пока что не явные. У многих из них и сейчас как бы скрытый период болезни. Которая может проявиться и дать вспышку при любой серьёзной личной или служебной коллизии, которыми так богата обычная жизнь, тем более нынешняя. И тогда они в любой момент легко могут соскользнуть в номер пятый или шестой. Так что эти, вроде бы нормальные – и они жертвы, только потенциальные – добавим номер седьмой.
Ну а те, кто не только уцелел и адаптировался, но и ввысь на той войне пошёл, для кого она как бы и впрок пошла – они что, тоже жертвы? Увы, в определённой мере – тоже «да». И внешне здоровые, и удачливые, они тоже в большинстве своём так и не вернулись к себе, к тому довоенному. Ибо приобрели там способность принимать порой такие решения и совершать такие поступки, которые обычным людям как-то свойственны мало, которые для других – «слабо». Ибо это те роковые решения и поступки, которые влияют на судьбы и жизни десятков, сотен и тысяч людей. И которые требуют от их принимающего или свершающего самоотречения и способности руководствоваться высшей целью, подняться выше своего мелкого, но такого дорогого для человека личного «я». Они, эти решения и поступки калечат, а порой и рушат всю их удачливую внешне жизнь, их взлёт, всю их с таким трудом построенную карьеру. Но они все же их совершают. Потому, что иначе не могут. А не могут потому, что Свет их разума и Благородство чувств не замутняет Страх за свое личное «Я», ибо они этот страх потеряли Там. А если кто и не потерял совсем – тот научился крепко держать его в узде.
За примерами далеко ходить не надо – в России вон целая когорта генералов-«афганцев», отказавшихся участвовать в чеченской бойне. Сознательно заплатив за это своими высокими, такими дорогими для каждого профессионала должностями. Громов, Миронов, Воробьёв – это только генерал-полковники. Не говоря уже о тех, кто пониже. И даже тот же генерал-лейтенант Лев Рохлин, которого Шеремет помнит по Афгану командиром полка – подполковником, выполнивший приказ и командиром корпуса всё же вошедший в Чечню, национальный Герой России – и тот потом рискнул и поставил на карту всё во имя своей идеи, во имя дела всей своей жизни – Армии. Выступив против её, как ему показалось, поругания и унижения. И не побоявшись заплатить за это самим дорогим для человека – своей жизнью.
«Нормальные люди так не делают...» Так что это номер восьмой пострадавших – те, кто достиг всего, но утратил при этом Там мелочный страх за свою шкуру и приобрел высшую Ответственность за дело. И кто может в любой момент в паре с номером седьмым спикировать в пятую или шестую категорию.
Шеремет задумался, внутренним взором окинул всю эту свою классификацию. Да, безрадостная выходит картина. Но – какая есть, из песни слова не выкинешь... Но что же тогда, выходит, среди них нет ни одного абсолютно по обычным меркам «нормального»? Ничем «неушибленного», никаких осложнений на Родине не пережившего, всё забывшего, и к самому себе прежнему, довоенному вернувшегося? Кто знает? Может, кто и есть. Но Шеремет таких лично встречал не часто, навскидку так сразу и не назовёшь.
«Американцы эту проблему решили просто: они всех, воевавших во Вьетнаме, поувольняли из армии буквально в первые же два года после окончания войны. Потому что эти люди – они для мирной жизни уже непригодные. С искалеченной психикой. Надо и нам так же сделать – и никаких проблем». Это ничтоже сумняшеся как-то заявил прямо в лицо Шеремету один высокопоставленный генерал из Министерства обороны. Зная прекрасно, что он – «афганец». Генерал был из новой формации демократически настроенных военных-строителей Новой армии, вроде бы образованным и вроде бы интеллигентным человеком.. Шеремет относился к нему с большим уважением. Но этот случай...
Не то, чтобы это его лично так уж обидело – он в свой адрес за свою долгую службу слышал и не такое. И не то, чтобы перспектива увольнения из армии, Новой армии, ради которой он во многом перечеркнул свою предыдущую жизнь, его испугала. Просто – стало как-то неловко перед самим собой, что так ошибся в человеке. Счел его более образованным и интеллигентным, чем тот оказался на самом деле. Ибо если бы у него было в достатке первого, то он знал бы, что это рядовых солдат они поувольняли. Ибо это было действительно сложно – заставить их вновь подчиняться не нюхавшим пороху офицерам, возникали проблемы. Что же касается настоящих «профи»-офицеров, а тем более военной элиты – то совсем наоборот. Они всячески стремятся удержать таких на службе. Более того, в вооруженных силах США высшие должности стараются замещать как раз офицерами и генералами, имеющими боевой опыт. И не обязательно «вьетнамцами» – тех как раз уже мало осталось. Зато есть другие, и они их ценят.
Что же касается интеллигентности – то не зря ведь сказал кто-то из великих, что интеллигентные люди ищут в собеседнике в первую очередь то, что их объединяет, а не то, что разъединяет. А их как раз с тем генералом объединяло довольно многое, в том числе и в нелегкое для того время. Ну да Бог ему судья, у каждого из них давно своя дорога.
Шеремет тяжело задумался. Из Армии-то их можно уволить, да вот куда их деть из жизни? Будто отвечая на этот вопрос, в динамике вдруг задумчиво, в унисон его мыслям зазвучал голос известного в былые времена поэта и исполнителя своих песен Булата Окуджавы.



ОТШУМЕЛИ ПЕСНИ НАШЕГО ПОЛКА
Отшумели песни нашего полка,
Отзвенели звонкие копыта.
Пулями пробито днище котелка,
Маркитантка юная убита.

Шеремет еще тогда, в 1983-м, выбрал эту песню для завершения своего своеобразного альманаха. Потому что Окуджава был одним из немногих в то время поэтов и певцов, кто имел личный опыт того, о чем пел, так как участвовал в Великой войне рядовым солдатом.

Нас осталось мало – мы да наша боль.
Нас немного и врагов немного.
Живы мы, покуда фронтовая боль,
А погибнем – райская дорога.

Склонный к философским обобщениям мэтр со знанием дела задумчиво-грустно как бы размышлял вслух, задолго до Афгана, на старую, как мир, но всегда актуальную для всех военных тему:

Руки на затворе, голова – в тоске,
А душа уже взлетела вроде.
Для чего мы пишем кровью на песке?
Наши письма не нужны природе.

Трудно себе представить, чтобы человек, написавший такие строки, одобрил военный путь решения чеченской проблемы. И тем не менее, это было именно так – если не одобрил, то согласился. И пророчески задолго до этого вещал, не зная, что это мрачное предсказание сбудется при его жизни еще по крайней мере два раза – в Афганистане и в Чечне. Не считая «мелких брызг» крови наших соотечественников в Эфиопии, Анголе, Мозамбике, Вьетнаме. Да мало ли где еще?

Спите себе, братцы, все придет опять -
Новые родятся командиры,
Новые солдаты будут получать
Вечные казенные квартиры.

Спите себе, братцы, все начнется вновь,
Все должно в природе повториться:
И слова, и пули, и любовь, и кровь -
Времени не будет помириться.

Последний аккорд умер в динамике на трагической ноте. После короткого и тихого, крадущиеся шаги, шуршания ленты, негромко щелкнул автостоп. Как предохранитель пистолета. «И шесть часов прошли как пять минут...», как пели десантники? За окном плотным солдатским темно-синим одеялом, под которым черным-черно, накрыла Землю глухая февральская ночь. Ночь забытых песен...
Спать не хотелось. Возбужденный мозг как в видеомагнитофоне прокручивал картины прошлого. Внезапно подумалось: неужели все так и канет в лету!? Замолчанным и недосказанным в застойные времена Брежнева, извращенным в период перестройки Горбачева и забытым, никому не нужным в эпоху нынешней так называемой демократии. И никто никогда не узнает, как тогда и там, в Афганистане было, в действительности? Не узнает правду? По крайней мере, такой, какой ее знает он, Шеремет? Офицер среднего звена, видевший и то, что наверху, и то, что внизу, и генералов, и солдат, и в час их славы, и в миг бесславия, и пот, и кровь, и смерть, и слезы, и любовь? Там на Той войне. Или она эта его правда о той далекой и чужой войне никому сейчас не нужна?
Шеремет тяжело вздохнул. Кто знает? С одной стороны – та жизнь закончилась. И – давно. Эта – продолжается. И нужна ли ей, этой, Та жизнь? А тем более Правда о ней? С другой стороны – а если действительно поэт прав? Так кажется. То, прошедшее, обязательно « Все должно в природе повториться: и слова, и пули,...и кровь»? А отведенного срока действительно так мало, что «Времени не будет помириться»? И каждое вступившее в жизнь поколение будет получать в наследие от Прошлого свою войну, о которой оно уже само должно будет и писать, и отвечать – «Для чего мы пишем кровью на песке?» Тем более, если «Эти письма не нужны природе»? Шеремет вновь задумался. Давно известно то, что война есть лишь продолжение политики иными, вооруженными средствами. Как и то, что в ней всегда есть люди, принимающие решения, и люди, их выполняющие, то есть – Воюющие. Одни – в пиджаках, другие – в мундирах.
Одна из причин развязывания войн – это, наверное, то, что люди, принимающие решения, не всегда представляют себе, не дают себе в должной мере отчета – а что же Это такое? Каковы будут последствия – и не только гео-политико-экономические, но и простые человеческие, чисто моральные. В том числе и для Нас, даже если мы будем в роли Победителей? Потому что для этого надо знать Правду о войне. И не только со стороны одних, но и со стороны других. Знать, что Война – это прежде всего Пот, Грязь и Кровь тяжкого Воинского труда, освященные светлым Мужеством, Доблестью и Отвагой. Это Тяжкий путь, которым Военный человек идет к высшей для себя оценке – Победе. И на этом Тяжком пути путеводной звездой, маяком в Ночи войны для него есть Признание со стороны своей Родины в виде Чести и Славы. С золотом и серебром их Боевых наград – орденов и медалей. И даже если Победы почему-то не получилось, а Солдат в этом часто виноват даже меньше, чем Политик, – то и тогда, и даже тем паче Родина должна выказать Солдату свое Признание. Потому что вынесенные им тяготы и страдания становятся еще более горькими ввиду их кажущейся бесполезности и еще больше ранят душу Солдата. Все это вместе взятое, очевидно, и есть та Правда Войны, которую должны знать как Военные, так и Политики. Прежде чем принимать Решение.
Шеремет задумался. Кто знает? Возможно и так. Но об этом могут судить, эту Правду могут сказать, наверное, только те, кто познал ее через горький солдатский Пот и соленую Кровь. А не тот, кто получил боевые ордена «за успехи в боевой и политической подготовке». Или того похлеще – за успешную заготовку картофеля. Шеремет лично знаком с таким парадоксальным и случаем, и его «героем». Который приехал в Афган с полученным за такую «операцию» орденом «Красной Звезды». Правда, к чести этого офицера, он достаточно быстро все понял...
Внутренний голос ехидно подкусил Шеремета: «А ты сам-то знаешь, что такое – Правда? Почему ты вдруг уверен, что то, о чем ты сейчас думаешь и вспоминаешь – и есть она, Истина в последней инстанции? О Той войне?» Ну что же, тоже верное замечание. Действительно, мы всегда жаждали Истины. Не больше и не меньше. А она – как свеча в руках Великана – Разума. На картине одного из любимых художников Шеремета – литовского художника и композитора Чюрлениса. На свет этой свечи Истины в руках Великана – Разума летят мотыльки человеческой тяги к познанию Истины – и сгорают. Потому что Истина – недосягаема и непознаваема. А единственное, чего можем достичь мы, простые грешные – это понимания Правды. Которая есть всего лишь субъективное восприятие Истины. То есть, Правд – много, а Истина – одна.
Так и относительно этой Советско-афганской войны, как сейчас начинают уже потихоньку ее называть некоторые господа-товарищи историки и военные. У каждого из ее участников – своя Правда. Выстраданная каждым из них – кому как придется, как выпадет военное счастье, как легла карта его неповторимой жизни в пасьянсе невозмутимой гадалки-Судьбы. Кто постигал свою Правду в изнурительных и порой кровопролитных боях в Панджшере и многих других ущельях, которых не счесть в горах Афганистана. Кто – в перехватах караванов в знойных песках Регистана. Или в изнуряющем однообразии «службы на маршрутах» – охраны и обороны наземных коммуникаций. Кто лил больше пот, а кровь – значительно реже, обеспечивая этих славных вояк, и тоже постигал свою военную Правду.
Есть она и у него, у Шеремета, эта своя Правда. Пусть маленькая, пусть не высокая, пусть не всеобъемлющая – но это его Правда, его Видение той войны. Но что ему с ней делать? Шеремет задумался в нерешительности. Написать? Но что? Воспоминания? Так он был на той войне всего лишь майором. А майоры, как известно, мемуаров не пишут, это удел генералов. Масштаб не тот... Написать повесть или даже роман? Так он не писатель, поздно уже сочинительству учиться. Тут талант нужен, а не просто грамотно писать. Да и напишешь – так любой, кто захочет, скажет – выдумал. Или того хуже – наврал. И как докажешь, что то, что написал он сам и то, что успел набегу ухватить похмельным глазом заезжий столичный журналист – это, как говорят в Одессе, две большие разницы. И вдруг, как озарение, пришла идея: а ты и не сочиняй ничего. У тебя ведь есть без малого шестьдесят песен, сочиненных неизвестными тебе, но все равно близкими по времени и по судьбе боевыми товарищами. Эти песни – ведь это правдивая частица Той жизни. Потому что те, кто их сочинял, делали это по горячим следам для живых участников или свидетелей событий, положенных в основу сюжетов тех песен. Авторы не рассчитывая на долгую жизнь своих творений и широкую известность. И они, эти одновременно и первые слушатели, и ценители, и действующие лица откровенного вранья бы не допустили.
Воспринимать эти песни на слух постороннему человеку порой трудно. Потому что они как бы вырваны из контекста, из Той жизни. Полностью понять и прочувствовать их может только тот, кто был там. Но ведь эти песни – они и есть Правда. Так может быть их просто записать со старой пленки на бумагу и прокомментировать? Не мудрствуя лукаво и ничего не выдумывая, «чтобы красивше было»? А там пусть кто хочет – читает, кто хочет – нет. Все равно это частица твоей жизни и твоего времени, нравится это кому-то или нет, интересно или нет. Причем – правдивая частица. Потому что эта Правда – не только твоя, а многих людей, написавших эти песни. Ты – лишь их комментатор. По возможности правдивый и беспристрастный. А из таких многих индивидуальных Правд и слагается, в конце-концов, Истина. Которая своим светом озаряет дорогу Идущим с мечом и показывает им, что перед ними – такие же Люди, с которыми для начала надо попытаться разговаривать не Мечом, а – Словом. И желательно – Мудрым. И тогда станет действительностью то, о чем пел тот безвестный советский солдат в далеком афганском Баграме:

Забыли б люди к чертям все войны
На все века!

Бесхитростно и просто. И верно. По жизни.
Так родилось решение написать эту повесть.
Так родилось ее название – «Ночь забытых песен». Или – «Афганские комментарии».

Баграм – Санкт-Петербург – Киев
1983 – 2005 гг.

























Ч А С Т Ь В Т О Р А Я






ПЕСНИ, КОТОРЫЕ
НАПОМНИЛА НОЧЬ











«Просвистела пуля — он не слышал,
И пробито сердце напролет.
Песня до конца его не вышла —
Строчки в ней одной не достает.
Песни пусть его чуть-чуть корявы,
Рифмы, ритмы малость не сошлись,
Но в стихах о Родине, о славе
Кровью сердца строчки запеклись».


Виктор Куценко,
генерал-майор,
«афганец», поэт и композитор.



АФГАНИСТАН НАСКВОЗЬ
ПРОМОК ОТ СЛЁЗ
Слова и музыка неизвестных авторов

Афганистан насквозь промок от слёз.
Ребята наши поняли здесь скоро,
Что это не страна счастливых грёз,
А страшного фашистского террора.

Нам дан приказ идти на Царандой,
Назначены и время, и задачи.
Объект нам надо взять любой ценой
И продержаться до прихода наших.

Решили мы, мы рвёмся в жаркий бой,
Не зная, что и враг уж наготове.
Гудят от нетерпенья, словно рой,
Готов пролить он море русской крови.

Нам наплевать, что нет у нас тылов,
Что за спиной лишь трусы-генералы,
Не будем мы в бою менять штанов,
В бою не будем допускать провалов.

На трёх машинах мы летим вперёд
Навстречу славе, а быть может смерти,
И пусть соотношенье один к трём –
Мы будем драться до конца как черти.

Машины – наши, мы и не темним –
Открыты всем, нам нечего бояться.
Что нас увидят – поняли они,
В войну мы не намерены играться.

Вот вдоль решётки тянутся стволы,
Направлены для встречи автоматы.
Торчат они сквозь прутья, как кресты –
Как видно, наступает час расплаты.

А наш расчёт – он до предела прост:
Ты бей их сам, иначе будешь битым.
Мы впереди не ожидаем роз:
Мгновенный штурм – и будет враг разбитым.

Бросок вперёд – и занят вестибюль,
Гранаты рвутся и свистят осколки.
Они стреляют, не жалея пуль,
Оскалившись, как бешеные волки.

Этаж второй, а там уж на пути
Аминовский последыш – Политурка.
Он предал нас – приказ у нас один:
Стрелять его, предателя, как урку.

Бросок направо – лупим «Мухой» в дверь,
В покои генерала Али-Шаха,
А чтоб верней добить нам эту цель –
Туда летит ещё одна граната.

Кусает «Муха» сразу полстены,
Но генерал, предвидеть было надо, –
Махнул в окно, забыв надеть штаны
И почесал к Амину для доклада.

Всё получилось – выполнен приказ.
И слава тем, кто залил мрамор кровью.
Кто предпочёл погибнуть среди нас,
А не бежать домой, прикрывшись корью.

Насадим память нашу на штыки
И будем вечно помнить, как когда-то
На пулемёты шли не штрафники,
А мирные и честные ребята.

НАД БАГРАМОМ СОЛНЦЕ
ЯРКО ЗАСВЕТИЛО
Слова и музыка неизвестных авторов

Над Баграмом солнце ярко засветило,
В печке догорает саксаул.
«Строиться с оружием!» – команда поступила,
В мрачной тьме скрывается Кабул.

Каждому поставлена конкретная задача:
Надо взять объект любой ценой.
Действовать мы будем по плану, а иначе
Каждый отвечает головой.

Алкоголь пред боем нам не рассчитали –
На пятнадцать дали лишь пятьсот.
Алкоголь не нужен – без него мы знаем,
Что врага сметём с любых высот.

Сели в «бэтээры», вставили запалы,
В это время Борька улетел.
Совещались долго наши генералы,
И «Зенит» остался не у дел.

Только командиры нас в беде не бросят –
Знаем мы, что завтрашний уют
Боеподготовкой, физзарядкой скрасят,
На подъём команду подадут.

Правда, оказалось, дело не в уюте –
Оказалось, просто надо ждать.
Вот накопим силы, нарастёт валюта –
И начнём захваты выполнять.

Время подоспело – вновь приказ отдали,
Всех почти свезли в аэропорт.
Алкоголь на этот раз нам вообще «зажали»,
Но и без него не страшен чёрт.

Вновь в свои гранаты вставили запалы,
Выполнять свой ринулись обет:
Мы «ихван» лупили налево и направо,
И «аминь» – Амина больше нет.

НАС НЕ МНОГО И НЕ МАЛО...
Слова и музыка неизвестных авторов

Нас не много и не мало – нас пятнадцать человек.
Все в одежде для «спецназа», ладно скроенной навек.
Не в одежде только дело – лишь бы был здоровый дух.
Если хочешь есть варенье – не лови зевалом мух.

Заграница нас сплотила верной дружбой боевой,
С нею мы как братья стали под кабульскою звездой.
Все готовы друг за друга – мы не ходим меньше двух,
Если хочешь есть варенье – не лови зевалом мух.

Мы немыты и не бриты, ж... пылью заросли.
Мы мечтаем о корыте, про «ханум» мы видим сны.
И холмы под простынями, и в глазах огонь потух.
Если хочешь есть варенье – не лови зевалом мух.

Все пятнадцать – все с усами, только двое с бородой.
За афганцев нас не примешь даже скрытых под чадрой.
На Зелёном и на Грязном мы косим на молодух.
Если хочешь есть варенье – не лови зевалом мух.

Так ходили мы, покуда получили все приказ –
Захватить Генштаб с Якубом, чтоб не вякал лишний раз.
«ГэСээН» на всё готова –разнесём всё в прах и пух.
Если хочешь есть варенье – не лови зевалом мух.

По вечернему Кабулу при потушенных огнях
Три машины легковые мчат «зенитовских» ребят
Тормоза скрипят визгливо, русским матом режет слух–
Если хочешь есть варенье – не лови зевалом мух.

Захватили эту хату, как сказали, – целиком.
Сорок пять минут держали – не струхнули под огнём.
Сам Якуб лежал смиренно, пол от крови не был сух.
Если хочешь есть варенье – не лови зевалом мух.

Пять министров, сотня пленных уцелели в том бою,
Остальные очутились с нашей помощью в раю.
«Шурави» всем показали – тем, кто был к советам глух:
Если хочешь есть варенье – не лови зевалом мух.

Наш «спецназ» работу кончил – возвращаемся домой.
В этом солнечном Кабуле попрощаемся с тобой.
Самолёт рулит на взлёте, рёв турбин ласкает слух.
Мы теперь едим варенье – пусть «амины» ловят мух.

Может быть мы вновь сойдёмся,
выполняя «просьбу масс».
Соберёмся и напьёмся, как велит закон «спецназ».
Потому что каждый знает, сколько вытерпел он мук.
Все хотим мы есть варенье – пусть «амины» ловят мух.

ДЕСАНТНИКАМ ТРЕВОГУ ОБЪЯВИЛИ
Слова и музыка неизвестных авторов

В ту ночь пришёл сигнал в казарму к нам –
Десантникам тревогу объявили.
И нас уже ведут по кораблям,
Маршрут давно на карте проложили.

Впервые мы не взяли парашют,
Зато рюкзак патронами набили.
Сигнал «Пошёл!», сирену не дают
И рампу для прыжка нам не открыли.

В ночи летит могучий караван
Поверх людьми и техникой набитый.
Сказали нам – летим в Афганистан, –
Спасать народ, Амином с толку сбитый.

И шесть часов прошли, как пять минут,
Хотя идём согласно расписанью.
Нас полосы огни к себе зовут,
И караван заходит на посадку.

Нам на раздумье время не дано,
Оружие своё готовим к бою.
Войну видали только лишь в кино,
А здесь придётся жертвовать собою.

Слух режет скрежет танков об асфальт.
В Кабул машины с грохотом ворвались,
Под их напором крошится базальт,
И горы грозным гулом отозвались.

И этот гул пройдёт по всей стране,
Словно сигнал убийцам – трепещите.
Ваш прах осядет пылью на броне,
Пощады у десанта не просите.

И рухнул неприступный бастион,
Где власть держалась прочная веками.
И разлетелся в прах Амина трон
Под русскими гранёными штыками.

ПУЛИ – ЧАРХИ
Слова и музыка неизвестных авторов

Командир наш появился с озабоченным лицом,
И с прискорбъем объявил нам,
хоть держался молодцом:
«Брать мы будем в чистом поле –
отказаться не с руки,–
То ли «Пули», то ли «Поли», знаю только,
что – «Чархи».

Хоть в «буржуйке» дров уж нету –
жарко в споре молодцам:
Как же взять нам крепость эту –
спорим мы и тут, и там.
Голоса вскипают в споре – ох дебаты нелегки
В этой Пули, в этой Поли, в этой крепости Чархи.

Наконец, нашли решенье, все расселись по местам,
И теперь уже не в споре будет жарко молодцам.
Понеслись, готовы к бою – ох и стены велики
В этой Пули, в этой Поли, в этой долбаной Чархи.

Вот уже ворота близко – засверкали огоньки.
Нам навстречу САУ мчится –
в ней сидят лишь дураки.
Скрежет, грохот, крики боли –
встречи с САУ нелегки
В этой Пули, в этой Поли, в этой долбаной Чархи.

Мы в ворота залетели и задумчиво стоим.
«САУ» же из пушек лупят по чужим и по своим.
А того, кто план подсунул, мы подняли на штыки
Прямо в Пули, прямо в Поли, прямо в долбаной Чархи.

Ни огня, ни зги не видно, только стены велики.
Нам с Алёшкою обидно – все работают, а мы...
А Валерка в это время – в вертикальные силки.
Прямо в Пули, прямо в Поли, прямо в долбаной Чархи.

Наконец, нашли Валерку: смотрим, прямо под окном,
«Бээмдэ» и очень пахнет развороченным г...м
А ребятам не до смеху – захлебнуться ведь могли
В этой Пули, в этой Поли, в этой долбаной Чархи.

Вот немножко оклемались, оторвались от земли,
Пулемёты захватили и на Паром навели.
Выпускаем всех на волю – казематы велики
В этой Пули, в этой Поли, в этой долбаной Чархи.

Нам запомнится надолго крепостная эта жизнь:
Комендант, собачий холод, даже, мать его, Азиз,
Поцелуи кучи тёток из семейства Тараки
В этой Пули, в этой Поли, в этой крепости Чархи.

ВОТ УЖЕ ВСЕ ПОЧТИ ЯЩИКИ СВЯЗАЛИ
Слова и музыка неизвестных авторов

Вот уже все почти ящики связали,
«Отходную» провели, самолёта ждут.
Ну, а нас – «парванист», снова не пускают,
Срочно нас во дворец к Бобраку ведут.

Во дворце нас поселили в мрачные хоромы,
Где от холода нас не спасал камин.
Ну, а мы – «парванист», с холодом знакомы,
И к тому же помог с водкою Амин.

С автоматом стоим три через двенадцать,
С президентом едим плов, манты, изюм.
Ну а нам – «парванист», все хотят «смеяться»,
Во дворце ж, как назло, ни одной ханум.

Перед сменою пьём, аж Рябинин злится,
Не даёт стакана подержать в руке.
Ну, а нам – «парванист», где бы ни напиться, –
Водку можем разлить и в «каменном мешке».

Уникальные ковры топчем мы ногами,
Серебро и хрусталь прочно в быт вошли!
Ну, а нам – «парванист», мы ковры видали
И прицельный огонь по мрамору вели.

Ну а если хотим мы подвеселиться –
«Кишмишовки» попьём, лезем в «Жигули».
Ну, а нам – «парванист», на нас автобус мчится,
Но пуштуну не совладать с наглостью Ильи.

После трудных боёв крепко отдыхали,
Скоро мы из дворца ноги унесем.
Нам теперь – «парванист», коли есть «афгани»,
Мы дублёнками все ящики забьём.

Лишь бы только в Москве нас не забывали,
Терпеливо приказ дома подождём.
Нам теперь – «парванист», где б не указали –
Мы любому «главе» бошку оторвём.

Потом, то есть теперь, в 1980–1983 годы,
Многим в Союзе стало казаться,
Что если не единственное, то главное
Наше занятие здесь – следующее.

МЫ ПОШЛИ НА ГРЯЗНЫЙ...
Слова и музыка неизвестных авторов

Мы пошли на Грязный закупать товары.
Дело было в праздник Рамазан.
Нас в авто с шофёром было только трое,
Каждый при себе имел наган.

Только разбрелись мы, стали применяться –
Сколько стоит это, сколько – то.
Вдруг выстрелы раздались, пуштуны заметались –
Вот тебе и пятое число.

Службой мусульмане недовольны стали,
Полк десантный начал бунтовать.
Но ведь они не знали, что мы сейчас на Грязном,
И нам товары надо закупать.

Ох на грубость рвётесь, ох у нас дождётесь.
Тоже мне – мятежники нашлись...
А не хотите мирно, так будет с мордобоем,
Так вы ж нас помнить будете всю жизнь.

Длился бой недолго, было много пленных.
Взяли их в казармы – и «ура»:
Мы нежились в посольстве, а части Царандоя
Мятежников стреляли до утра.

Мы получаем много тысяч лир,
Защищая революцию,
Вот бы в город забуриться бы,
Вот бы в лавках разверну-у-ться.

Офицеры штаба – вот те не прогадали.
Сел, поехал в город – ну кто ему судья?
Батники купили, шмоток поднабрали,
Вот и нам бы съездить! Говорят – нельзя.

Мол, там бандиты разгулялися,
Лишь штабистов и не трогают.
И разведки оживляются –
Не дадим, мол, гадам повода.

Мы исполним свою миссию,
Защищая революцию,
Не дадим феодализму мы
В Афганистане разверну-у-ться.

ШТАБНИКОВ НАПРАСНО МЫ РУГАЛИ...
Слова и музыка неизвестных авторов

Штабников напрасно мы ругали,
Командиром отдан был приказ:
В городе два раза мы бывали –
Эх, удача посетила нас!

И каждый раз – Кожушный ряд.
Эх, удача посетила нас!

Заходили дважды мы на Грязный–
Там товаров разных пруд пруди.
Продавцов там нет благообразных–
Сердце так и ёкало в груди.

И все стоят, и так глядят –
Как будто скальп с тебя содрать хотят.

Слева, справа ряд – всё контрабанда,
Морды всё бандитские кругом.
Это вам не «Лейпциг» и не «Ванда»,
Это не мадам Шерер салон.

Но мы, скажем, тоже не подарок –
Пистолеты прячем под ремень.
Частный сектор приведём в упадок,
С торгашом сердца у нас – кремень.

Брелок-наган. И чемодан.
«Ах, больше ста афганей я не дам...»

НА ЗЕЛЁНОМ И НА ГРЯЗНОМ...
Слова и музыка неизвестных авторов

На Зелёном и на Грязном – шум и тарарам,
Выезжать «Каскад» собрался закупать товар.
Люди, джипы, дромадеры, толпами народ,
И с мешками «каскадёры» заняли проход.

Есть дублёнки! Джинсы расклешённыя!
Сигареты! А кому – сервиз?!
Есть вода! Холодная вода!
Пейте кока-колу, господа!

Покупаем одеяла, бусы и часы.
Нарасхват идёт «неделька» – дамские трусы.
Нас в дукан за руки тащат – все хотят «бакшиш».
Дали нам вчера получку, а в кармане – «шиш».

Есть дублёнки! Джинсы расклешённыя!
Сигареты! А кому – сервиз?!
Есть вода! Холодная вода!
Пейте кока-колу, господа!

На Кожушном суматоха – едут шурави.
Хочешь им продать дублёнку – за рукав лови.
Раскупили мы все шапки – дома холода.
Надоел нам жаркий климат, дамы-господа.

Есть дублёнки! Джинсы расклешённыя!
Сигареты! А кому – сервиз?
Есть вода! Холодная вода!
Пейте кока-колу, господа!

Кое-кто в Союзе всё же верит,
что мы здесь не только набиваем чемоданы
но и воюем.
А выглядит это в их глазах примерно так.

НА АФГАНСКОЙ СТОРОНЕ
Слова неизвестных авторов

На афганской стороне,
В городе Шинданде,
Загораю на броне
Я в «спецназ»-команде.

До чего тоскую я –
Не сказать словами,
Плачьте ж, милые друзья,
Горькими слезами.

А вокруг палящий зной –
Как на сковородке,
И так хочется домой,
Как холодной водки.

Вот стою, считаю дни...
Сколько их осталось?
Сердце бедное стучит,
И в глазах уста-а-лость.

Кипячёная вода
Действует на нервы,
Надоели навсегда
Рыбные консервы.

Сколько месяцев и дней
Мы живём без женщин,
Эх, вернуться поскорей
Без особых трещин.

И собрать своих друзей
На хмелъну пирушку,
И ударить басмачей
За здоровье кружки.

Вот стою, считаю дни –
Сколько их осталось?
Сердце, бедное, стучит,
И в глазах усталость.

На бетонной полосе –
Вечное движенье.
От вращенья лопастей –
Головокруженье.

Где ж ты, милый самолёт?
Ждём тебя, как друга.
Днём и ночью напролёт
До потери слуха.

В небо головы задрав
Молимся украдкой,
Чтобы ты не пострадал
В час своей посадки.

Вот стою, смотрю в окно –
Не видать, родного.
Безотрадно полотно
Неба голубо-о-го.

Где ж ты, милый самолёт?
Ждём тебя, как друга.
Днём и ночью напролёт
До потери слуха.

ДЫХАНИЕ РОВНЕЙ...
Слова и музыка неизвестных авторов

Раз, два, три, четыре: дыхание – ровней!
Реакция, выносливость – и ты всегда сильней.
Удар нанёс, ещё удар, бросок, удар ногой
По рёбрам и по печени, коль враг ещё живой.

А! Главное мужчине – всегда здоровым быть.
Цель нашего занятия – здоровье укрепить.
Чтоб куревом и выпивкой не отравлять его –
Всегда с большой охотой мы ходим на «физо».

И! Пусть интеллигенты про жалость говорят,
Но бицепсы и трицепсы под каблуком хрущат.
Мы книги не читаем, не ходим мы в кино,
Слюнявую гуманность забыли мы давно.

А! Главное мужчине – всегда здоровым быть.
Цель нашего занятия – здоровье укрепить.
Чтоб куревом и выпивкой не отравлять его –
Всегда с большой охотой мы ходим на «физо».

Эх! Если нет контакта, ногой уж не достать –
То тут уж поневоле придётся нож метать.
Нож своему противнику засадим завсегда,
За выучку хорошую Долматову – ура!

А! Главное мужчине – всегда здоровым быть.
Цель нашего занятия – здоровье укрепить.
Чтоб куревом и выпивкой не отравлять его –
Всегда с большой охотой мы ходим на «физо».

СИНЕГЛАЗЫЙ ШУРАВИ
Слова и музыка неизвестных авторов

Как у нас в уезде Чеквардак
Среди женщин шум и кавардак.
Из Кабула к нам пришёл отряд
Под названьем кодовым «Каскад».

«Каскадёров» я пошла смотреть
И стояла, скрывшись за мечеть.
Вдруг гляжу – идёт ко мне один
Синеглазый молодой блондин.

Как взглянула я на шурави –
Так в душе запели соловьи.
Позабыла стыд и шариат,
Говорю – «Пойдём со мной, солдат!»

«Пусть ты не обрезанный кяфир,
Только для тебя устрою пир,
Спать тебя с собою положу
И сниму не только паранджу».

Но глядит печально шурави:
«Ты меня, красотка, не зови.
Наш начальник – грозный мушавер,
Заставляет спать нас в «бэтээр».

«Глупый, неразумный шурави!
Ты минуты радости лови.
Знаю я– в горах сидит душман,
Против русских точит ятаган!»

Шурави смеётся: «Не пугай!
Всех душманов мы отправим в рай.
На земле афганской будет мир –
Вот тогда мы и устроим пир».

Пролетели дни, как листопад,
И ушёл в Кабул отряд «Каскад»,
А я жду, сгораю от любви –
«Где ж ты, синеглазый шурави?»

ИХВАН – МУСУЛЬМАН,
БРАТЬЯ – МУСУЛЬМАНЕ
Слова и музыка неизвестных авторов

Я воин-интернационалист.
Но не в названьи дело, не в названьи.
Пусть даже назывался б я расист –
Вам легче бы не стало бы, «ихване».

Мне надоело нервничать,
Ведь нервы – не сучок.
Я нажимаю ласково
На спусковой крючок.

И хладнокровно трассеры
По воздуху летят,
И я хочу того же,
Чего они хотят.

«Ихванин» изогнулся,
И дыбом встала шерсть.
Вот их осталось пятеро,
А было раньше шесть.

Потом четвёртый, пятый, третий
И второй упал,
А в первого мой Сашка-друг
Нечаянно попал.

И падают «ихване»
На землю, а потом
Мы складываем рядышком
Их ровненьким пластом.

Работаем на славу –
И Сашка-друг, и я.
Нас где-то за кордоном
Зовут – «Вьетнам Кремля».

К нам просто проявляют
Огромный интерес
Папаша их Бжезинский
И дядя Сайрус Вэнс.

Ведь им война такая
Совсем не по нутру,
И морщатся от этого
Агенты ЦээРУ.

И всё же лезут, сволочи,
Сюда, в Афганистан!
Их прямо плодоносит
Соседний Пакистан.

Винтовка М-16,
Китайский автомат.
Но нам ведь не сломаться,
Скажи – не правда ль, брат?

«Ихванин», экий сволочь,
В окно в дувал залез.
Но здесь уж нам поможет
Родимый «Акаэс».

Ведь он с плеча не слазит,
Сроднился он с плечом.
Тот от меча погибнет,
Кто к нам придёт с мечом.

А где-то дома – «шурави-духтар».
Цветёт сирень, в поход идут туристы.
А я рассматриваю в триплекс Чарикар
И очень тихо слушаю транзистор.

Вот прозвучал воинственный набат,
Мы в три минуты покидаем роту.
А мы сейчас летим в Джелалабад –
Всё так, как надо, как будто на работу.

УЩЕЛЬЕ ШИНКАРАК
Слова и музыка В. Петряева

Не торопясь идём мы в горы.
Мы знаем – некуда спешить:
Ведь басмачи поймут нескоро,
Что с нами лучше не шутить.

Ведь басмачи поймут нескоро,
Что с нами лучше мирно жить!

И вот мы небольшой цепочкой
Вошли в ущелье Шинкарак,
И чувствуем: за каждой кочкой
Здесь рядом притаился враг.

Раздался выстрел одиночный –
Я автомат покрепче сжал:
Ах, слава Богу, что неточно
Душман меня на мушку взял.

Но тут в меня летит граната –
Я быстро за скалу упал.
И сразу же из автомата
Я в одного из них попал.

Как жалко, что нас очень мало
Пошло в ущелье в этот раз.
Но мы во что бы то ни стало
Сумеем выполнить приказ.

Лежу я за скалой и вижу –
Спускаются они с горы.
В руках английские винтовки,
За поясами топоры.

Отчётливо их лица видно.
И видно, как прищурив глаз,
Один душман из пулемёта
Злорадно поливает нас.

Ну а когда свой пулемёт он
В меня внезапно повернул,
Товарищ мой броском гранаты
Тому душману пасть заткнул.

Но басмачи совсем борзые –
Наглеют прямо на глазах,
И стали мы такие злые,
Что не опишешь на словах.

Мы ринулись на них в атаку –
Наш враг спиной к нам повернул.
И одного я, как собаку
Своим штыком насквозь проткнул.

Мы заняли ущелье это –
Сумели выполнить приказ.
А сколько на земле афганской
Таких ущелий встретит нас?

А такой «весёлой» наша война вам кажется потому,
что вам домой мы пишем примерно такие письма,
как первый куплет этой песни.

ЗДРАВСТВУЙ, ДОРОГАЯ
Слова и музыка неизвестных авторов

Здравствуй, дорогая!
Из Афганистана
Я пишу – как прежде
Жив я и здоров.
Что в часы свободные
Ходим по дуканам,
Базарнее Кабула
Я не видел городов.

Не могу рассказывать
О своей работе,
Что всегда с оружием
В город я хожу.
Что бронежилеты
Среди нас в почёте.
О ночных дежурствах
Тебе я не скажу.

Я писать не стану
О Шиндандской пыли,
Тряске в «бэтээрах»
В горных кишлаках.
Что во время рейдов
В переделках были
И ложились пули
Рядом в двух шагах.

Не скажу тебе я,
как мы потеряли
Лучших из товарищей
В этой стороне.
Зря своей судьбе они
Жизни доверяли
И лежать остались
На стальной броне.

Но скажу тебе я,
Ангел мой – хранитель,
Что во всех походах
Ты была со мной.
Тысячью невидимых
Связаны мы нитей,
Я тебе обязан
Тем, что я живой.

Но чтобы вы всё же знали правду, ребята:
И как мы здесь служили,
И за что нам давали звания и ордена,
И платили «чеки» – послушайте дальше.
Если неинтересно – нажмите кнопку,
Мы в претензии не будем –
Всё равно это останется с нами.

ШАГАЛИ «КАСКАДЁРЫ»
Слова и музыка неизвестных авторов

Шагали «каскадеры»
По склонам Гиндукуша.
Звучали разговоры
Всё глуше, всё глуше.
В богов они не верили,
Не верили в святых.,
А где-то там, на Севере
Подруги ждали их.

Не прячьтесь вы за шторами,
Платок не мните вышитый.
«Каскад» гремит затворами –
Вы слышите? Вы слышите!

А за скалою каменной
Собрались воедино
И молча жрут баранину
Бандиты Гульбетдина.
Вдруг видят «каскадёров» –
Глаза огнём горят:
«Ведь это наши горы,
Откуда здесь «Каскад»?

Без страха и сомненья,
Ракетой небо высветив,
«Каскад» ведёт сражение –
Вы слышите? Вы слышите!

Не жди, подруга., милого,
Не жги свечу до полночи.
Он сделал всё посильное,
Он умирает молча.
И смерть, косая сводня.
Уже за ним придёт.
Один погиб сегодня,
А завтра – чей черёд?

Слепа судьба, изменчива.
Под опустевшей крышею
В России плачет женщина –
Вы слышите? Вы слышите!

Шагают «каскадёры»
По склонам и долинам.
Им покорятся горы,
О них споют былины.
«Вперёд!» – одна лишь заповедь
Горит в сердцах у них.
В мешках патроны брякают,
И фляга на двоих.

Идут ребята бравые,
Других таких не сыщете.
Идут на дело правое –
Вы слышите! Вы слышите?!

СО ВСЕХ УГОЛКОВ...
Слова и музыка неизвестных авторов

Со всех уголков
Несравненной страны
Сюда нас собрали
Под знамя «Каскада».
Меняют душманы
В пещерах штаны,
Душманы «Каскаду»,
Конечно, не рады.
А ну, разбегайтесь,
Бандиты и воры!
На вас в «бэтээрах»
Идут «каскадёр-р-ры»!

Мы здесь далеки
От домашних забот.
Сбежать удалось
От домашней рутины.
И пусть нас в Союзе
Не всякий поймёт,
Боясь, что нарвёшься
На пулю иль мину.
Отбросьте, друзья,
О смертях разговоры –
Не в этом ли цель
Бытия «каскадёр-р-ров»!

Для нас командиры
Придумали код,
По карте пройтись –
Как по полю лопатой.
Агент ЦээРУ –
Ни черта не поймёт:
В Кабуле – «Урал»,
А в Герате – «Карпаты».
Географы! Бросьте
Ненужные споры,
Ведь это сейчас
Полигон «каскадёр-р-ров»!

Для нас командиры работу нашли
Душманов ловить
По курганам горбатым.
Вот только одно
Объяснить не смогли,
Где «контра» сидит,
А где наши ребята?
И вечно в штабах
Возникают раздоры –
Куда применять
Мастерство «каскадёр-р-ров» ?!

Действительно, как
Обстановку понять?
Сегодня целуешься
Ты с активистом,
А завтра он вдруг
Начинает стрелять
В тебя или просто
В своих «парчамистов».
К тому же «халькисты»
Возводят заборы –
Ох, трудная жизнь
У бойцов – «каскадёр-р-ров»!

Но нам – «парванист»,
Нам на трудность – плевать,
И пусть обормоты
Мешают работать.
Почаще в стаканы
«Кишмиша» наливать –
Нетрудно нам «контру»
Поймать и ухлопать.
Всегда по колено
И море, и горы,
Когда «кишмишовку»
Нальешь «каскадер-р-ру!»

Душманские горы
Для нас не страшны,
Когда остаются
Два дня до отлёта.
Лежит в чемодане
«Дубло» для жены,
В дуканах «Каскад»
Завершает работу.
Ах, как затрясутся
Родные просторы,
Когда возвратятся
Домой «каскадёр-р-ры»!

МЫ ЗАБРАЛИСЬ В АФГАНСКИЕ ДАЛИ
Слова и музыка неизвестных авторов

Мы забрались в афганские дали,
Что не очень-то и поймёшь.
Мы душманов в Газни искали,
Не взирая на снег и дождь.

Мы в кяризах глубоких не плачем,
В «бэтээрах» почти не горим –
Мы – охотники за душманом,
Окопавшимся у Газни.

Говорят, что за эти годы
От душманов пропал и след.
И в анналах афганской природы
Этой твари в помине нет.

Говорят, что в Иран с Пакистаном
Подались они навсегда,
Только мы заявляем прямо:
Это сущая ерунда.

Этой мрази не стало меньше,
Просто в свете последних дней
Слишком много бойцов «Алтая»
Стало сдуру гоняться за ней.

Банды стали так осторожны,
Чтоб «дублёнку» свою спасти.
И вот теперь почти невозможно
Повстречать их на нашем пути.

Банды стали намного коварней,
Знают много о наших делах.
В Царандое их люди и в ХАД’е –
Значит, с ними не только аллах.

Мы часами гоняем «таблетки»,
Чтоб удачу свою поймать,
Но она выпадает редко,
Если с ХАД’ом ее искать.

Стала пуганой птица-удача,
И не верит штабным делам,
Да и как же ей быть иначе –
«Мушаверы» и тут, и там.

Отвернёшься – она обманет,
И вот уже навсегда ушла,
И только Польша тебя поманит
Синим взмахом её крыла.

МЫ ВЫХОДИМ НА РАССВЕТЕ
Слова и музыка неизвестных авторов

Мы выходим на рассвете,
Из Кабула знойный ветер
Поднимает нашу песню до небес.
Только пыль летит за нами,
С нами Бог и наше знамя,
И тяжёлый «акаэс» наперевес.
Говорят – я славный малый,
Смерть пока что миновала.
Ну а если я не выйду из огня –
От несчастия такого
Ты найдёшь себе другого
И навеки позабудешь про меня.

Командир у нас суровый,
Не смотря на то, что новый,
Ну а нам на это как-то наплевать.
Нам ни больше, нам ни меньше,
Нам бы выпить, что покрепче –
Всё равно с какой заразы подыхать.

Ну а если кто-то помер –
Без него играем в покер,
Здесь ребята не жалеют ни о чём:

Есть у каждого в резерве
Деньги, бабы и консервы
И могила, занесенная песком.
Есть у каждого в резерве
Деньги, водка и консервы
И могила занесённая песком!

КЛУБИТСЯ ПЫЛЬ И ШОРОХОМ КОЛЁС...
Слова и музыка неизвестных авторов

Клубится пыль и шорохом колёс
Мы разрезаем тишину рассвета.
И шепчет Бог – куда их чёрт понёс?
Ну что не спится им на свете этом?

Ревёт мотор – ему не по нутру
Взбираться на горбатую вершину,
И выиграть спор, не оборвав струну,
Не показав вершине нашу спину.

Петляет зайцем горная река
И водомёт – наш парус и надежда.
Бурлит в бойницах мутная вода,
Но мы ползём – уверенно, как прежде.

Опасный склон – завыли тормоза.
Ну, «бэтээр», крепись ещё немного.
Из-под колёс закапала слеза
Дорожкой масла в пыльную дорогу.

Но вот объект – и прямо с ходу в бой.
«КаПэВэТэ» исполнил сольный номер.
И снялись «Муки» огненной стрелой,
И в цель помчались, как на ипподроме.

Распахнут люк, летим под синевой.
В припадках содрогнулись автоматы,
И как всегда – с холодной головой
Пошли вперёд Дзержинского солдаты.

Папаша Бог застыл на небесах:
Вот непоседы, что мне с ними делать?
Пошли им свет, удачу в паруса,
Пусть будет жизнь наградой им за смелость.

Куда бы нас с тобой не занесло,
Мы пронесём удачу, как награду.
Мы средь живых – нам, значит, повезло,
Папаша Бог дежурный по «Каскаду»

А У РАЗВЕДЧИКА СУДЬБА ПОРОЙ...
Слова и музыка неизвестных авторов

А у разведчика судьба порой
Коротка, как рукопашный бой,
И небо синее над головой,
И легко до звёзд достать рукой.

А ты прислушайся – летят-гудят
«Трассера» по тишине ночной
И, разрезая воздух, пролетят
Над твоею головой.

Вы нашей славе не завидуйте,
Что дарят девушки порой цветы.
Быть может, завтра в темноте ночной
Заклинит автомат иль магазин пустой.

А ты прислушайся – летят-гудят
«Трассера» по тишине ночной,
И, разрезая воздух, пролетят,
Нарушая наш покой.

Быть может, завтра среди этих гор
Придётся нам вести последний бой.
Ну что ж, с судьбою бесполезен спор –
Друг отомстит за нас с тобой.

А ты прислушайся – летят-гудят
«Трассера» по тишине ночной,
И, разрезая воздух, пролетят
Над твоею головой.

И, разрывая воздух пролетят,
Нарушая твой покой.

ШЛИ СЕГОДНЯ ТАНКИ БЕЗ ПРИВАЛА
Слова неизвестных авторов

Шли сегодня танки без привала
С грохотом осколков по броне.
Здесь учений нет и радуг мало
В этой необъявленной войне.

Жаркая, нерусская погода
Оседает пылью на броне.
Оседает вот уже два года
На афганской этой стороне.

Дороги секунды здесь, ребята,
Не учебный в поле танкодром.
За ошибки платим не караты –
Кровью и любовью отдаем.

Пронесётся пыль в Афганистане
Вихрем чьи-то жизни прихватив –
Пусть им вечным памятником станет
Этой песни о войне мотив.

Ждут своих ребят девчонки где-то,
Фотоснимки бережно храня.
Впору нам встречать любви рассветы,
А не пули в полосе огня.

Жизнь такая наша безвозвратно
Прожитых когда-то мирных дней.
Умирать нам, вроде, рановато,
Но приказ не выполнить страшней.

ЗДЕСЬ ВАМ НЕ СОЮЗ
Слова неизвестных авторов

Здесь вам не Союз, здесь климат иной,
Здесь письма редко идут домой.
И здесь за перевалом лежит перевал...

Она поднимает с постелей нас,
Даёт оружие и приказ:
Вперёд, спеши, солдат, на большие дела.
Надеемся только на автомат,
На руки друга и пару гранат
И молимся, чтобы машина не подвела.

Здесь денег много, а водки нет,
Была девчонка – и той уж нет.
Была – и та ушла, изменила с другим.
Пускай гуляет, пускай живёт.
Пускай целует, кого найдёт,
А я вернусь – любовь свою отыщу.

Кто здесь не бывал, кто не рисковал –
Тот сам себя не испытал.
Пусть дома он звёзды в Союзе хватал с небес.
В Союзе не встретишь, как ни тянись
За всю свою солдатскую жизнь
Десятую долю того, что видели здесь.

В Союзе не встретишь, как ни тянись
За всю свою солдатскую жизнь
Десятую долю таких красот и чудес.

ОХ, И СЕГОДНЯ ВЫДАЛСЯ ДЕНЁК!
Слова и музыка неизвестных авторов

Ох, и сегодня выдался денёк!
Я летаю бортстрелком на вертолёте.
Я весь продрог, до ниточки промок,
Холодный пот шипит на пулемёте.

Вот левый крен, к прицелу я приник.
И «НУРС’ов» свист стрелять отбил охоту.
Перевернуло всё, но в тот же миг
Я с злостью жму гашетку пулемёта.

А под крылом –всё так же «ФАБ-500».
Уж если сбросим – тошно станет гадам.
И потому ползут в свою нору,
Но всё равно не скроются душманы.

А час настал на базу нам лететь,
Холодный пот шипит на пулемёте,
Подумать только – разве я мечтал,
Что буду воевать на вертолёте?

РВАНУЛАСЬ ИЗ-ПОД ГУСЕНИЦ ЗЕМЛЯ
Слова и музыка неизвестных авторов

Рванулась из-под гусениц земля.
Но дан приказ – и отступать нельзя.
И в грохоте снарядов
Увидел где-то рядом
Кусочек неба, солнца и огня.

А в смотровую щель
Такое небо смотрится,
Такой прекрасный день –
И воевать не хочется,
А мне бы лечь в траву,
Забраться в синеву,
Увидеть наяву
вои лучистые глаза.

Но тут раздался голос
Как с Луны:
«Товарищ лейтенант!
Со стороны,
Со стороны височка
Есть огневая точка –
Душманский ДОТ
Дорогу перекрыл!»

А в смотровую щель
Такое небо смотрится,
Такой прекрасный день –
И погибать не хочется,
А мне бы лечь в траву,
Зарыться в мураву,
Увидеть наяву
Твои лучистые глаза.

Но тут огнём по башне полоснёт,
И от тебя живое всё уйдёт,
И небо станет ясным,
А жизнь – ещё прекрасней
Лишь в этот миг покажется тебе.

А в смотровую щель
Такое небо смотрится,
Такой прекрасный день –
И умирать не хочется,
А мне бы лечь в траву,
Зарыться в мураву,
Увидеть наяву
Твои лучистые глаза.

НАМ СКАЗАЛИ – ТАМ НА ДОРОГЕ МИНЫ
Слова и музыка неизвестных авторов

Нам сказали – там на дороге мины.
Нам сказали – вас засада ждёт.
Но опять ревут бронемашины,
И колонна движется вперёд.

Наши нервы снова на пределе,
Здесь для наших душ покоя нет.
Может, в этот раз в афганской колыбели
Засыпать я буду, покидая свет?

Мы не знаем, что там, за поворотом,
Мы не знаем, что будет впереди.
Я глотаю пыль и обливаюсь потом,
Автомат прижав к своей груди.

Вдруг стрельба нам захлестнула уши,
Засвистели пули у виска.
И казалось – ввысь взметнулись души,
А в сердца лилась бескрайняя тоска.

Взрыв раздался – полетели траки,
И каток от танка улетел.
Нам теперь не обойтись без драки,
В тот момент подумать я успел.

Развернули пушки влево-вправо,
Вся пехота в скалах залегла.
На врагов всегда найдём управу,
Как бы их судьба не берегла.

Этот бой не очень долго длился –
Танк был «сделан» и мы двинулись вперёд.
В пелене огня и дыма скрылся
Этот трудный и опасный поворот.

Да, фортуна вновь меня настигла –
Не взорвался там на мине я.
И шальная пуля не настигла,
И живые все мои друзья.

Нам сказали – там на дороге мины.
Нам сказали – вас засада ждёт.
Но опять ревут бронемашины,
И колонна движется вперёд.

И СНОВА НАМ В ПУТЬ
Слова и музыка неизвестных авторов

И снова нам в путь, зовёт вдаль дорога.
Пока мы не знаем, докуда дойдём.
А скалы нам шепчут – потерпите немного,
Надейтесь, что скоро вернётесь в свой дом.

Фортуна и смерть всегда рядом с нами,
Об этом я раньше лишь в книжках читал.
Теперь это вижу своими глазами,
Я сам это телом и душой испытал.

А солнце печёт нас колючее, злое.
А мне бы напиться – но нет здесь ручья.
А небо большое – такое чужое,
Чужой горизонт и чужая земля...

Треск пулемёта раздался внезапно.
Кто-то упал, захлебнувшись в крови.
И вперёд ринулись наши солдаты
С криками «Гадов-душманов дави!»

Ах, это были такие минуты,
Что обо всём не расскажешь за час.
Да и рассказывать зачем нам кому-то –
Все, что мы видели, останется в нас.

Сегодня домой письмо напишу я:
«Родные! Я жив и здоров, как всегда.
Здесь горным воздухом очень часто дышу я,
И с неба счастливая мне светит звезда».

И снова нам в путь, зовёт вдаль дорога.
Сколько пройти нам осталось ещё?
Будем надеяться, что осталось немного,
А пока автомат тянет книзу плечо.

А ПОМНИШЬ, БРАТ?!
Слова и музыка неизвестных авторов

Сегодня ровно год, как я попал сюда –
В провинцию Кунар, в Асадабад.
И этот день я не забуду никогда,
И не забудет названый мой брат.

Ты помнишь, брат, как в марте дали нам приказ:
Вам ехать надо, мол, в Асадабад.
Но будьте осторожней – там сейчас как раз –
Басмач Мавли-Хусейн собрал отряд.

В отряде, то есть, – в банде даже пушка есть,
Два миномёта и один мулла.
Ну а душманов столько, что совсем не счесть,
Какая ж нечисть там их развела?

А помнишь, брат, в апреле было трудно нам –
Нас басмачи пытались разгромить.
И в перестрелках мы делили пополам
На жизнь надежды тоненькую нить.

И каждый раз из окон, прямо из пулеметов
Отстреливались мы от басмачей.
Они ж всегда в таких лихих налётах
Теряли своих лучших сволочей.

Но вот Мавли-Хусейну надоело воевать,
Решил он в Пакистан перемахнуть,
На это нам, конечно, с братом наплевать –
И мы не прочь немного отдохнуть.

ПЕРЕВАЛ КАРМАНДЖОР
Слова и музыка неизвестных авторов

ДэРэА – много гор и высоких перевалов.
Среди них – Карманджор, лазурита там – навалом.
А ещё – басмачи, нам их надо выбивать.
Басмачи Афгана, вашу...мать!

Там душманский отряд под командою Булдода.
А у них, говорят, ДэШэКа и миномёты.
Только нам – «парванист», нам на это – наплевать.
ДэШэКа Афгана, вашу...мать!

Вот ракета пошла – начинаем мы работу,
Лезем прямо с борта под огонь их пулемётов.
Вот теперь – поглядим, кто умеет воевать,
Перевал, твою Афгана ...мать!

Нас обед застаёт запылённых и уставших,
Водка нас не берёт, так что молча пьём за павших.
Но зато лазурита Пакистану не видать
Пакистан, твою Афгана...мать!

И вернувшись домой, чтоб не всё было забыто,
Мы захватим с собой по кусочку лазурита,
Чтобы вспомнив, как было, с усмешкой мог сказать:
Лазурит, твою Афгана...мать!

ПРОТОПИ-КА ТЫ БАНЬКУ,
ВАСИЛЬЕВИЧ
Слова неизвестных авторов

Протопи-ка ты баньку, Васильевич –
После рейда я пылью припал.
И заставь нам столы маслом сливочным –
Я давненько его не едал.

А консервы запрячь-ка подальше с глаз –
Не могу я спокойно смотреть
На ставриду в известном всем соусе,
Овощную проклятую смесь.

Отвари нам картошки с бараниной
Из душманских лохматых овец,
И чаёк поднеси нам заваренный
Для согреву застывших сердец.

И бельё постели белоснежное –
мы отвыкли от смены белья,
Сколько дней уж тела наши бренные
Обнимала чужая земля.

Потряслись в «бэтээрах» немало мы
По афганской проклятой земле,
Под её каменистыми сводами
Вспоминали не раз о тебе.

За матрацы в машинах – спасибочки,
И патронов немало ты дал,
И гранаты как спелые семечки
Раскидали по всем кишлакам.

Пусть взойдут теперь всходы весенние
На разбитых душманских телах,
И с весёлой и мирною песнею
Встретит утро свободный кишлак.

Только вот, Александр свет Васильевич,
«Сухпайка» ты нам дал некомплект,
И «сгущёнку» так нами любимую
Не едали мы даже в обед.

За «сгущёнку» всерьёз разобиделись:
– Что за жизнь без «сгущёнки» для нас?
Просим впредь, Александр свет Васильевич,
Регулярно в паёк её класть.

А теперь: протопи-ка ты баньку нам –
После рейда я пылью припал.
Не жалей на столы масла сливочна –
Я давненько его не едал.
Протопи - затопи, протопи - затопи,
Протопи - и - и - и!

Но эти воинственные песни поются не всегда:
Когда погода нелётная и писем из дома нет,
Или погода есть – а писем всё равно нет,
Или ещё хуже – когда письма есть, а души в них – нет,
Тогда поётся другое.
И это тоже – правда.
Извините, если она порой горьковата –
На то она и правда.

ВСЁ ИДЁШЬ И ИДЁШЬ
Слова и музыка неизвестных авторов

Всё идёшь и идёшь, и сжигаешь мосты.
Правда где, а где ложь? Слава где, а где стыд?
А Россия лежит в пыльных шрамах дорог,
А Россия дрожит от копыт и сапог.

Господа офицеры, голубые князья!
Я, конечно, не первый, и последний – не я.
Господа офицеры, я прошу вас учесть –
Кто сберёг свои нервы – тот не спас свою честь.

Кто мне друг, кто мне враг – разберусь как-нибудь.
Я российский солдат, прям и верен мой путь.
Даже мать и отца, даже дом свой забыть,
Чтоб в груди до свинца всю Россию хранить.

Господа офицеры! Мне не грустно, о нет!
Господа офицеры, я прошу вас учесть:
Суд людской или Божий через тысячу лет,
Господа офицеры, не спасёт вашу честь.

Я врагов своих кровь проливаю, моля:
Ниспошли к ним любовь, о Россия моя!
А Россия лежит в пыльных шрамах дорог,
А Россия дрожит от копыт и сапог.

Господа офицеры, голубые князья!
Я, конечно, не первый, и последний – не я.
Господа офицеры, я прошу вас учесть –
Кто сберёг свои нервы – тот не спас свою честь.

НЕ НАДО ГРУСТИТЬ,
ГОСПОДА ОФИЦЕРЫ!
Слова и музыка неизвестных авторов

Не надо грустить, господа офицеры!
Что мы потеряли –уже не вернуть.
За нами Отечество, но нет больше веры,
И кровью отмечен нелёгкий наш путь.

Пусть мы неприятелем к Кабулу прижаты,
За нами осталась полоска земли.
Пылают аулы, дувалы, дуканы
И что там, в Афгане, поджечь мы смогли.

Оставь, подполковник, стакан самогона,
Ведь вы ж не найдёте забвенья в вине.
Быть может, командовать вам батальоном:
Чему ж удивляться – ведь мы ж на войне.

За нами над степью смерть кругами несётся,
Спасибо друзьям, что я здесь не один.
Погибнуть и мне в этой схватке придётся,
Но всё же я русский и я офицер!

А вы, капитан, не тянитесь к бутылке,
Юнцам подавая ненужный пример.
Я знаю, что ваши родные в Союзе,
Но вы же не мальчик, ведь Вы офицер.

Пусть нас обдувает степными ветрами –
Никто не узнает, где мы полегли.
А чтобы Россия была всегда с нами –
Возьмите в Термезе по горстке земли.

Не надо грустить, господа офицеры!
то мы потеряли – уже не вернуть.
За нами Отечество, но нет больше веры,
И кровью отмечен афганский наш путь.

ВНОВЬ ОКРАСИЛИСЬ ГОРЫ
Слова и музыка неизвестных авторов

Вновь окрасились горы
Нежно-розовым цветом.
По долинам-ущельям
Заклубился туман.
Это место на карте
Ты отыщешь едва ли,
Это наш гарнизон
Под названьем – Баграм.

Нас не голос любимой
Поднимает с постелей –
Поднимает с постелей
Нас команда «В ружьё!»
Мы привыкли к разрывам,
Не пугают нас пули –
Лишь без писем из дома
Нам порой тяжело.

Только здесь мы узнали,
Как трудна наша служба,
Как и в мирное время
Погибают в бою.
Здесь друзей мы теряли
И порою не знали,
Встретим завтра ль с тобою
Золотую зарю.

Но окончится служба,
Мы вернёмся живыми,
И собравшись с друзьями
За накрытым столом,
Вспомним с ними мы службу,
Службу в Афганистане,
А сейчас мы все вместе
Выполняем свой долг.

ПОДНИМАЛАСЬ ЗОРЬКА
Слова и музыка Ю. Кирсанова.

Поднималась зорька за хребтом горбатым,
Пробивалось солнце сквозь туман проклятый,
А с рассветом снова по незримым тропам
По земле Афганской долго ещё топать.

И тоскуют струны по студёным росам,
По девчонкам юным золотоволосым.
Не грустите струны, струны перестаньте –
Ведь мы с вами, струны, служим здесь, в Шинданде.

А быть может ветер, что траву качает
Унесёт за горы все наши печали,
Где мы с лёгким сердцем чистый воздух пили
Среди трав пьянящих на лугах России.

Размахнётся удаль – горизонт огромный,
Мы уйдём с друзьями в гул аэродрома.
Нас винты поднимут над землёй Афганской,
И домой спецрейсом ляжет путь обратный.

Поднималась зорька за хребтом горбатым,
Пробивалось солнце сквозь туман проклятый,
А с рассветом снова по незримым тропам
По земле Афганской – ох как долго топать!

КУКУШКА
Слова и музыка А. Стовбы.*

Снится часто мне мой дом родной.
Лес о чём-то о своём мечтает.
Серая кукушка за рекой,
Сколько жить осталось мне, считает.

Ты прижался ласково к цветку,
Стебелёк багульника примятый,
И звучат ленивые «Ку-ку»,
Отмеряя жизни моей даты.

Снится мне опушка из цветов,
Вся в рябинах тихая опушка.
«Восемь...Десять... Девяносто... Сто» –
Что-то ты расщедрилась, кукушка...

Я тоскую по родной стране,
По её восходам и закатам.
На афганской выжженной земле
Спят тревожно русские солдаты.

Они тратят силы, не скупясь.
Им знакомы холод и усталость,
Дни свои не копят про запас –
Кто им скажет, сколько их осталось?

Так что ты, кукушка, погоди
Мне дарить чужую долю чью-то –
У солдата вечность впереди,
Ты её со старостью не путай.



СВЕТИТ НЕЗНАКОМАЯ ЗВЕЗДА
Слова неизвестных авторов

Светит незнакомая звезда,
Год, как мы в песках Афганистана.
Здесь у нас нет хлеба и дождя,
Рядышком граница Пакистана.

Мы ходили в рейды – во дела!
Враг по нам стрелял там из засады.
Перед боем вспоминали вас,
Девушек, что ждать нас обещали.

Ах, где ты, родимый мой дом?
Ах, где ты, родная сторонка?
О чём ты тоскуешь – грустишь,
Моя дорогая девчонка?

Сколько нас погибло в городах,
В кишлаках, горах и на пустыне...
Раненых носили на руках,
Павших с поля боя выносили.

Мы в палатках жили целый год,
Часто мы с тобой недосыпали,
Сколько было боевых тревог –
Но с надеждой дембеля мы ждали.

Ах, где ты, родимый мой дом?
Ах, где ты, родная сторонка?
О чём ты тоскуешь-грустишь,
Моя дорогая девчонка?

ВТОРОЙ БАТАЛЬОН
Слова Александра Сенотрусова.
Музыка неизвестных авторов

Второй батальон идёт по просторам афганской земли.
Второй батальон, с тобою на смерть пойдём только мы.
Второй батальон, где комбат-замполит заменяли нам мать.
Где Родина-мать посылала на смерть и душманов стрелять.

Перевал весь в огне, а нам надо идти лишь вперёд,
И комбат посылает на смерть наш отчаянный взвод.
В этом взводе солдаты злой смерти смотрели в лицо.
Нет, не дрогнул в горах, но оставил там лучших бойцов.

Офицерский наш дом – он всегда открывает товарищам дверь,
Кто войдёт в этот дом – он в душе оставляет прекрасную цель:
Чтоб однажды вернуться нам снова в отеческий дом,
Где отец наш – комбат, ну а мать – замполит дорогой.

Пусть машины горят и со скрежетом в пропасть летят.
Нам не жалко себя, но обидно за лучших ребят.
Нам обидно за тех, кто однажды не сядет за праздничный стол.
И не скажет: «А помнишь ли, мама, ведь я обещал – и пришёл!»

Нет, не станем мы плакать – ведь слёзы не красят солдат.
Лишь слезинка блеснёт и суровее станет наш взгляд.
И второй батальон – нет, не сгинет в просторах афганской земли.
Так давайте же солнце и счастье положим в ладони свои!

ОПЯТЬ Я ИДУ НА ЗАДАНЬЕ
Слова и музыка неизвестных авторов

Опять я иду на заданье,
Смотрю напряжённо вперёд.
Прощаясь, сказал – «До свиданья!»,
Я чувствую – мне повезёт.

Вновь пули играют на нервах,
Зловеще свистят на лету.
Нам надо пройти самым первым
И надо занять высоту.

Меня не прельщают награды –
Я просто стать трусом боюсь.
Пройду сквозь любые преграды
И снова живым возвращусь.

Опять я иду на заданье,
Смотрю напряжённо вперёд.
Прощаясь, сказал – «До свиданья!»,
Я чувствую – мне повезёт.

ПОЧЕМУ ВЫШЛО ТАК...
Слова и музыка неизвестных авторов

Почему вышло так, что остался один?
Я остался один против Смерти своей.
Все у биты друзья, здесь, на скалах – их кровь.
Но пока я живой – буду мстить за друзей.

Будем здравствовать и любить,
Вечно праздновать – долго жить.
Будем здравствовать и любить,
Ну а главное – с честью жить.

У меня автомат и сто двадцать патронов,
Да ещё пять гранат наготове лежат.
Здесь кругом басмачи – слышу их переклики,
Они знают, что я ими в клещи зажат.

Будем здравствовать и любить,
Вечно праздновать – долго жить.
Будем здравствовать и любить,
Ну а главное – с честью жить.

Вот уже два часа экономлю патроны.
Рядом трупы врагов, слышен раненых стон,
Но враги всё идут, и мне надо держаться,
Лишь один в автомате я оставлю патрон.

Будем здравствовать и любить,
Вечно праздновать – долго жить.
Будем здравствовать и любить,
Ну а главное – с честью жить.

ЛИШЬ БАГРЯНОЕ СОЛНЦЕ...
Слова и музыка неизвестных авторов

Лишь багряное солнце из-за гор выплывает,
Тишину разрывает грохот мощных турбин.
И не в мирное небо самолёты взлетают,
Потому что душманы стреляют по ним.

Нервы сжаты в кулак – риск большой и опасность
Поджидают ребят за вершиной крутой.
И летят они в небе, самолёты теряя,
Лишь бы выполнить долг и приказ боевой.

Вы же, милые жёны, нас встречайте в объятья.
Мы вернёмся отсюда на побывку домой.
Вы в глаза нам взгляните и сильнее любите,
Ведь вы долго нас ждали в Кучераве родном.

Мы же вам обещаем жить, как вам завещали,
И сберечь свою гордость, и сберечь свою честь.
Нам осталось полгода – это мало иль много,
Вы рассудите сами, коль вернёмся домой.

Я В КАРМАНЕ СВОЕЙ ГИМНАСТЁРКИ...
Слова и музыка неизвестных авторов

Я в кармане своей гимнастёрки
Твоё фото в блокноте храню.
И в афганских горах на привалах
На него я с надеждой смотрю.

Сколько сил придаёт милый образ
В этой проклятой Богом стране –
От осколков и пуль сберегает
И укажет дорогу к воде.

Я душою с тобой не расстался,
И в далёком афганском краю.
Хоть недолго с тобою встречался –
Но тебя больше жизни люблю.

Ты везде и во всём помогаешь,
Может, этого ты не поймёшь:
Вдруг случится я падаю духом –
Ты со мною в атаку идёшь.

Да, мне выпала доля такая –
За афганский народ воевать.
Над обрывистой кручей ступая
Пыль глотать и ночами не спать.

Здесь везде тебя смерть поджидает,
И в укрытьях не спят снайпера.
Только шаг, лишний шаг твой оплошный –
И закроешь глаза навсегда.

В дрожь кидает, когда ты увидишь,
Как товарищ твой замертво пал.
Ещё тёплые руки сжимают.
От гранаты холодный запал.

Ещё крепче сожмёшь рукоятку
И приклад ты притиснешь к плечу –
За кровь друга с огромнейшим гневом
Магазин ты подаришь врагу.

В голубой тишине на привале
Размышляем, за что мы льём кровь –
За всех вас, за тебя дорогая,
Отправляемся в горы мы вновь.

Видно, смерть меня очень боится –
Ведь с заданья вернулся я вновь.
Вот что делает милый твой образ,
Вот что делает наша любовь.

БОЙ ЗАТИХ У ВЗОРВАННОГО МОСТА
Слова и музыка неизвестных авторов

Бой затих у взорванного моста,
ГэСээН растаяла во мгле.
Зампотех, не терпящий удобства,
Умирает на сырой земле.

Жаркая, нерусская погода
Застывает на его губах,
Звёзды неродного небосвода
Угасают в голубых глазах.

Умирает он, не веря в сказки,
Сжав в руках разбитый пулемёт.
И к нему в набедренной повязке
Вражеский наёмник подойдёт.

Подойдёт, посмотрит – удивится,
Вскинет пистолет, прищурив глаз.
Скажет: много съел я бледнолицых –
Русских буду кушать в первый раз.

А в России зацвела гречиха,
Там не бродит дикий папуас.
Есть в России город Балашиха,
Есть там ресторанчик «Бычий глаз».

По субботам и по воскресеньям
Люди в ресторан идут гурьбой,
Среди них идут, держа равненье,
Парни с удивительной судьбой.

Узнают их по короткой стрижке,
По беретам типа «балахон».
Их в округе местные мальчишки
Называют «дяденька-шпион».

Если где-то гром далёкий грянет –
В неизвестность улетят они.
Пусть им вечным памятником станет
Проходная возле «ДорНИИ».


Я УХОЖУ
Слова и музыка неизвестных авторов

«Яухожу, – сказал парнишка, – ты не трусь.
Ты жди меня, ты жди меня – и я вернусь.»
Ошибся он – не встретив первую весну
Пришёл домой в солдатском цинковом гробу.

Всего лишь час он до рассвета не дожил.
Упав в траву, собою землю он закрыл.
Упал на смерть не в дни войны, а в мирный час,
Когда весна, звезда любви зажглась для нас.

Рыдает мать и словно тень стоит отец.
Ведь он для них, ведь он для них ещё юнец.
А сколько их, не сделав в жизни первый шаг,
Пришли домой в солдатских цинковых гробах.

Давно ли он домой девчонку провожал,
Дарил цветы и на гитаре ей играл.
И в тот же миг, когда на землю он упал,
Он имя той девчонки кровью написал.

Развеет ветер над границей серый дым,
Девчонка та, наверно, ходит уж с другим,
Девчонка та, придти к которой обещал,
И имя той, которой кровью написал.

ЗА ГОРИЗОНТ УХОДИТ ПЕРЕВАЛ
Слова и музыка неизвестных авторов

За горизонт уходит перевал,
А горы здесь от края и до края.
С них до небес можно рукой достать,
Зачем я здесь, страна моя родная?

Зачем оторван от родных полей?
Зачем оторван от своих берёзок?
В Афганистане лица – нет страшней,
И каждый взгляд таит в себе угрозу.

Как объяснить, что я–не оккупант?
Что не нужны мне их песок и камни?
Зачем же бьёт с дувала автомат?
Зачем же погибают наши парни?

А я, как все, друзья, хочу домой.
Хочу дожить до «дембеля», ребята.
А тут опять идти во встречный бой.
Зачем душман стреляет с автомата?

За павших товарищей,
За вас, за свою честь солдата.
И мы всё помним. Всё!
И, что самое главное – всех!

БОЙ ГРЕМЕЛ В ОКРЕСТНОСТЯХ КАБУЛА
Слова Ю. Кирсанова

Бой гремел в окрестностях Кабула,
Ночь светилась всплесками огня.
Не сломало нас и не согнуло –
Видно, люди крепче, чем броня.

Дипломаты мы не по призванью –
Нам милей братишка-автомат,
Чёткие команды – приказанья,
И в кармане парочка гранат.

Вспомним, товарищ, мы Афганистан,
Зарево пожарищ, крики мусульман,
Грохот автоматов, взрывы за рекой –
Вспомним, товарищ, вспомним, дорогой!

Вспомним с тобою, как мы шли в ночи.
Вспомним, как бежали в горы басмачи.
Как загрохотал твой верный «АКаэС».
Вспомним, товарищ, вспомним, наконец!

На костре в дыму трещали ветки,
В котелке дымился крепкий чай.
Ты пришёл усталый из разведки,
Много пил и столько же молчал.

Синими замёрзшими руками
Протирал вспотевший автомат
И о чём-то думал, временами
Головой откинувшись назад.

Вспомним, товарищ, мы Афганистан,
Зарево пожарищ, крики мусульман,
Грохот автоматов, взрывы за рекой –
Вспомним, товарищ, вспомним, дорогой!

Вспомним с тобою, как мы шли в ночи.
Вспомним, как бежали в горы басмачи.
Как загрохотал твой грозный «АКаэС».
Вспомним, товарищ, вспомним наконец!

Самолёт заходит на посадку,
Тяжело моторами гудя.
Он привёз патроны и взрывчатку –
Это для тебя и для меня.

Знайте же, ребята-мусульмане:
Ваша сила в том, что вы за нас.
И не надо лишних трепыханий –
В бой ходить нам не в последний раз.

Вспомним, товарищ, мы Афганистан,
Зарево пожарищ, крики мусульман,
Грохот автоматов, взрывы за рекой –
Вспомним, товарищ, вспомним, дорогой!

Вспомним с тобою, как мы шли в ночи.
Вспомним, как бежали в горы басмачи.
Как загрохотал твой грозный «АКаэС».
Вспомним, товарищ, вспомним, наконец!

ЗАСВЕТИЛАСЬ, ПАДАЯ, РАКЕТА
Слова и музыка неизвестных авторов

Засветилась, падая, ракета,
Догорая на закате дня.
И проходят ночи и рассветы
По законам смерти и огня.

Сколько здесь потеряно и смято
Светлых чувств и нежности людской...
Лишь любовь храним мы в сердце свято
К Родине далёкой и родной.

Что бы не случилось в жизни нашей,
Пусть грубеют чувства и сердца,
Помните – Серёжа, Коля, Саша, –
Эти дни до смерти, до конца.

Вспомним, ребята, мы Афганистан –
Кишлаки и степи, горный океан.
Эти передряги жизни и войны –
Вспомним на просторах мирной тишины.

Вспомним обстрелы наших городков,
Жажду и пекло огненных песков.
Эти дороги по чужой стране,
О боях упорных вспомним, как во сне.

В этой жизни мы уже узнали,
Что такое смерть, огонь и друг.
Сколько раз от грусти уставали
Без своих девчонок и подруг.

Здесь всегда всё призрачно и пусто,
День – не день и ночь – не наша ночь.
Больно иногда и сердцу грустно,
И не знаешь, чем ему помочь.

Пусть проходят дни, летят недели –
Есть начало каждого конца.
Всё вернётся, все, что мы имели –
Не вернутся верные сердца.

Самолёт заходит на посадку –
И в иллюминаторе земля.
Нас встречают караваном сладким
Русские цветы и тополя.

Сердце из груди лететь готово –
Как красив ты, город дорогой.
Но на душе грусть и помним снова
Дни войны, прошедшие как бой.

Дорогих друзей своих военных –
Что остались и кого уж нет.
Всех нас ожидают перемены,
Но афганских звезд не гаснет свет.

ГОРИТ ЗВЕЗДА
НАД ГОРОДОМ КАБУЛОМ
Слова и музыка В. Верстакова

Горит звезда над городом Кабулом,
Горит звезда прощальная моя.
Как я хотел, чтоб Родина вздохнула,
Когда на снег упал в атаке я...

И я лежу, смотрю, как остывает
Над минаретом синяя звезда.
Кого-то помнят или забывают,
А вспомнят ли о нас хоть иногда?

Горит звезда декабрьская, чужая,
А подо мной дымится кровью снег.
И я слезой последней провожаю
Всё, с чем впервые расстаюсь навек.


В ДЕКАБРЕ ЗИМЫ НАЧАЛО
Слова и музыка С. Климова*

В декабре зимы начало,
В декабре дни рождения есть,
Для кого декабрь – начало,
Для кого – лебединая песнь.
В декабре меня кроха спросит,
Потирая озябший нос:
– Папа, всем ли подарки приносит
В новогоднюю ночь Дед Мороз?

В декабре есть ещё одна дата
Без отметки на календаре –
Я тебя целую, как брата,
На кабульском чужом дворе.

Слезы радости – вспомни об этом,
И друзьям своим растолкуй,
Почему нам так дорог этот
Неуклюжий мужской поцелуй.

В суету новогодней ночи
Вспомним наш боевой отряд:
Третий тост – за ушедших навечно,
Тост второй – за живых ребят.


БЕЖИТ СКВОЗЬ ПАЛЬЦЫ
ВРЕМЕНИ ПЕСОК
Слова А. Стовбы. Музыка В. Кукобы

Бежит сквозь пальцы времени песок,
Песчинками-секундами сочась.
Жизнь началась, недавно началась,
А ветер впутал седину в висок.

Спеши, мой друг, ещё всё может быть,
Разбудишь к действию уставшего меня.
Подскажешь, не ругая, не виня,
Где взять мне силу верить и любить.

Бежит песок, секундный холм растёт,
Проходит жизнь, не зная окрылений.
И мне скажи, себя кто узнаёт
В конце пути в минуты откровений?

Спеши, мой друг, ещё всё может быть,
Разбудишь к действию уставшего меня.
Подскажешь, не ругая, не виня,
Где взять мне силу верить и любить.

Мы станем старше, проще и грубей,
Всё будем знать и многое уметь,
Но, жизнь, прошу: «Дай крылья улететь
С прозрачной стаей белых журавлей!»

Но мы помним не только всё.
Но, и это главное – всех.
Вам, наверное, понравилась
И эта песня, и такие, как –
«Здравствуй, дорогая!», «Кукушка»...
Кто же их сложил? Аист!
Но Кто же он? Поэт? Нет.
Композитор? Нет!
Он – солдат. Один из нас!
Послушайте его близких друзей.
«Вы слушали песни Аиста.
Александра Ивановича Стовба.
Десантник, двадцать два года,
который погиб здесь, в Афганистане.
Над ним жестоко издевались:
разрезали кожу между пальцами,
выбили глаза,
в глазницы насыпали пороху
и подожгли.
Так погиб гордый Аист.
Памяти его посвящается эта песня».

ГОРДЫЙ АИСТ, ДРУГ НАШ ПРЕКРАСНЫЙ
Слова и музыка неизвестных авторов

Гордый Аист, друг наш прекрасный!
Ты живёшь, как ангел в облаках.
В песнях пел ты о сынах России
Здесь, в афганских проклятых горах.

И буханку хлеба вынимая,
Положил ты парочку гранат,
Чтобы защитить в разгаре боя
Окружённых молодых солдат.

Видно, зря кукушка куковала,
Обещая жизни сотню лет.
У солдата ведь судьба такая –
Нынче жив, а завтра тебя нет.

И хотя на свете жил ты мало,
Ты в сердцах друзей оставил след.
Память о тебе по всей России
Будет жить, как символ, много лет.


НЕ НАДО НАМ ГРОМКИХ ТОСТОВ
Слова и музыка неизвестных авторов

Не надо нам громких тостов,
Не надо бокалов звона,
Не в радость нам эта водка,
Что в кружках сейчас у нас –
Останутся в памяти нашей
Запыленные батальоны
И погибшие наши ребята,
Что всегда будут жить среди нас.

Первый тост – за ушедших в вечность,
Пусть же будет земля им пухом.
Мы запомним их всех живыми,
Тихим словом помянем их.
Тост второй – за удачу и смелость,
За ребят наших, сильных духом,
Чтоб остались душой молодыми
И друзей не бросали своих.

На суровой земле Афганской,
Под чужим, неласковым небом
Родилась наша крепкая дружба,
Что в бою выручала не раз –
За неё третий тост поднимем
И поделимся солью и хлебом,
Пусть же вечною будет та дружба,
Здесь навеки связавшая нас.

НАД ГОРАМИ КРУЖАТ ВЕРТОЛЁТЫ
Слова И. Астапкина Музыка Ю. Кирсанова

Над горами, цепляя вершины, кружат вертолёты.
Где-то эхом вдали прогремели последние взрывы.
Только изредка ночью взорвут тишину пулемёты,
Проверяя – а все ли мы живы?

Афганистан! Афганистан! Афганистан! Афганистан!

По афганским дорогам пришлось нам проехать немало.
Мы тряслись в «бэтээрах», нам небо служило палаткой.
И надолго под звёздами твёрдым законом нам стало:
Не искать на земле жизни сладкой.

Афганистан! Афганистан! Афганистан! Афганистан!

Здесь про страх и опасность мы будто с тобою забыли,
И в минуты отчаянья мы научились смеяться.
И с друзьями, которых на целую жизнь полюбили
Мы привыкли надолго прощаться.

Афганистан! Афганистан! Афганистан! Афганистан!

Время медленно шло, только быстро усы отрастали.
Снились ночью нам дети, любимые жёны нам снились,
Но когда, расставаясь, с друзьями прощаться мы стали,
Почему-то опять загрустили.

Афганистан! Афганистан! Афганистан! Афганистан!

ПОД КАБУЛЬСКОЙ ЛАЗУРЬЮ
Слова и музыка неизвестных авторов

Здесь, под небом чужим, под кабульской лазурью
Слышны крики друзей, улетающих вдаль.
Ах, как хочется мне, заглянув в амбразуру,
Пулемётом глушить по России печаль.

День и ночь безразлучно с боевым автоматом,
Пистолет под ремнём, как братишка родной.
Ах, как хочется здесь обложить землю матом,
Слёзы радости лить над родимой землёй.

Нас с «Зенитом» судьба очень крепко связала.
Нам в «Зените» друзей –не забыть никогда.
Расплескали мы крови по Кабулу немало,
И придётся ещё, коль возникнет нужда.

И приехав домой – не забудь эти встречи,
Прилетев – не забудь, как вершили дела.
Не забудь всех друзей, не забудь ты их плечи –
Их поддержка тебе счастье в бой принесла.

Здесь, под небом чужим, под кабульской лазурью
Слышны крики друзей, улетающих вдаль.
Ах, как хочется мне, заглянув в амбразуру,
Пулемётом глушить по России печаль.


ОПЯТЬ ТРЕВОГА
Слова и музыка неизвестных авторов

Опять тревога, опять мы ночью вступаем в бой.
Когда же дембель, я мать увижу и дом родной?
Когда забуду, как полыхают в огне дома?
Здесь в нас стреляют, здесь как и прежде идёт война.

За перевалом в глухом ущелье опять стрельба.
Осталось трое лежать на камнях – ведь смерть глупа.
А завтра может меня такая ждёт судьба –
Здесь в нас стреляют, здесь как и прежде идёт война.

А завтра утром найдут три трупа среди камней.
И смолкнут люди, считая гибель виной своей.
И все узнают, что этой ночью пришла беда –
Здесь в нас стреляют, здесь как и прежде идёт война.

В людей стреляет, как по мишеням, моя рука –.
Забыли б люди к чертям все войны на все века.
Но вот мы снова тропой пустынной идём к горам.
И мы вернёмся, но всё ж кого-то оставим там.

Песок раскален палящим солнцем за пятьдесят,
И струйки пота в «хэбэ» стекают, глаза едят.
В пробитой фляге воды осталось на пол-глотка.
Здесь в нас стреляют, здесь как и прежде идёт война.

Уж больше года в Афганистане, и вот весной
Пришёл мой дембель и я вернулся к себе домой,
Своей девчонке от счастья пьяный взглянул в глаза –
Здесь не стреляют, а там как прежде идёт война!

Так что ж, ребята, нальём бокалы за тех парней,
Кто отдал жизни во имя счастья чужих людей,
Кто не увидел за цинком гроба родную мать,
За тех, ребята, кому досталось в земле лежать.

НАД РЫЖЕЙ ПУСТЫНЕЙ
«АФГАНЕЦ» ЗАДУЛ
Слова и музыка неизвестных авторов

Над рыжей пустыней «афганец» задул,
И пыль в «бэтээре» висит.
Мой друг у дороги навеки уснул –
Жилет его пулей пробит.

Колонну он метким огнём прикрывал,
Душманов из скал выбивал!
Когда ж опустился слегка отдохнуть –
Внезапно на землю упал.

К скале раскалённой навеки прирос
С открытым для солнца лицом,
губы шептали ответ на вопрос,
Зачем он покинул свой дом?

Он дома был счастлив,
Как каждый из нас,
Успех и удачу познал.
Грустил о семье, улыбался не раз,
О сыне когда вспоминал.

Но вот его счастье коварно прервал
Бандит автоматным огнём.
И друг, умирая, ответ передал,
Зачем он покинул свой дом.

Он молвил мне тихо: «Я в эту страну
Приехал врагу доказать,
Что можем мы дом свой, детей и жену
С оружьем в руках защищать».

Мой друг на чужбине не первый был раз,
Прошёл и «Каскад» и «Зенит».
И знал – если нужно, то каждый из нас
Сынишку его защитит.

Над рыжей пустыней «афганец» задул,
Мой друг у дороги лежит,
Свой выполнив долг, он навеки уснул,
Врастая в афганский гранит.


КАБУЛ ДАЛЁКИЙ
Слова и музыка неизвестных авторов

Кабул далёкий и безжизненная степь!
Пейзажи эти надоели мне по горло.
Ты многих не дождёшься сыновей –
Земля родная, плачь – рыдай от горя.

Они ушли, покинули тебя.
Им Партия дорогу указала –
Иди и выполняй святой приказ,
Чтоб Родина спокойно засыпала.

Спокойно спите матери, отцы,
Невесты, жёны сердцу дорогие:
Храним мы свято честь своей страны,
Мы верные сыны твои, Россия.

И повстречавшись на родной земле,
Уйдя в круговорот воспоминаний,
Помянем не вернувшихся парней
Единственной минутою молчанья.

ОТШУМЕЛИ ПЕСНИ НАШЕГО ПОЛКА
Слова и музыка Булата Окуджавы

Отшумели песни нашего полка,
Отзвенели звонкие копыта.
Пулями пробито днище котелка,
Маркитантка юная убита.

Нас осталось мало – мы да наша боль.
Нас немного и врагов немного.
Живы мы, покуда фронтовая боль,
А погибнем – райская дорога.

Руки на затворе, голова – в тоске,
А душа уже взлетела вроде.
Для чего мы пишем кровью на песке?
Наши письма не нужны природе.

Спите себе, братцы, всё придёт опять –
Новые родятся командиры,
Новые солдаты будут получать
Вечные казённые квартиры.

Спите себе, братцы, всё начнётся вновь,
Всё должно в природе повториться:
И слова, и пули, и любовь, и кровь –
Времени не будет помириться.
___________________________________ СОДЕРЖАНИЕ Часть І АФГАНСКИЕ КОМЕНТАРИИ Традиционный сбор 6 Начиналось это в свое время лихо и довольно весело... 12 Но чтобы вы все же знали правду, ребята... 74 И это – тоже правда... 151 Но мы помним не только все. 230 Но , и это главное, – всех... 230 Отшумели песни нашего полка 299 Часть ІІ ПЕСНИ КОТОРЫЕ НАПОМНИЛА НОЧЬ Афганистан насквозь промок от слёз 306 Над баграмом солнце ярко засветило 308 Нас не много и не мало... 310 Десантникам тревогу объявили 312 Пули – чархи 314 Вот уже все почти ящики связали 316 Мы пошли на грязный... 318 Штабников напрасно мы ругали... 320 На зелёном и на грязном... 321 На афганской стороне 322 Дыхание ровней... 324 Синеглазый шурави 325 Ихван – мусульман, братья – мусульмане 327 Ущелье шинкарак 329 Здравствуй, дорогая 331 Шагали «каскадёры» 333 Со всех уголков... 335 Мы забрались в афганские дали 338 Мы выходим на рассвете 340 Клубится пыль и шорохом колёс... 341 А у разведчика судьба порой... 343 Шли сегодня танки без привала 344 Здесь вам не союз 345 Ох, и сегодня выдался денёк! 346 Рванулась из-под гусениц земля 347 Нам сказали – там на дороге мины 349 И снова нам в путь 351 А помнишь, брат?! 352 Перевал карманджор 353 Протопи-ка ты баньку, васильевич 354 Всё идёшь и идёшь 356 Не надо грустить, господа офицеры! 358 Вновь окрасились горы 359 Поднималась зорька 360 Кукушка 361 Светит незнакомая звезда 362 Второй батальон 363 Опять я иду на заданье 364 Почему вышло так... 365 Лишь багряное солнце... 366 Я в кармане своей гимнастёрки... 367 Бой затих у взорванного моста 369 Я ухожу 371 За горизонт уходит перевал 372 Бой гремел в окрестностях кабула 373 Засветилась, падая, ракета 375 Горит звезда над городом кабулом 377 В декабре зимы начало 378 Бежит сквозь пальцы времени песок 379 Гордый аист, друг наш прекрасный 380 Не надо нам громких тостов 381 Над горами кружат вертолёты 382 Под кабульской лазурью 383 Опять тревога 384 Над рыжей пустыней «Афганец» задул 385 Кабул далёкий 387 Отшумели песни нашего полка 388 ___________________________________ Літературно-художнє видання Владимир ПАСЬКО НОЧЬ ЗАБЫТЫХ ПЕСЕН Відповідальний за випуск Михайло Слабошпицький Редактор Автор (Друкується в авторській редакції) Художнє оформлення та оригінал макет Олег Коспа У книзі викорисані фотоматеріали Автора, Фєдічева В.М. та ін Підписано до друку 19.01.2006. Здано на виробництво 20.01.2006. Формат 60x84 /16. Папір офсетний. Друк офсетний. Умови, друк. арк. 25,27. Обл.-вид. арк.27,44. Ум. фарбовідб 28,71 Видавництво «Ярославів Вал», 01034, м. Київ-34, а/с 47. Свідоцтво про державну реєстрацію № 7230 від 14.12.1999 р